Леди, которая любила лошадей

Василиса лежала в кровати и ела конфеты.

Вот так просто лежала, бездумно глядела в окно, за которым солнце медленно выплывала из-за гор, и ела конфеты. Поставила деревянную коробочку, такую всю темную и гладкую, что просто прелесть, откинула крышку и пересчитала.

Четыре рядочка по шесть шоколадных трюфельных шариков в каждом.

Первый Василиса раскусила, наслаждаясь, что терпкой горечью посыпки, что мягкостью начинки. Зажмурилась, наслаждаясь ощущением того, как медленно тает шоколад на языке.

И показалось, что сегодняшний день определенно будет чудесен.

Просто не может не быть чудесным день, который начинается с шоколада.

- Я так и знала, - Марья зевнула во весь рот, не озаботившись прикрыть оный ладонью. – Утро несусветное, а она уже не спит. И шоколад жует.

Марья куталась в старый Василисин халат. И простоволосая, босая, выглядела до того домашнею, что Василиса удивилась и подумала, что никогда-то прежде сестру такой не видела.

- Делись, - велела та. – И двигайся.

- А ты чего встала?

Делиться шоколадными трюфелями было жаль. Немного. Нет, можно будет, конечно, отправить Лялю в лавку или самой съездить, наверняка, там сыщется еще, но… это ведь не то.

- Вещерский, зараза этакая, - сказала Марья, будто это что-то да объясняло. – Я его просила меня не будить.

- А он?

- А он и не будил. Но я же все равно проснулась.

- Но он же не будил.

Марья вытянулась на кровати, и светлые волосы ее рассыпались по плечам золотым полотнищем. Конфету она выбирала тщательно, будто от выбора этого зависела по меньшей мере вся ее жизнь.

- Все равно зараза. И авто забрал… поедет бомбистов ловить. Там скажи своей… Ляле, чтоб шкатулку черную в кабинете не трогала.

- Скажу.

- Бомба там.

- Бомба? – следующий трюфель оказался с ореховой начинкой, а в ганаш добавили капли соленой карамели, отчего вкус получился немного странный, но приятный.

- Ага… вот я ж не раз говорила этому паразиту, чтоб не смел таскать домой всякую гадость. Так нет же… как ребенок, право слово. У Никитки вечно полные карманы каких-то камушков, ракушек и лягушек, но это ладно, Никитке всего десять… а у этого бомбы… и думаешь, в первый раз?

- Сочувствую.

Марья махнула рукой и вытащила круглый золотой шарик.

- Это вообще съедобно? – светлые брови сошлись над переносицей.

- Съедобно. Это сусальное золото. Пищевое.

- Золото я как-то больше носить привыкла…

- Значит, в моем доме бомба? – на всякий случай уточнила Василиса. А то вдруг она что-то не так поняла.

- Ага… в кабинете. Лучше пусть вообще в кабинет не лезут без особой нужды. Вещерский сказал, что защиту ставить не рискнет, вдруг да конфликт энергий.

Бомба.

Нет, пожалуй, все-таки все, произошедшее с Василисой за последние дни, было странным, но бомба… и главное, что думалось о ней без страха, с некоторым лишь удивлением, словно о чем-то, возможно, не совсем и правильным, но не стоящим особого беспокойства.

Подумаешь, бомба.

- Привыкнешь, - сказала Марья, все-таки решившись попробовать трюфеля. Под золотом обнаружился слой белого шоколада и розоватая начинка. Малина? Или клубника?

Василиса вытащила второй золотой шарик. Все-таки малина. И верно, она дает легкую кислинку, которая лишь оттеняет чудесную сладость сдобренного ванилью шоколада.

- К бомбам?

- И к бомбам тоже. И к бомбистам… и к тому, что однажды, проснувшись среди ночи, поймешь, что муж твой куда-то да подевался. А он только и записку оставит, мол, не волнуйся, скоро буду… а как скоро? И ты ждешь остаток ночи. И утро тоже. И день… а его все нет и нет. Потом, конечно, появляется и еще спрашивает, гад этакий, с чего это ты, дорогая, так разволновалась? Я, мол, записку же оставил.

Марья зажмурилась и тряхнула головой.

- И к тому, что планы строить никак… собираешься в театр, а он в последнюю минуту говорит, что у него дела и в театр он не может. И на вечер. И никуда-то не может… что порой исчезает на день или два… один раз на неделю даже… что приходит и пахнет гарью, смертью… сколько раз его корежило? В том году шрапнелью весь бок посекло. И выжил-то чудом… а покушения?

- И… - почему-то сестрина семейная жизнь до этой самой минуты представлялась Василисе куда более спокойной. А тут бомбы и покушения.


Кому надобно на Марью покушаться?

- К покушениям я так и не привыкла… особенно, - она села в постели и собрала волосы в хвост, закрутила, забросила за плечи. – Ты… уехала тогда… перед тетушкиной смертью как раз… вот… и решили, что если до меня добраться, то и Вещерского получится согнуть… не знаю уж, чего они от меня хотели.

Лицо Марьи сделалось жестким.

- Взяли… с Никиткой…

- Он же…

Марья кивнула.

- Только-только четыре годика исполнилось… я в поместье как раз… неважно чувствовала… конфликт энергий, приходилось магию глушить, но все одно помогало слабо. Вот они в поместье и явились. Перебили охрану. Слуг… не пожалели… те за оружие, защитить думали… я-то дура… испугалась. И со страху будто… не знаю, оцепенела… а они Олеську, которая за Никиткой ходила, на моих глазах… ей только-только шестнадцать исполнилось…

Василиса осторожно коснулась Марьиного плеча.

- И тогда я поняла, что нам с Никиткой тоже не жить. Что… даже если Вещерский сделает, что ему скажут, все одно не жить.

Марья судорожно вздохнула.

- Я их убила. Всех.

- Как?

- Выпустила силу. И сожгла… пепла и того не осталось… и не скажу, что со страха. Страха не было. Я все-таки княжна… Радковская-Кевич… но ярость была. Такая… оглушающая. Я себя помню будто со стороны, будто и не я это все делала… помню, как они кричали. И мага, который пытался меня задавить.

…только где ему против урожденной княжны, которую с малых лет обучали с силою ладить. А Марья ведь – это не Василиса, которой жалкие крохи достались, ей сполна родового дара перепало.

- Бедная.

- Я не бедная, - Марья посмотрела с возмущением. – Я сильная. И вообще…

- Но все равно бедная… как ты тогда…

- Сама не знаю. Потом… кошмары снились… и теперь вот Любавушка… дар все не открывается.

- Еще ведь рано…

Слабое утешение, потому как дар после трех лет открывается, если сильный, а слабый… со слабым тяжко жить, Василисе ли не знать.

- И Вещерский так говорит, - Марья облизала пальцы. – И… и мне все равно, какой у нее дар. Я ее люблю… только…

- Все будет хорошо, - сказала Василиса и, сама не понимая, почему, обняла сестру. А та, всегда-то холодная, отстраненная, обняла Василису, ответив:

- Конечно. Только бомбу ты все равно не трогай.

- Не буду.

В город выехали на коляске, правда, ныне на облучке сидел смурной господин того профессионально-неприметного вида, который навевал нехорошие мысли.

О бомбах.

На бомбу Василиса посмотрела. Издалека. То есть, сперва, конечно, издалека, но оттуда видно было плохо, и Василиса подошла поближе, здраво рассудив, что, раз уж бомба все равно каким-то чудом оказалась в ее доме, то, стало быть, опасности она не представляет.

Впечатления, к слову, оная бомба не произвела совершенно. Василиса ожидала увидеть нечто опасное, зловещее до крайности, а ей вместо этого подсунули самую обыкновенную музыкальную шкатулку. Правда… тянуло от этой шкатулки чем-то недобрым.

Если прислушаться.

Или не тянуло, но просто нервы с ожиданиями сказались? Василиса так и не поняла, но вот, взглянув на нового кучера, который появился при доме сам собой, снова подумала о той бомбе.

И…

О снах.

О невозможно ярких живых снах, в которых текла река лошадиных спин, переливалось на солнце, сияло золото грив. Сухая трава. Пыль под ногами.

Повозки, что катятся слишком медленно, и это злит человека в форме. Он то и дело привстает на стременах и оглядывается. И беспокойство его зримо. Оно связано с лошадьми, повозками и степью, что простирается бескрайним морем белого ковыля. Ветер шевелит это море…

…видела ли эти сны тетушка?

Если и видела, то обрывками, иначе поняла бы, что золотую кровь по капле не соберешь.

…но куда подевался табун?