Леди и джентльмены

— Бегли здесь вовсе ни при чем, — учтиво заметил он. — В чем его вина? Фотограф — всего лишь бесстрастный инструмент в руках науки. Настраивает аппарат и фиксирует все, что попадает в объектив… Нет, — остановил он, едва Бегли собрался продолжить демонстрацию, и даже предостерегающе положил руку на плечо. — Не надо, не показывай. Последние два снимка ему видеть незачем.

Я искренне сочувствовал бедной девушке, потому что она всей душой любила молодого человека, да и внешне была отнюдь не дурна. Но в камеру Бегли словно вселился злой дух. Неведомая сила схватывала мелкие дефекты с меткостью и беспощадностью прирожденного критика и, презирая добродетель, раздувала до степени изъяна. Человек с прыщом превращался в прыщ на фоне человека. Тот, кого природа наделила резкими, сильными чертами лица, становился бледным придатком к собственному носу. Один из соседей четырнадцать лет носил парик, и ни одна живая душа этого не замечала. Фотоаппарат Бегли мгновенно выставил подлог на всеобщее обозрение, да так явственно, что друзья лишь недоуменно пожимали плечами и спрашивали друг друга, как и почему они не заметили мошенничества раньше. Казалось, прибору доставляло удовольствие показывать человечество в наихудшем виде. Маленькие дети смотрели с низменной хитростью. Большинству девочек приходилось выбирать между образами жеманной дурочки и начинающей мегеры. Милые пожилые леди приобретали черты агрессивного цинизма. Нашего викария, настолько безупречного джентльмена, насколько безупречность вообще возможна, Бегли представил дикарем с узким, как у жука, лбом — очевидным и бесспорным свидетельством низкого интеллекта. Ну а ведущий адвокат города смотрел с портрета с выражением плохо скрытого двуличия. К счастью, шедевр увидели лишь немногие из клиентов, в ином случае почтенный юрист неминуемо утратил бы доверие граждан и остался без работы.

Что касается меня самого, то, пожалуй, будет разумнее воздержаться от комментариев, поскольку я представляю заинтересованную сторону и судить объективно не могу. Скажу одно: если я и впрямь выгляжу так, как изобразил Бегли, то критики имели полное право написать все, что когда-нибудь где-нибудь написали. И даже больше. Кроме того, могу с полным основанием утверждать, что, хотя и не претендую на фигуру Аполлона, ноги мои одинаковой длины, и ни одна из них не имеет неестественных изгибов. Если угодно, готов доказать. Бегли предположил, что в процессе проявления с негативом произошел несчастный случай, однако фотография справок и пояснений не дает, а потому не могу не чувствовать себя глубоко и несправедливо оскорбленным.

На снимках Бегли перспектива не подчинялась никаким законам — ни человеческим, ни божественным. Мне довелось увидеть портрет его дядюшки рядом с ветряной мельницей; ни один непредвзятый зритель не взялся бы судить, какой из позирующих объектов больше — дядюшка или мельница.

Однажды он вызвал в нашем приходе настоящий скандал, изобразив почтенную незамужнюю леди с молодым джентльменом на коленях. Лицо джентльмена осталось неясным, а вот костюм на человеке его роста — где-то около шести футов четырех дюймов — выглядел до абсурда детским. Одной рукой хулиган обнимал леди за шею, а та, в свою очередь, держала его за другую руку и улыбалась.

Зная особенности Бегли и его аппарата, я охотно поверил объяснениям опозоренной особы. Леди утверждала, что джентльмен — всего лишь ее одиннадцатилетний племянник, однако недоброжелатели жестоко высмеяли попытку оправдания. Да и изображение служило плохим союзником.

История имела место на заре всеобщего фотографического безумства, и неопытный мир с радостью поддался искушению дешевых портретов. В результате практически каждый, кто проживал в радиусе трех миль, рано или поздно садился, становился, склонялся или даже ложился перед опасным инструментом мистера Бегли, и скоро во всей прекрасной Англии уже невозможно было отыскать прихода менее самодовольного и тщеславного, чем наш. Ни один человек, увидев свое изображение таким, каким его представил Бегли, уже не мог без боли думать о собственной внешности. Портрет неизменно становился неожиданным и шокирующим откровением.

Несколько позже какой-то злодей изобрел «Кодак», и с тех пор Бегли бродил, накрепко приклеившись к штуке, весьма напоминавшей огромный ящик миссионера. Ходили легенды о том, что сам фотограф лишь нажимал кнопку, а все остальное за него делала бесстыдная фирма. Жизнь друзей превратилась в мучение. Никто не осмеливался что-нибудь предпринять, так как боялся, что его запечатлеют на месте и в процессе преступления. Наш герой увековечил собственного отца в момент ссоры с садовником, а младшую сестру застал у калитки: девушка как раз прощалась с возлюбленным. В целом мире для Бегли не осталось ничего святого. Он фотографировал похороны собственной тетушки, спрятавшись за спинами присутствующих, и умудрился показать всем и каждому, как возле могилы одна из близких родственниц рассказывает на ухо другой какую-то смешную историю. К чести вышеупомянутых леди нужно заметить, что обе стыдливо прикрылись шляпами.

Общественное негодование как раз достигло апогея, когда недавно поселившийся в нашем квартале молодой джентльмен по фамилии Хейнот объявил, что ищет попутчика и компаньона для летней поездки в Турцию. Все восприняли идею с энтузиазмом и дружно предложили кандидатуру Бегли. Грядущее путешествие осеняло измученные души тенью надежды: каждый тайно рассчитывал, что энтузиаст нажмет свою кнопку возле гарема или в непосредственной близости от султанши, и после этого башибузук или какой-нибудь янычар спасет человечество от дальнейших издевательств.

Нас, однако, ожидало частичное разочарование. Я говорю «частичное», потому что, хотя Бегли и вернулся живым, от безумной страсти к фотографии он излечился раз и навсегда. Оказалось, что каждый изъясняющийся поанглийски человек, которого довелось встретить за границей — будь то мужчина, женщина или ребенок, — ходил с камерой, и спустя некоторое время сам вид черной тряпки и щелчок кнопки начал сводить его с ума.

Он поведал, что в Татрах, на вершине горы, венгерским полицейским пришлось организовать длиннющую очередь. Унылая вереница состояла из бесчисленных англичан и американцев, желавших снять грандиозную панораму. Каждый держал под мышкой фотоаппарат, и время ожидания счастливого мгновения составило три с половиной часа. Рассказал Бегли и о том, что в Константинополе нищие носили на шее плакаты с ценами за право сфотографировать их в естественной обстановке. Один из этих прейскурантов он привез в качестве образца. Вот что на нем значилось:



«Один снимок спереди или сзади — 2 франка.

Один снимок с выражением — 3 франка.

Один снимок в позе легкого удивления — 4 франка.

Один снимок во время молитвы — 5 франков.

Один снимок во время драки — 10 франков».



Кроме того, путешественник пояснил, что в ряде случаев, если объект съемки обладал особенно дикой внешностью или был серьезно покалечен, взималась и охотно предоставлялась плата в двадцать франков.

Бегли бросил фотографию и занялся гольфом. Отныне он объяснял всем, кто оказывался рядом, как, выкопав несколько ямок и засунув в каждую по куску кирпича, превратить теннисный корт в миниатюрное поле для этой благородной игры. И не просто объяснял, но тут же демонстрировал процесс на практике. Доказывал пожилым леди и джентльменам, что гольф — наиболее щадящее из всех возможных спортивных занятий, а самых доверчивых часами таскал по мокрым, заросшим утесником и вереском полям. Невинные жертвы возвращались домой смертельно усталыми, с кашлем, насморком и нехорошими мыслями.

Несколько месяцев назад случай свел нас с Бегли в Швейцарии. Джентльмен охладел к гольфу, но стал подозрительно много рассуждать о висте. Встретились мы в Гриндельвальде и договорились вместе совершить восхождение на гору Фаульхорн. Вышли рано утром, а в середине пути остановились на привал. Я решил немного прогуляться, чтобы осмотреть окрестности, а когда вернулся, мой спутник сидел перед разложенной на траве колодой карт с учебником Кавендиша в руках и решал задачу.





Он не верил в удачу




Он сел в Ипсвиче с семью еженедельными газетами под мышкой. Я обратил внимание, что все приобретенные печатные издания страховали читателя от несчастного случая на железной дороге. Он пристроил багаж на сетчатую полку над головой, снял шляпу, положил рядом с собой на сиденье, промокнул лысую голову красным шелковым платком и принялся старательно выводить на каждой из семи газет свое имя и адрес. Я сидел напротив и читал «Панч». Всегда беру в дорогу добрый старый юмор — отлично успокаивает нервы. Возле Мэннингтри поезд дернулся на стрелке, и подкова, которую новый пассажир аккуратно пристроил рядом с чемоданом, проскользнула сквозь сетку и с мелодичным звоном опустилась на лысину.

Он не проявил ни удивления, ни раздражения. Промокнул рану платком, нагнулся, поднял подкову, укоризненно на нее взглянул и бережно выбросил в окно.

— Больно? — участливо осведомился я.

То, что вопрос глупый, стало ясно в тот самый момент, когда слово вылетело изо рта. Железка весила не меньше трех фунтов: чрезвычайно большая и тяжелая подкова. Шишка на голове соседа росла на глазах. Только идиот мог не понять, что человеку очень больно. Оставалось выслушать сердитый ответ. На месте попутчика я бы точно огрызнулся. Но добряк воспринял бестактность как естественное и доброжелательное проявление сочувствия.

— Да, немного больно, — ответил он.

— Зачем вы ее взяли? — поинтересовался я, искренне не представляя, для чего в поезде подкова.

— Лежала на дороге возле станции, — пояснил он, — вот я и поднял на счастье.

Он сложил платок таким образом, чтобы шишке досталась прохладная сторона, а я пробормотал что-то невнятное, но вполне безобидное относительно путей Господних и их непостижимости.

— Да, — отозвался он, — в свое время удача мне не раз улыбалась, но в итоге ничего хорошего никогда не выходило. Родился я в среду, а среда, как вы, должно быть, знаете, самый удачный день для появления на свет мужчины. Матушка рано овдовела, но никто из родственников даже пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь. Все говорили, что помогать родившемуся в среду мальчику — все равно что возить уголь в Ньюкасл. Дядюшка перед смертью завещал все свое состояние, до единого пенса, брату Сэму, чтобы хоть немного компенсировать то обстоятельство, что того угораздило родиться в пятницу. Мне же всегда доставались лишь добрые советы относительно долга и ответственности богача, да еще просьбы не забыть близких, когда богатство наконец хлынет потоком.

Попутчик замолчал и принялся аккуратно складывать газеты, а потом спрятал страховые документы во внутренний карман пальто.

— Есть еще черные кошки, — продолжил он, закончив процедуру. — Говорят, черные кошки приносят счастье. Честное слово, трудно даже представить кошку чернее той, которая явилась в квартиру на Болсовер-стрит в первый же вечер, как я туда въехал.

— И что же, не принесла счастья? — задал я наводящий вопрос, потому что собеседник снова умолк.


Лицо его внезапно приобрело отсутствующее выражение.

— Ну, это смотря как относиться, — ответил он, словно во сне. — Вполне возможно, мы не подошли бы друг другу; всегда можно найти, чем себя успокоить. И все же хотелось бы попробовать.

Забыв обо мне, он долго смотрел в окно, а я молчал, не решаясь прервать болезненные воспоминания, но в конце концов все-таки не выдержал.

— И что же произошло?

Он вернулся к действительности и ровным, непостижимо спокойным голосом ответил:

— О, ничего особенного. Она на некоторое время уехала из Лондона и доверила мне свою любимую канарейку.

— Но вы же не виноваты, — попытался успокоить я.

— Возможно, и так, — согласился он. — Однако в отношениях возникла холодность, которой не замедлили воспользоваться соперники… Взамен я предложил ей кошку, — добавил он не столько мне, сколько себе самому.

Мы долго сидели молча и курили. Я чувствовал, что любые утешения незнакомого человека покажутся ему слабыми.

— Пегие лошади тоже считаются счастливыми, — заметил он и постучал трубкой по оконной раме, чтобы выбить пепел. — Как-то раз у меня такая была.

— Что она с вами сделала? — нетерпеливо уточнил я.

— Лишила прекрасной работы, о которой мечтал всю жизнь, — смиренно сообщил он. — Хозяин терпел гораздо дольше, чем я имел право надеяться, но все-таки не вынес испытания. Его можно понять: нельзя же держать человека, который каждый день приходит на службу пьяным. Репутация фирмы страдает.

— И немало, — согласился я.

— Видите ли, — пустился он в объяснения, — никогда не умел пить. На некоторых спиртное совсем не действует, а мне хватает одного стакана. Все дело в отсутствии привычки.

— Но почему же вы начали выпивать? Не лошадь же заставляла? — недоуменно заметил я.

— Получилось вот как. — Он продолжал поглаживать шишку, которая успела вырасти до размеров куриного яйца. — Прежде животное принадлежало хозяину, который постоянно ездил во хмелю, а по дороге не пропускал ни одной пивной. В результате не удавалось заставить лошадь миновать хотя бы одно злачное место; во всяком случае, мне ни разу не повезло. Упрямица замечала вывеску с расстояния в четверть мили и во весь опор неслась к двери. Поначалу я пытался сопротивляться, но борьба занимала от пяти до десяти минут, и вокруг сразу собиралась толпа. На нас даже делали ставки. Возможно, я бы устоял, если бы не какой-то тип из общества трезвости. Однажды он остановился на противоположной стороне улицы и начал громко проповедовать. Меня назвал Пилигримом, а лошадке дал имя Полли или что-то в этом роде. А потом во весь голос требовал, чтобы я одержал победу, и обещал дать целую крону. После этого нас так и прозвали: «Полли и Пилигрим в борьбе за крону». Бесцеремонность меня взбесила, и возле следующего же паба, стоило лошади остановиться, я слез и заказал две порции виски. Вот так все и началось. Чтобы искоренить пагубную привычку, потребовались годы.

Не везло всегда и везде, — грустно продолжал попутчик. — Не прошло и двух недель на новой работе, как хозяин подарил мне на Рождество гуся весом в восемнадцать фунтов.

— Но где же здесь вред? — удивился я. — Вот уж чистой воды удача!

— То же самое сказали и сослуживцы, — согласился он. — Старик в жизни ничего никому не дарил. «Вот счастливчик, — завидовали они, — благодетель явно к тебе неравнодушен!»

Собеседник тяжело вздохнул, и я сразу понял, что здесь кроется целая история.

— И что же вы сделали с гусем? — подзадорил я.

— В том-то и проблема, — вздохнул он. — Понятия не имел, что с ним делать. Подарок явился в сочельник, часов в десять вечера, когда я собирался уходить из конторы.

— Братья Тиддлинг прислали мне гуся, Бигглз, — вдруг сказал хозяин, когда я помогал ему надеть пальто. — Очень мило с их стороны, но гусь мне совсем не нужен. Возьми себе.

Разумеется, я поблагодарил, причем вполне искренне. Он пожелал веселого Рождества и уехал, а я завернул гуся в бумагу и сунул под мышку. Птица оказалась прекрасной, но очень тяжелой. Учитывая обстоятельства того периода, дополнительно осложненные сочельником, я решил порадовать себя кружкой пива. Зашел в одно тихое местечко на углу и положил гуся на прилавок.

— Какой смачный! — похвалил бармен. — Завтра вас ждет отличный обед.

Слова заставили задуматься, и только тогда я понял, что, как и хозяину, птица мне ни к чему. Абсолютно не нужна. Дело в том, что каникулы я собирался провести в Кенте, у родственников своей юной леди.

— Юной леди с канарейкой? — уточнил я.

— Нет, — ответил он. — Канарейка случилась позднее. А эту юную леди расстроил гусь. Так вот, ее родственники держали большую ферму, так что везти подарок в деревню не имело смысла. К сожалению, в Лондоне отдать его было некому, а потому, как только бармен снова ко мне подошел, я спросил, не желает ли он купить рождественское жаркое, и добавил, что продам дешево.

— Мне ничего не нужно, — ответил бармен. — Дома и так уже три гуся. Но может быть, кто-нибудь из этих джентльменов заинтересуется?

Он повернулся к двум приятелям, которые сидели за столом и пили джин. Честно говоря, мне они не показались достойными даже цыпленка. Самый потрепанный заявил, что хотел бы взглянуть, и я развернул бумагу. Он долго рассматривал птицу, после чего потребовал рассказать, где я ее взял. В задумчивости вылил на гуся полстакана джина с водой и предложил полкроны. Я так рассердился, что одной рукой схватил бумагу и бечевку, другой гуся и молча покинул заведение.

Так я нес подарок довольно долго, потому что от волнения ничего вокруг не замечал. Но, немного остыв, начал понимать, как смешно выгляжу. Несколько уличных мальчишек сразу обратили на меня внимание. Я остановился под фонарем и постарался придать ноше приличный вид. При мне были еще сумка и зонт, так что первым делом я уронил гуся в канаву. Иного трудно было ожидать, потому что справиться одной парой рук с четырьмя предметами и бечевкой длиной в три ярда не смог бы никто. Вместе с гусем я вытащил из канавы не меньше кварты грязи и ровным слоем размазал отвратительную жижу по рукам, одежде и оберточной бумаге; а потом пошел дождь.

Я схватил пожитки в охапку и направился к ближайшему пабу, чтобы попросить еще один кусок бечевки и навести порядок.

Бар оказался переполненным. Я пробрался к стойке и бросил гуся на полированный прилавок. Все, кто стоял рядом, замолчали и уставились в одну точку, а потом какой-то парень произнес:

— Ты его убил.

Согласен: выглядел я, должно быть, возбужденным.

В голову пришла мысль снова попытаться продать гуся, но публика оказалась неподходящей. Я выпил пинту эля, потому что устал и вспотел. После этого, насколько смог, соскреб с птицы грязь, завернул в бумагу и ушел.

На перекрестке родилась блестящая идея. Я решил разыграть гуся в лотерею. Откладывать не стал и принялся искать подходящее местечко, где могла бы собраться добрая компания. Процесс потребовал то ли трех, то ли четырех порций виски: пива больше не хотелось, потому что оно быстро выводит меня из строя. И вот наконец на Госуэлл-роуд на глаза попался уютный, домашнего вида кабачок.