Леди и джентльмены

Он тащил вас к столу, клал перед носом листок бумаги и ручку, приказывал описать любимую литературную героиню и не отходил до тех пор, пока задание не было выполнено.

Он совсем себя не жалел. Неизменно предлагал свои услуги, когда требовалось проводить на станцию пожилую леди, и никогда не уходил, пока не поможет подопечной благополучно сесть не в тот поезд. Обожал играть с детьми в дикарей и умудрялся напугать их до такой степени, что бедняги всю ночь не могли заснуть.

Если судить по намерениям, то он был добрейшим из смертных. Никогда не навещал больных бедняков без гостинца в кармане, будто бы специально рассчитанного на то, чтобы принести дополнительный вред и без того шаткому здоровью. Страдающим морской болезнью непременно устраивал прогулку на яхте (всецело за свой собственный счет), а последующие мучения воспринимал как черную неблагодарность.

Он обожал организовывать свадьбы. Однажды умудрился спланировать церемонию таким образом, что невеста появилась у алтаря на три четверти часа раньше жениха, что несколько омрачило предназначенный для чистой радости день. В другой же раз вообще забыл пригласить священника. Но всегда был готов признать свою ошибку.

На похоронах он тоже оказывался в первых рядах и убедительно указывал сраженным горем родственникам на преимущества смерти, не забывая при этом выразить благочестивую надежду на то, что и они скоро последуют тем же курсом.

И все же больше всего он любил участвовать в чужих семейных ссорах. Ни один домашний скандал в радиусе нескольких миль не обходился без его активного содействия. Как правило, поначалу он выступал в роли посредника, а заканчивал процесс в качестве главного свидетеля обвинения.

Будь он журналистом или политиком, удивительная способность совать нос в чужие дела принесла бы немалую пользу. Ошибка же заключалась в том, что полезный дар реализовался не в тепличных условиях искусственно созданного мира, а в самой обычной жизни.





Жизнь напоказ




Когда мы встретились впервые, он сидел, прислонившись спиной к стволу аккуратно подстриженной ивы, и курил глиняную трубку. Курил очень медленно и очень добросовестно. После каждой затяжки вынимал трубку изо рта и разгонял дым кепкой.

— Плохо себя чувствуешь? — поинтересовался я из-за дерева, на всякий случай приготовившись бежать: давно известно, что ответы больших мальчиков на глупые вопросы маленьких мальчиков, как правило, доставляют последним мало радости.

К моему удивлению и облегчению — взглянув еще раз, я понял, что недооценил длину его ног, — он воспринял любопытство как вполне естественное и ответил с искренней прямотой:

— Пока еще ничего.

Мне захотелось составить ему компанию, и, судя по всему, он воспринял мое стремление с благодарностью. Я вышел из укрытия, уселся напротив и принялся молча его рассматривать. Через некоторое время он произнес:

— Пробовал когда-нибудь пить пиво?

Я честно признался, что не пробовал.

— Жуткая гадость, — заметил он и даже вздрогнул от отвращения.

Воспоминание о прошлых неприятностях немного отвлекло его от нынешних мучений, и курить он продолжал спокойно и без видимого отвращения.

— А ты часто пьешь пиво? — уточнил я.

— Да, — мрачно отозвался он. — У нас в пятом классе все парни пьют пиво и курят трубки.

Еще несколько затяжек, и бледное лицо приобрело зеленый оттенок.

Он внезапно встал и направился к кустам. Не дойдя до цели нескольких шагов, остановился и, не оборачиваясь, быстро предупредил:

— Ты, мелкий! Если пойдешь за мной или начнешь подсматривать, заработаешь подзатыльник.

После чего со странным бульканьем скрылся в зарослях.

В конце семестра он уехал, и в следующий раз мы встретились, когда оба были уже молодыми людьми. Случайно столкнулись на Оксфорд-стрит, и он пригласил провести несколько дней у его родных в графстве Суррей.

Я приехал и нашел его изнуренным и подавленным; он то и дело вздыхал. Во время прогулки по деревне настроение заметно улучшилось, однако стоило нам вернуться домой, как он опомнился и снова принялся вздыхать. За обедом ничего не ел, лишь выцедил бокал вина да раскрошил кусок хлеба. Видя это, я забеспокоился, однако все родственницы — распоряжавшаяся домом незамужняя тетушка, две старшие сестры и оставившая мужа в Индии близорукая кузина — выглядели откровенно очарованными. Они переглядывались, заговорщицки кивали друг другу и улыбались. Однажды, забывшись, он проглотил кусочек мяса; дамы дружно удивились и заметно погрустнели.

В гостиной, под прикрытием сентиментальной песни в исполнении кузины, я задал тетушке естественный вопрос:

— Что с ним случилось? Заболел?

Пожилая леди хихикнула.

— Придет время, и вы таким станете, — жизнерадостно прошептала она.

— Когда? — взволнованно уточнил я.

— Когда влюбитесь, — ответила она.

— Значит, он влюблен? — помолчав, уточнил я.

— Разве не видно? — негодующе воскликнула она.

Я был молод, и тема показалась чрезвычайно актуальной.


— И что же, до тех пор, пока не разлюбит, так и будет ходить голодным?

Она взглянула с подозрением, но, судя по всему, решила, что я попросту глуп.

— Подождите, пока придет ваше время. — Она потрепала меня по непослушным кудрям. — Если влюбитесь по-настоящему, об обеде и не вспомните.

Ночью, около двенадцати, в коридоре послышались осторожные шаги. Я вылез из постели, украдкой приоткрыл дверь, посмотрел в щелку и увидел, как приятель мой, в халате и домашних туфлях, крадучись спускается по лестнице. Первое, что пришло на ум: от любви парень окончательно потерял голову и начал бродить во сне. То ли из любопытства, то ли для того, чтобы присмотреть за несчастным, я торопливо натянул брюки и отправился следом.

Он поставил свечу на стол и метнулся к кладовке, откуда вскоре вернулся с парой фунтов холодного мяса на тарелке и квартой пива в кружке. Я скромно удалился и оставил товарища в момент охоты на банку маринованных помидоров.

Спустя некоторое время я присутствовал на его свадьбе и не мог отделаться от мысли, что жених пытался продемонстрировать экстаз значительно более бурный, чем тот, который дано испытать любому из смертных. А еще через пятнадцать месяцев прочитал в «Таймс» колонку рождений и по пути из Сити домой зашел его поздравить. Он нервно расхаживал по коридору в шляпе и время от времени останавливался, чтобы отведать неаппетитного вида пищи, состоявшей из холодной бараньей отбивной и стакана лимонада — причем и то, и другое почему-то стояло здесь же, на стуле. Кухарка и горничная слонялись по дому, страдая от безделья, а сияющая чистотой и порядком столовая, где он выглядел бы гораздо более естественно и уместно, уныло пустовала. Я не сразу понял причину добровольного дискомфорта, однако предпочел не проявлять недоумения и поинтересовался здоровьем матери и младенца.

— О, превосходно! — со стоном ответил он. — Лучше и быть не может! Доктор сказал, что в жизни не видел столь удачного разрешения.

— Рад слышать, — заметил я. — Честно говоря, боялся, что ты изведешь себя напрасными волнениями.

— Волнениями! — воскликнул он. — Дорогой мой, сам не знаю, на ногах ли стою или на голове. — Честно говоря, именно так он и выглядел. — Это первое, что удалось засунуть в себя за сутки.

В этот момент на лестнице появилась сиделка. Он бросился навстречу, по пути опрокинув лимонад.

— Что? — спросил испуганным, неожиданно хриплым голосом. — Как они?

Пожилая дама перевела взгляд с молодого отца на холодную отбивную и одобрительно улыбнулась:

— Прекрасно. — Она по-матерински похлопала его по плечу. — Не тревожьтесь.

— Ничего не могу с собой поделать, миссис Джобсон, — признался он, без сил опускаясь на ступеньку и прислоняясь головой к перилам.

— Конечно, не можете, — восхищенно подтвердила сиделка. — А если бы могли, то были бы плохим мужчиной.

Тут-то до меня наконец дошло, почему он не снял дома шляпу и столь неопрятно обедал в коридоре холодной отбивной.

Следующим летом молодое семейство арендовало живописный старинный дом в графстве Беркшир. Супруги пригласили меня в гости на пару дней — с субботы до понедельника. Поместье располагалось на берегу реки, а потому я положил в сумку фланелевый костюм и воскресным утром вышел в нем в сад. Приятель разгуливал облаченным в сюртук и белоснежный жилет. Трудно было не заметить, что он смотрит на меня с некоторым подозрением, а возможно, и с опасением. Когда раздался первый удар гонга, призывавшего на завтрак, он не выдержал:

— А более приличного костюма у тебя нет?

— Приличного?! — воскликнул я. — Неужели что-то случилось?

— Дело не в этом, — ответил он. — Я говорю об одежде, в которой не стыдно появиться в церкви.

— Уж не собираешься ли ты в этот прекрасный день торчать в церкви? — недоверчиво спросил я. — Не лучше ли поиграть в теннис или сходить к реке? Раньше ты всегда так делал.

— Да, — согласился он, нервно теребя ветку, которую зачем-то поднял с земли. — Видишь ли, мы с Мод совсем не против развлечений, но вот наша кухарка… она шотландка и привыкла строго соблюдать веками установленные правила.

— И что же, заставляет вас каждое воскресное утро ходить в церковь? — изумился я.

— Понимаешь, ей кажется странным, если кто-то этого не делает, и потому мы стараемся посещать службу утром и вечером. А днем нас навещают девушки из деревни. Начинаются песни и все, что положено в подобных случаях. Стараюсь по мере возможности не оскорблять чужих чувств.

Я не осмелился произнести вслух все, что подумал, и вместо этого сказал:

— У меня есть дорожный твидовый костюм. Если хочешь, я надену.

Он перестал теребить ветку и сдвинул брови, пытаясь вспомнить, как именно выглядит твидовый костюм, в котором я приехал.

— Нет, — наконец заключил он, покачав головой. — Боюсь, твоя внешность ее шокирует. Понимаю, что сам во всем виноват, должен был предупредить.

И вдруг его осенило.

— Надеюсь, ты не откажешься притвориться больным и остаться в постели? Всего лишь на день?

Я объяснил, что совесть не позволит мне принять участие в организованном обмане.

— Да, так я и думал, — смирился он. — Что ж, наверное, придется как-то с ней объясниться. Можно сказать, что ты потерял сумку с вещами. Не хочется, чтобы она думала о нас плохо.

Примерно через пару лет скончался дальний-дальний родственник и оставил ему огромное состояние. Он купил большое поместье в Йоркшире и превратился в крупного землевладельца. Вот тогда-то и начались серьезные неприятности.

С мая до середины августа, если не считать редких выходов на рыбалку, которые неизменно заканчивались мокрыми ногами и простудой, жизнь протекала сравнительно мирно, однако с ранней осени до поздней весны работа изматывала. Он был полным мужчиной и всегда с опаской относился к огнестрельному оружию, так что шестичасовые марши по вспаханным полям в обществе тяжеленного ружья и толпы безалаберных спутников, которые беспорядочно палили в разные стороны, отчаянно угнетали и изнуряли. Промозглой октябрьской ночью приходилось вставать в четыре и отправляться охотиться на лисят, а зимой надо было дважды в неделю выезжать с собаками — если только не спасал благословенный мороз. Тем обстоятельством, что удавалось возвращаться всего лишь в синяках и с легким сотрясением мозга, он обязан исключительно собственной низенькой плотной фигуре. При виде летящего навстречу дерева он крепко зажмуривался и пришпоривал лошадь, а за десять ярдов до реки начинал думать о добротных, надежных мостах.

И все же никогда не жаловался.

— Сельский джентльмен должен вести себя как сельский джентльмен и стоически преодолевать трудности, — не раз говаривал он. Основной жизненный принцип диктовал условия игры.

Жестокая судьба распорядилась так, что случайная спекуляция удвоила его состояние, вследствие чего пришлось стать членом парламента и приобрести яхту.

Заседания парламента вызывали у него головную боль, а прогулки на яхте приводили к безжалостным приступам морской болезни.