Лакомый кусочек
Часть 5 из 36 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Эйнсли коротко рассмеялась и невозмутимо выпустила струйку дыма.
– Кстати, вспомнила, – сказала я. – Дай-ка мне его номер.
После ужина мы втроем отправились в захламленную гостиную, пока Джо убирал со стола. Я предложила ему помощь, но он отказался, объяснив это тем, что лучше бы мне занять Клару разговорами. Клара расположилась на кожаном диване среди кучи смятых газет и закрыла глаза. И опять мне в голову не пришла ни одна мысль. Я сидела, тупо глядя в центр потолка, на гипсовую лепнину, где некогда, наверное, висела на крюке тяжелая люстра, и стала вспоминать, какая Клара была в старших классах: высокая болезненная девочка, у которой всегда было освобождение от физкультуры. В спортзале она вечно сидела на длинной скамейке у стены и печально наблюдала, как мы, в синих тренировочных костюмах, бегаем, прыгаем и подтягиваемся – словно потные растрепанные девчонки были слишком непохожи на нее, и поэтому наши занятия казались ей забавным развлечением. В нашем классе, среди растолстевших от масляных чипсов подростков, она выглядела как недостижимое олицетворение трепетной и благоухающей женственности, словно из рекламы духов. В университете она приобрела чуть более здоровый вид, отрастила светлые волосы подлиннее и сразу стала вылитая средневековая девушка: она мне тогда напоминала дам в розовом саду, какими их изображали на старинных гобеленах. Конечно, внутренне она была другой, но на мое мнение о людях обычно сильно влияет их внешность.
Она вышла за Джо Бейтса в мае, в конце второго курса, и поначалу я думала, что у них идеальный брак. Джо тогда заканчивал университет, он был почти на семь лет ее старше, рослый, слегка сутуловатый, с непокорной шевелюрой, он проявлял трогательную заботу о Кларе. Их взаимное обожание перед свадьбой было настолько романтичным, что иногда производило комичное впечатление: нам казалось, что Джо способен сорвать с себя пальто и накрыть им грязную лужу, чтобы Клара могла пройти, или пасть на колени и исцеловать ее резиновые сапожки. Все их дети были незапланированными: Клара встретила первую беременность с изумлением, не веря, что подобное могло с ней произойти; вторую – с испугом, а теперь, во время третьей беременности, она впала в угрюмый безвольный фатализм. Говоря о своих детях, она прибегала к метафорам, в которых фигурировали моллюски, облепившие днище корабля, или приросшие к рифам полипы.
Я смотрела на нее и со смущением чувствовала, как меня захлестывает волна жалости к ней; что еще можно для нее сделать? Возможно, предложить прийти как-нибудь и прибраться в доме. Клара, попросту говоря, всегда была жутко непрактичной, она никогда не умела справляться с самыми обычными повседневными делами – считать деньги в кошельке или приходить вовремя на лекции. Когда мы с ней жили в общежитии, она вечно застревала в своей комнате, не в состоянии найти парную обувь или чистое платье, и мне не раз приходилось вытаскивать ее из груды вещей, которые беспорядочно скапливались вокруг нее. Ее склонность к беспорядку вовсе не была активной и творческой, как у Эйнсли, которая по настроению могла за пять минут посеять в комнате хаос; нет, у Клары эта склонность была пассивной. Она просто беспомощно стояла, глядя, как на нее накатывает вал хлама и мусора, не в силах ни остановить его, ни увернуться. И дети у нее были такие же. Ее тело, казалось, совсем ей не подчинялось, оно жило собственной жизнью, не слушаясь ее указаний. Я разглядывала яркий цветочный узор на ее халате для беременных: стилизованные лепестки и усики двигались в такт ее дыханию, как живые.
Мы ушли рано, когда визжащего Артура отнесли в кровать, – это произошло после, как выразился Джо, «аварии» за дверью гостиной.
– Это была не авария, – заметила Клара, открыв глаза. – Он просто любит писать, стоя за дверями. Интересно, почему он такой. Когда вырастет, он будет все скрывать, как тайный агент, или дипломат, или уж не знаю. Скрытный маленький негодник.
Джо проводил нас до двери, неся в руках охапку грязного белья для стирки.
– Приходите к нам снова. У Клары так мало знакомых, с кем можно поговорить по душам.
5
Мы шли к станции подземки в сгущающихся сумерках, со всех сторон доносился стрекот сверчков и приглушенный рокот телевизоров (в некоторых домах за занавесками мы видели голубоватое мерцание экранов), в воздухе висел запах теплого гудрона. Моя кожа скукожилась, словно меня погрузили в кастрюлю с влажным тестом. Я опасалась, что Эйнсли скучала у Клары: ее молчание красноречиво говорило, что она не в духе.
– Неплохой был ужин, – проговорила я, желая проявить солидарность с Кларой, которая, вообще-то, была моей давнишней подругой, не то что Эйнсли. – Джо делает успехи в кулинарии.
– И как она все это выдерживает?! – воскликнула Эйнсли с вообще-то не свойственной ей запальчивостью. – Она лежит на диване, а мужик всем рулит. Она позволяет обращаться с собой как с вещью!
– Ну, не забудь, она на седьмом месяце беременности. И у нее очень неважно со здоровьем.
– Это у нее-то? – возмутилась Эйнсли. – Да она пышет здоровьем! Это у него неважно. Он так постарел с тех пор, как я с ним познакомилась, а это было всего-то четыре месяца назад. Она все соки из него высасывает.
– И что ты предлагаешь? – Эйнсли меня раздражала: она не могла поставить себя на место Клары.
– Ну, ей надо хоть чем-то заняться! Хотя бы чисто символически! Она ведь так и не получила диплома, да? Разве сейчас не идеальное время, чтобы написать его наконец? Масса беременных получают высшее образование.
Я вспомнила, как решительно была на это настроена бедная Клара после рождения первого ребенка: она считала, что просто взяла в университете академический отпуск. Но после второго уже стонала: «Не пойму, что мы делаем не так? Я всегда пыталась соблюдать осторожность!»
Она всегда отрицательно относилась к противозачаточным таблеткам – боялась, что они изменят ее личность, – но постепенно перестала быть столь непреклонной. Она прочитала французский роман (в переводе на английский) и книгу об археологических раскопках в Перу, говорила что-то о вечернем отделении. А в последнее время стала отпускать горькие замечания насчет того, что она «простая домохозяйка».
– Но, Эйнсли, – сказала я, – ты же сама всегда говорила, что наличие диплома ни о чем не говорит.
– Конечно, сам по себе диплом – ерунда, – ответила Эйнсли, – важно, что он символизирует. Ей надо навести порядок в мозгах и в жизни.
Вернувшись в квартиру, я стала думать о Лене и решила, что еще не поздно ему позвонить. Он снял трубку, и, после того как мы обменялись приветствиями, я сказала, что хотела бы с ним повидаться.
– Отлично! – с энтузиазмом отреагировал он. – Когда и где? Только давай в каком-нибудь месте попрохладнее. Я уж и забыл, какая тут летом жарища.
– Тогда тебе не стоило возвращаться, – колко заметила я, намекая, что мне известна причина его возвращения, и давая ему возможность ее обосновать.
– Пришлось ради собственной безопасности, – ответил он не без самодовольства. – Дай им палец, они всю руку отгрызут. – У него теперь появился легкий британский говорок. – Кстати, Клара сказала, что у тебя появилась новая соседка по квартире.
– Она не в твоем вкусе, – ответила я.
Тут в гостиную вошла Эйнсли и села на диван спиной ко мне.
– А, ты хочешь сказать, старовата – как ты?
Моя «старость» всегда была мишенью его шуток. Я расхохоталась.
– Ну, скажем, завтра вечером, – предложила я. И тут меня осенило, что Лен может отвлечь Питера от печальных мыслей. – Давай в полдевятого в «Парк-плазе». Я приду с другом, познакомитесь.
– А, – оживился Лен, – парень, о котором мне рассказала Клара. Но это же не серьезно?
– О нет, совсем нет. – Я постаралась его ободрить.
Когда я положила трубку, Эйнсли спросила:
– Это ты с Леном Слэнком разговаривала?
Я кивнула.
– Как он выглядит? – равнодушно спросила она.
Я не могла не ответить.
– Ну, обычно. Вряд ли ты бы сочла его привлекательным. У него светлые вьющиеся волосы и очки в роговой оправе. А что?
– Да так, интересно. – Эйнсли встала с дивана и пошла на кухню. – Выпить хочешь? – крикнула она оттуда.
– Нет, спасибо, но принеси мне стакан воды.
Я переместилась в кресло у открытого окна, откуда дул легкий ветерок.
Она вернулась со стаканом виски со льдом и протянула мне стакан с водой. Сама села на пол.
– Мэриен, я должна тебе кое-что сказать.
Она произнесла это таким серьезным голосом, что я сразу всполошилась.
– Что-то случилось?
– У меня будет ребенок, – тихо сказала она.
Я судорожно глотнула воды. Невозможно было даже представить себе, что Эйнсли могла так ошибиться в подсчетах.
– Не верю!
Она рассмеялась:
– Нет, я не хочу сказать, что залетела. Я хочу сказать, что собираюсь забеременеть.
У меня гора с плеч свалилась, но я была в замешательстве.
– Ты хочешь сказать, что собираешься выйти замуж? – спросила я, сразу вспомнив о невезучем Триггере. Я пыталась решить, кто из них двоих был бы больше интересен Эйнсли, но безуспешно. Насколько я ее знала, она всегда была решительной противницей брака.
– Так и знала, что ты это скажешь, – насмешливо скривилась она. – Нет, я не собираюсь замуж. В этом беда многих детей: у них слишком много родителей. Ты же не будешь говорить, что в доме, где рулят Клара и Джо, созданы идеальные условия для ребенка? Сама подумай, насколько у их детей перепутались образы матери и отца. Да они уже погрязли в комплексах. И в основном по вине этого мужчины!
– Но Джо же изумительный! – вскричала я. – Он для нее практически все делает. Как бы Клара жила без него?
– Вот именно! – подхватила Эйнсли. – Ей бы пришлось самой справляться. И она бы справилась! И они бы росли абсолютно нормальными детьми. В наше время, кто разрушает семьи? Мужья! Ты обратила внимание – она даже не кормит грудью.
– У малышки режутся зубки, – возразила я. – Большинство перестает кормить, когда у детей лезут зубы.
– Ерунда! – сумрачно произнесла Эйнсли. – Могу поспорить, это ее Джо склонил. В Южной Америке младенцев кормят грудью гораздо дольше. А в Северной Америке мужчины просто ненавидят наблюдать нормальную природную связь между матерью и младенцем, они ощущают себя ненужными. Любая женщина, если у нее не остается иного выбора, будет кормить грудью максимально долго. Я вот точно буду.
Тут мне показалось, что наша дискуссия свернула куда-то не туда: мы углубились в теоретические дебри, обсуждая вполне практическую вещь. Я сделала личный выпад:
– Эйнсли, но ты же ничего не знаешь про детей. Ты их даже не особенно любишь, я же слышала, как ты говорила, что они грязные и шумные.
– Не любить чужих детей, – парировала Эйнсли, – вовсе не значит не любить своего собственного ребенка.
С этим я не могла поспорить. Я пришла в полное замешательство: даже не знала, чем обосновать свои возражения по поводу ее плана. Самое худшее – в том, что она и впрямь могла его осуществить. Причем она всегда была способна достичь желаемого очень быстро. Хотя, по моему мнению, кое-что из желаемого ею – а тут как раз был такой случай – выглядело безрассудным. И я решила воззвать к здравому смыслу.
– Ладно, – сказала я, – согласна. Но зачем тебе ребенок, Эйнсли? Что ты будешь с ним делать?
Она взглянула на меня с отвращением.
– Каждая женщина должна родить по крайней мере одного ребенка. – Она произнесла это тоном диктора из радиорекламы, который веско утверждал, что каждая женщина должна иметь по крайней мере один фен. – Это куда важнее секса. Это способствует реализации твоей женской природы.
Эйнсли обожает читать популярные книжки по истории примитивных культур: они валяются среди ее одежды, разбросанной по полу. В колледже она ходила на спецкурс антропологии.
– Но почему именно сейчас? – спросила я, торопливо ища аргументы для возражений. – А как же твоя работа в художественной галерее? Планы знакомства с художниками? – Я вывесила перед ней эти вопросы, как морковку перед ослом.
Эйнсли вытаращила глаза.
– А какая связь между рождением ребенка и работой в художественной галерее? Ты всегда думаешь в плоскости или-или. Но важна цельность. А почему именно сейчас… Должна тебе сказать, я об этом долго думала. Тебе не кажется, что в жизни нужна какая-то цель. И разве не надо рожать детей, пока ты молодая? Когда они доставляют тебе радость. Кроме того, научно доказано, что дети здоровее, если матери рожают их в возрасте от двадцати до тридцати.
– И ты оставишь ребенка у себя? – Я оглядела гостиную, подсчитывая в уме, сколько времени, энергии и денег потребуется, чтобы упаковать и вывезти мебель. В обстановке нашей квартиры большинство крупных вещей были моими: круглый кофейный столик, вытащенный с чердака родственников, раскладной ореховый стол, которым мы пользовались, когда принимали гостей, – тоже подарок, мягкое кресло и кожаный диванчик, который я нашла в магазине Армии спасения и обила заново. Огромный постер со звездой немого кино Тедой Бара и яркие бумажные цветы принесла Эйнсли, как и пепельницы, и надувные резиновые подушки с геометрическими узорами. Питер сказал, что нашей гостиной недостает единства стиля. Я никогда раньше и не думала, что наша совместная жизнь – это навсегда, но теперь ясно поняла, какая угроза нависла над столь желанной мне стабильностью. Столы крепче впились ножками в пол; мне вдруг стало невыносимо думать о том, что этот массивный кофейный столик нужно будет спустить по нашей узкой лестнице, а плакат с Тедой Бара снять со стены, и под ним оголится трещина в штукатурке, а резиновые подушки сдуть и запихнуть в чемодан. «Интересно, – подумала я, – сочтет ли домовладелица беременность Эйнсли нарушением контракта об аренде и поводом для судебного иска против нас».
Эйнсли сердито насупилась.
– Естественно, оставлю. А какой смысл городить огород, если не оставлять ребенка?
– Значит, говоря попросту, – продолжала я, допив воду, – ты сознательно решила завести незаконного ребенка и сама его вырастить.
– Кстати, вспомнила, – сказала я. – Дай-ка мне его номер.
После ужина мы втроем отправились в захламленную гостиную, пока Джо убирал со стола. Я предложила ему помощь, но он отказался, объяснив это тем, что лучше бы мне занять Клару разговорами. Клара расположилась на кожаном диване среди кучи смятых газет и закрыла глаза. И опять мне в голову не пришла ни одна мысль. Я сидела, тупо глядя в центр потолка, на гипсовую лепнину, где некогда, наверное, висела на крюке тяжелая люстра, и стала вспоминать, какая Клара была в старших классах: высокая болезненная девочка, у которой всегда было освобождение от физкультуры. В спортзале она вечно сидела на длинной скамейке у стены и печально наблюдала, как мы, в синих тренировочных костюмах, бегаем, прыгаем и подтягиваемся – словно потные растрепанные девчонки были слишком непохожи на нее, и поэтому наши занятия казались ей забавным развлечением. В нашем классе, среди растолстевших от масляных чипсов подростков, она выглядела как недостижимое олицетворение трепетной и благоухающей женственности, словно из рекламы духов. В университете она приобрела чуть более здоровый вид, отрастила светлые волосы подлиннее и сразу стала вылитая средневековая девушка: она мне тогда напоминала дам в розовом саду, какими их изображали на старинных гобеленах. Конечно, внутренне она была другой, но на мое мнение о людях обычно сильно влияет их внешность.
Она вышла за Джо Бейтса в мае, в конце второго курса, и поначалу я думала, что у них идеальный брак. Джо тогда заканчивал университет, он был почти на семь лет ее старше, рослый, слегка сутуловатый, с непокорной шевелюрой, он проявлял трогательную заботу о Кларе. Их взаимное обожание перед свадьбой было настолько романтичным, что иногда производило комичное впечатление: нам казалось, что Джо способен сорвать с себя пальто и накрыть им грязную лужу, чтобы Клара могла пройти, или пасть на колени и исцеловать ее резиновые сапожки. Все их дети были незапланированными: Клара встретила первую беременность с изумлением, не веря, что подобное могло с ней произойти; вторую – с испугом, а теперь, во время третьей беременности, она впала в угрюмый безвольный фатализм. Говоря о своих детях, она прибегала к метафорам, в которых фигурировали моллюски, облепившие днище корабля, или приросшие к рифам полипы.
Я смотрела на нее и со смущением чувствовала, как меня захлестывает волна жалости к ней; что еще можно для нее сделать? Возможно, предложить прийти как-нибудь и прибраться в доме. Клара, попросту говоря, всегда была жутко непрактичной, она никогда не умела справляться с самыми обычными повседневными делами – считать деньги в кошельке или приходить вовремя на лекции. Когда мы с ней жили в общежитии, она вечно застревала в своей комнате, не в состоянии найти парную обувь или чистое платье, и мне не раз приходилось вытаскивать ее из груды вещей, которые беспорядочно скапливались вокруг нее. Ее склонность к беспорядку вовсе не была активной и творческой, как у Эйнсли, которая по настроению могла за пять минут посеять в комнате хаос; нет, у Клары эта склонность была пассивной. Она просто беспомощно стояла, глядя, как на нее накатывает вал хлама и мусора, не в силах ни остановить его, ни увернуться. И дети у нее были такие же. Ее тело, казалось, совсем ей не подчинялось, оно жило собственной жизнью, не слушаясь ее указаний. Я разглядывала яркий цветочный узор на ее халате для беременных: стилизованные лепестки и усики двигались в такт ее дыханию, как живые.
Мы ушли рано, когда визжащего Артура отнесли в кровать, – это произошло после, как выразился Джо, «аварии» за дверью гостиной.
– Это была не авария, – заметила Клара, открыв глаза. – Он просто любит писать, стоя за дверями. Интересно, почему он такой. Когда вырастет, он будет все скрывать, как тайный агент, или дипломат, или уж не знаю. Скрытный маленький негодник.
Джо проводил нас до двери, неся в руках охапку грязного белья для стирки.
– Приходите к нам снова. У Клары так мало знакомых, с кем можно поговорить по душам.
5
Мы шли к станции подземки в сгущающихся сумерках, со всех сторон доносился стрекот сверчков и приглушенный рокот телевизоров (в некоторых домах за занавесками мы видели голубоватое мерцание экранов), в воздухе висел запах теплого гудрона. Моя кожа скукожилась, словно меня погрузили в кастрюлю с влажным тестом. Я опасалась, что Эйнсли скучала у Клары: ее молчание красноречиво говорило, что она не в духе.
– Неплохой был ужин, – проговорила я, желая проявить солидарность с Кларой, которая, вообще-то, была моей давнишней подругой, не то что Эйнсли. – Джо делает успехи в кулинарии.
– И как она все это выдерживает?! – воскликнула Эйнсли с вообще-то не свойственной ей запальчивостью. – Она лежит на диване, а мужик всем рулит. Она позволяет обращаться с собой как с вещью!
– Ну, не забудь, она на седьмом месяце беременности. И у нее очень неважно со здоровьем.
– Это у нее-то? – возмутилась Эйнсли. – Да она пышет здоровьем! Это у него неважно. Он так постарел с тех пор, как я с ним познакомилась, а это было всего-то четыре месяца назад. Она все соки из него высасывает.
– И что ты предлагаешь? – Эйнсли меня раздражала: она не могла поставить себя на место Клары.
– Ну, ей надо хоть чем-то заняться! Хотя бы чисто символически! Она ведь так и не получила диплома, да? Разве сейчас не идеальное время, чтобы написать его наконец? Масса беременных получают высшее образование.
Я вспомнила, как решительно была на это настроена бедная Клара после рождения первого ребенка: она считала, что просто взяла в университете академический отпуск. Но после второго уже стонала: «Не пойму, что мы делаем не так? Я всегда пыталась соблюдать осторожность!»
Она всегда отрицательно относилась к противозачаточным таблеткам – боялась, что они изменят ее личность, – но постепенно перестала быть столь непреклонной. Она прочитала французский роман (в переводе на английский) и книгу об археологических раскопках в Перу, говорила что-то о вечернем отделении. А в последнее время стала отпускать горькие замечания насчет того, что она «простая домохозяйка».
– Но, Эйнсли, – сказала я, – ты же сама всегда говорила, что наличие диплома ни о чем не говорит.
– Конечно, сам по себе диплом – ерунда, – ответила Эйнсли, – важно, что он символизирует. Ей надо навести порядок в мозгах и в жизни.
Вернувшись в квартиру, я стала думать о Лене и решила, что еще не поздно ему позвонить. Он снял трубку, и, после того как мы обменялись приветствиями, я сказала, что хотела бы с ним повидаться.
– Отлично! – с энтузиазмом отреагировал он. – Когда и где? Только давай в каком-нибудь месте попрохладнее. Я уж и забыл, какая тут летом жарища.
– Тогда тебе не стоило возвращаться, – колко заметила я, намекая, что мне известна причина его возвращения, и давая ему возможность ее обосновать.
– Пришлось ради собственной безопасности, – ответил он не без самодовольства. – Дай им палец, они всю руку отгрызут. – У него теперь появился легкий британский говорок. – Кстати, Клара сказала, что у тебя появилась новая соседка по квартире.
– Она не в твоем вкусе, – ответила я.
Тут в гостиную вошла Эйнсли и села на диван спиной ко мне.
– А, ты хочешь сказать, старовата – как ты?
Моя «старость» всегда была мишенью его шуток. Я расхохоталась.
– Ну, скажем, завтра вечером, – предложила я. И тут меня осенило, что Лен может отвлечь Питера от печальных мыслей. – Давай в полдевятого в «Парк-плазе». Я приду с другом, познакомитесь.
– А, – оживился Лен, – парень, о котором мне рассказала Клара. Но это же не серьезно?
– О нет, совсем нет. – Я постаралась его ободрить.
Когда я положила трубку, Эйнсли спросила:
– Это ты с Леном Слэнком разговаривала?
Я кивнула.
– Как он выглядит? – равнодушно спросила она.
Я не могла не ответить.
– Ну, обычно. Вряд ли ты бы сочла его привлекательным. У него светлые вьющиеся волосы и очки в роговой оправе. А что?
– Да так, интересно. – Эйнсли встала с дивана и пошла на кухню. – Выпить хочешь? – крикнула она оттуда.
– Нет, спасибо, но принеси мне стакан воды.
Я переместилась в кресло у открытого окна, откуда дул легкий ветерок.
Она вернулась со стаканом виски со льдом и протянула мне стакан с водой. Сама села на пол.
– Мэриен, я должна тебе кое-что сказать.
Она произнесла это таким серьезным голосом, что я сразу всполошилась.
– Что-то случилось?
– У меня будет ребенок, – тихо сказала она.
Я судорожно глотнула воды. Невозможно было даже представить себе, что Эйнсли могла так ошибиться в подсчетах.
– Не верю!
Она рассмеялась:
– Нет, я не хочу сказать, что залетела. Я хочу сказать, что собираюсь забеременеть.
У меня гора с плеч свалилась, но я была в замешательстве.
– Ты хочешь сказать, что собираешься выйти замуж? – спросила я, сразу вспомнив о невезучем Триггере. Я пыталась решить, кто из них двоих был бы больше интересен Эйнсли, но безуспешно. Насколько я ее знала, она всегда была решительной противницей брака.
– Так и знала, что ты это скажешь, – насмешливо скривилась она. – Нет, я не собираюсь замуж. В этом беда многих детей: у них слишком много родителей. Ты же не будешь говорить, что в доме, где рулят Клара и Джо, созданы идеальные условия для ребенка? Сама подумай, насколько у их детей перепутались образы матери и отца. Да они уже погрязли в комплексах. И в основном по вине этого мужчины!
– Но Джо же изумительный! – вскричала я. – Он для нее практически все делает. Как бы Клара жила без него?
– Вот именно! – подхватила Эйнсли. – Ей бы пришлось самой справляться. И она бы справилась! И они бы росли абсолютно нормальными детьми. В наше время, кто разрушает семьи? Мужья! Ты обратила внимание – она даже не кормит грудью.
– У малышки режутся зубки, – возразила я. – Большинство перестает кормить, когда у детей лезут зубы.
– Ерунда! – сумрачно произнесла Эйнсли. – Могу поспорить, это ее Джо склонил. В Южной Америке младенцев кормят грудью гораздо дольше. А в Северной Америке мужчины просто ненавидят наблюдать нормальную природную связь между матерью и младенцем, они ощущают себя ненужными. Любая женщина, если у нее не остается иного выбора, будет кормить грудью максимально долго. Я вот точно буду.
Тут мне показалось, что наша дискуссия свернула куда-то не туда: мы углубились в теоретические дебри, обсуждая вполне практическую вещь. Я сделала личный выпад:
– Эйнсли, но ты же ничего не знаешь про детей. Ты их даже не особенно любишь, я же слышала, как ты говорила, что они грязные и шумные.
– Не любить чужих детей, – парировала Эйнсли, – вовсе не значит не любить своего собственного ребенка.
С этим я не могла поспорить. Я пришла в полное замешательство: даже не знала, чем обосновать свои возражения по поводу ее плана. Самое худшее – в том, что она и впрямь могла его осуществить. Причем она всегда была способна достичь желаемого очень быстро. Хотя, по моему мнению, кое-что из желаемого ею – а тут как раз был такой случай – выглядело безрассудным. И я решила воззвать к здравому смыслу.
– Ладно, – сказала я, – согласна. Но зачем тебе ребенок, Эйнсли? Что ты будешь с ним делать?
Она взглянула на меня с отвращением.
– Каждая женщина должна родить по крайней мере одного ребенка. – Она произнесла это тоном диктора из радиорекламы, который веско утверждал, что каждая женщина должна иметь по крайней мере один фен. – Это куда важнее секса. Это способствует реализации твоей женской природы.
Эйнсли обожает читать популярные книжки по истории примитивных культур: они валяются среди ее одежды, разбросанной по полу. В колледже она ходила на спецкурс антропологии.
– Но почему именно сейчас? – спросила я, торопливо ища аргументы для возражений. – А как же твоя работа в художественной галерее? Планы знакомства с художниками? – Я вывесила перед ней эти вопросы, как морковку перед ослом.
Эйнсли вытаращила глаза.
– А какая связь между рождением ребенка и работой в художественной галерее? Ты всегда думаешь в плоскости или-или. Но важна цельность. А почему именно сейчас… Должна тебе сказать, я об этом долго думала. Тебе не кажется, что в жизни нужна какая-то цель. И разве не надо рожать детей, пока ты молодая? Когда они доставляют тебе радость. Кроме того, научно доказано, что дети здоровее, если матери рожают их в возрасте от двадцати до тридцати.
– И ты оставишь ребенка у себя? – Я оглядела гостиную, подсчитывая в уме, сколько времени, энергии и денег потребуется, чтобы упаковать и вывезти мебель. В обстановке нашей квартиры большинство крупных вещей были моими: круглый кофейный столик, вытащенный с чердака родственников, раскладной ореховый стол, которым мы пользовались, когда принимали гостей, – тоже подарок, мягкое кресло и кожаный диванчик, который я нашла в магазине Армии спасения и обила заново. Огромный постер со звездой немого кино Тедой Бара и яркие бумажные цветы принесла Эйнсли, как и пепельницы, и надувные резиновые подушки с геометрическими узорами. Питер сказал, что нашей гостиной недостает единства стиля. Я никогда раньше и не думала, что наша совместная жизнь – это навсегда, но теперь ясно поняла, какая угроза нависла над столь желанной мне стабильностью. Столы крепче впились ножками в пол; мне вдруг стало невыносимо думать о том, что этот массивный кофейный столик нужно будет спустить по нашей узкой лестнице, а плакат с Тедой Бара снять со стены, и под ним оголится трещина в штукатурке, а резиновые подушки сдуть и запихнуть в чемодан. «Интересно, – подумала я, – сочтет ли домовладелица беременность Эйнсли нарушением контракта об аренде и поводом для судебного иска против нас».
Эйнсли сердито насупилась.
– Естественно, оставлю. А какой смысл городить огород, если не оставлять ребенка?
– Значит, говоря попросту, – продолжала я, допив воду, – ты сознательно решила завести незаконного ребенка и сама его вырастить.