Лакомый кусочек

Посвящается Дж.



В процессе приготовления торта необходимо следить за тем, чтобы не только рабочая поверхность (предпочтительно – мраморная доска), инструменты, ингредиенты, но и пальцы оставались прохладными…

Рецепт выпечки из слоеного теста в книге: И. С. Ромбауэр и М. Р. Беккер «Кулинарная библия»





Margaret Atwood

THE EDIBLE WOMAN

Copyright © O.W. Toad Ltd. 1976



© Алякринский О., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021





Часть первая




1




Я точно знаю: в пятницу, когда я встала, со мной все было в порядке; ну разве что чувствовала себя непривычно вялой. Пошла на кухню приготовить завтрак, а Эйнсли уже торчала там – терла пол шваброй. Сказала, что накануне вечером побывала на кошмарной вечеринке. Она божилась, что, кроме студентов-стоматологов, там никого не было, и те довели ее до ручки, так что она с горя напилась.

– Ты не представляешь, какой это был отстой: двадцать раз выслушивать рассказы про десны и полость рта. Пришлось в красках описать им, какой у меня однажды абсцесс был – вот тут все оживились. У них прям слюни потекли от восторга. А многих мужиков интересовали вовсе не мои зубы, черт бы их побрал!

Она мучилась похмельем, отчего я повеселела: почувствовала себя такой здоровой! Налила ей стакан томатного сока, по-быстрому растворила в воде таблетку Алка-Зельтцера и, вполуха слушая ее жалобы, сочувственно поддакивала.

– Как будто мне мало этих разговоров на работе, – проворчала она.

Эйнсли проверяет неисправные электрические зубные щетки в компании производителя: она там временно. А ждет она открытия новой выставки в небольшой художественной галерее, правда, платят там мало, но она мечтает задружиться с художниками. В прошлом году, по ее словам, она мечтала о знакомстве с актерами, и кое с кем ей и впрямь удалось познакомиться.

– Эти стоматологи просто зациклены на зубах. Наверное, у всех в карманах пиджаков лежат круглые зеркальца на изогнутой ручке, и каждый раз, заходя в сортир, они вынимают их и обследуют свой рот – смотрят, нет ли у них кариеса.

Эйнсли задумчиво провела рукой по волосам – они у нее длинные и рыжие, вернее огненно-каштановые.

– Прикинь, а вдруг с таким придется целоваться? И он перед поцелуем скомандует: «Откройте пошире рот!» Какие-то они все одноколейные…

– Наверное, там было ужасно, – предположила я, доливая сок ей в стакан. – А ты не могла сменить тему?

Эйнсли удивленно подняла почти несуществующие бровки, которые с утра еще не успела подрисовать:

– Конечно нет. Я сделала вид, что мне жутко интересно. И естественно, я не сказала, где работаю: эти профессионалы из себя выходят, если выясняется, что ты что-то смыслишь в их области. Ну, прямо как твой Питер, понимаешь?

Эйнсли частенько подкалывает Питера, особенно когда ей неможется. Но я великодушно промолчала.

– Тебе бы поесть перед работой, – посоветовала я, – лучше, когда в таком состоянии желудок чем-то заполнен.

– О боже, – вздохнула Эйнсли, – я больше так не могу. Еще один день посвятить электромеханизмам и ртам. У меня уже месяц ничего интересного не было – после того случая, когда одна дама вернула зубную щетку с выпадающими щетинками. А мы узнали, что она пользовалась пемолюксом.

В то утро я так старалась быть полезной Эйнсли, мысленно упиваясь своим моральным превосходством над ней, что даже не обратила внимания, что уже опаздываю – хорошо, она мне напомнила. В компании электрических зубных щеток никто не следит, когда ты появляешься на рабочем месте, но в моем офисе пунктуальность считается хорошим тоном. Мне пришлось заменить сытную яичницу стаканом холодного молока и плошкой сухих хлопьев, после которых я, конечно, проголодаюсь задолго до обеда. Я мрачно сжевала ломтик хлеба, пока Эйнсли, еле сдерживая тошноту, молча наблюдала за мной. Потом я схватила сумку и пулей вылетела из квартиры. Эйнсли захлопнула за мной дверь.

Мы живем на верхнем этаже большого трехэтажного дома в старом благообразном квартале – наши комнаты, я думаю, раньше предназначались для прислуги. Между нами и входной дверью внизу два лестничных пролета, второй, тот, что ведет к нам, узкий и скользкий, а нижний – широкий и покрыт ковровой дорожкой, но удерживающие ковер металлические пруты совсем разболтались. В туфлях на шпильках – они предусмотрены нашим дресс-кодом – мне приходится спускаться по лестнице бочком, крепко держась за перила. В то утро я благополучно прошагала мимо ряда медных грелок для постели, подвешенных вдоль лестницы, увернулась от острозубых вентилей труб, торчащих из стены на площадке второго этажа, и успешно миновала потрепанный армейский флаг за стеклом и вереницу портретов каких-то стариков в овальных рамах, стерегущих нижний пролет. К моей радости, внизу никого не было. Спустившись на первый этаж, я шагнула к двери, проскользнув между фикусом в горшке и столиком с кружевной салфеткой и круглым медным подносиком. Из-за бархатной занавески справа я услышала звуки пианино: девчонка наигрывала свои утренние этюды. «Кажется, пронесло», – подумала я.


Но прежде чем я успела схватиться за ручку, дверь бесшумно отворилась с улицы, и я поняла, что попалась. Наша домовладелица, обитающая внизу. На ней были садовые рукавицы – чистые, ни пятнышка, в руке она сжимала совок. Интересно, кого она сейчас зарыла во дворе.

– Доброе утро, мисс Макэлпин, – строго произнесла она.

– Доброе утро! – кивнула я и улыбнулась. Я никак не могу запомнить ее имя, и Эйнсли тоже. При виде нее мы обе впадаем в ступор. Я взглянула мимо нее на улицу, но она не сдвинулась с места и продолжала загораживать дверной проем.

– Вчера вечером я уходила на собрание, – сообщила домовладелица. У нее была привычка говорить обо всем обиняками. Я стояла, переминаясь с ноги на ногу, и снова улыбнулась: когда же до нее дойдет, что я спешу? – Дочь рассказала мне, что в доме опять был пожар.

– Ну, не совсем пожар, – возразила я.

Девчонка восприняла упоминание о себе как повод прекратить играть, и теперь, откинув бархатную занавеску, стояла в дверях общей гостиной и пялилась на меня. Это нескладное существо лет пятнадцати учится в привилегированной школе для девочек, поэтому ей приходится ходить в зеленой тунике и таких же гольфах. Я уверена, что она вполне нормальная, но есть что-то идиотское в ленте для волос, которая обручем стискивает ей голову, торчащую над крупным туловищем.

Домовладелица стянула одну рукавицу и поправила шиньон.

– Да что вы? – ласково произнесла она. – Но ребенок говорит, было много дыма.

– У нас все под контролем. – Я уже не улыбалась. – Это свиные отбивные слегка подгорели.

– Понятно. Что ж, будьте добры, попросите мисс Тьюс постараться сделать так, чтобы в следующий раз дыма было поменьше. Боюсь, это доставляет ребенку беспокойство.

Она считает, что виновата Эйнсли: наверное, думает, у нее, как у дракона, дым валит из ноздрей. Но она никогда не останавливает Эйнсли в холле и не заговаривает с ней – только со мной. Подозреваю, она считает, что Эйнсли не достойна ее внимания. Это, вероятно, оттого, что мы одеваемся по-разному. Эйнсли говорит, я одеваюсь так, словно выбираю себе камуфляж или защитную окраску, хотя по мне, что ж в этом плохого? Сама она предпочитает переливающийся розовый.

Естественно, на автобус я опоздала. Еще идя через лужайку, я заметила, как он уезжает через мост в шлейфе дыма из выхлопной трубы. Пока в ожидании следующего автобуса я стояла под деревом – на нашей улице полно деревьев, причем все они гигантские, – из дома выбежала Эйнсли и направилась ко мне. Она умеет быстро менять решения, а я вот не могу собраться с мыслями так скоро. Теперь она выглядела намного здоровее – возможно, благодаря макияжу, хотя с Эйнсли никогда не знаешь. Она сделала пучок на макушке, как делает всегда, собираясь на работу. В остальное время она носит их распущенными. На ней было ее любимое оранжевое с розовым платье без рукавов, которое, на мой вкус, чересчур туго обтягивало бедра. День обещал быть жарким и душным: я уже чувствовала, как меня окутал влажный кокон, словно тело сунули в пластиковый пакет. Может, и мне тоже надо было надеть платье без рукавов…

– Она меня подстерегла в холле, – сообщила я. – И сделала замечание насчет дыма.

– Старая стерва, – отозвалась Эйнсли. – Ей-то какое дело? – В отличие от меня Эйнсли родилась не в маленьком городке и не привыкла к тому, что люди обожают совать нос куда не надо; с другой стороны, это ее абсолютно не смущает. Она понятия не имеет, чем это может обернуться.

– Не такая уж она и старая, – заметила я, взглянув на занавешенные окна первого этажа нашего дома, хотя точно знала, что хозяйка не может нас слышать. – К тому же дым учуяла не она, а ребенок. А она была на собрании.

– Небось на собрании христианок-трезвенниц, – съязвила Эйнсли. – Или канадских дочерей империи[1]. Но спорим, нигде она не была, а пряталась за своей бархатной занавеской, чтобы мы думали, будто ее нет, и учудили что-нибудь этакое. Она мечтает увидеть оргию.

– Так, Эйнсли, хватит паранойи.

Эйнсли уверена, что, когда нас нет дома, хозяйка поднимается и бродит по нашим комнатам, в ужасе заглядывая во все углы; она даже подозревает, что домовладелица рассматривает на свет наши письма, хотя и не осмеливается пока их вскрывать. Но что она действительно частенько делает, так это открывает нашим гостям еще до того, как они позвонят в дверь. Наверное, она считает себя вправе принимать меры предосторожности: когда мы подумывали снять на двоих квартирку наверху, она сразу нас предупредила, прозрачно намекая на прошлых съемщиков, что, какой бы образ жизни мы ни вели, ее невинная дочь-подросток должна быть ограждена от дурного влияния, и в этом смысле, по ее мнению, на двух девушек можно положиться больше, чем на двух молодых мужчин.

– Я стараюсь изо всех сил, – заявила хозяйка, вздохнув и покачав головой. Она сообщила, что ее муж, чей масляный портрет висел над пианино, оставил ей не так много денег, как хотелось бы. – Вы, конечно, понимаете, что у вашей квартиры нет отдельного входа?

Она подчеркивала скорее недостатки, чем преимущества нашего будущего жилья так, словно не горела желанием его нам сдать. Я ответила: мол, да, понимаем. Эйнсли ничего не ответила. Мы с ней заранее договорились, что все разговоры буду вести я, а Эйнсли будет сидеть и молчать с невинным видом – это она умеет, когда захочет: у нее розовато-белое детское личико, нос-пуговка и большие голубые глаза, которые она может округлить, отчего они становятся похожими на два шарика для пинг-понга. Для таких случаев я ее даже уговариваю надеть перчатки.

Домовладелица снова покачала головой.

– Если бы не ребенок, я бы продала дом. Но я хочу, чтобы дочь росла в хорошем районе.

Я ответила, что понимаю ее, а она сказала, что район, конечно, уже не такой хороший, как раньше: большие особняки слишком дорого содержать, и многие владельцы были вынуждены продать их иммигрантам (при этих словах уголки ее рта чуть скривились), а те превратили их в многоквартирные дома под сдачу.

– Но до нашей улицы это еще не дошло, – продолжала она, – и я говорю ребенку, по каким улицам ей можно ходить, а по каким нельзя.

На что я заметила, что это мудрое решение. До подписания договора об аренде эта дама казалась довольно легкой в общении. И арендная плата невысокая, и дом неподалеку от автобусной остановки. Словом, для большого города такое жилье было просто находкой.

– Кроме того, – добавила я в разговоре с Эйнсли, – у нее есть полное право беспокоиться о дыме. А вдруг пожар? К тому же больше она никаких претензий не предъявляла.

– Каких еще претензий? Мы же ничего такого и не делаем!

– Ну… – начала я.

Я подозревала, что наша хозяйка давно уже заприметила предметы бутылочной формы, которые мы то и дело приносили к себе наверх, хотя я изо всех сил пыталась замаскировать их под обычные покупки из продуктовой лавки. Она и правда никогда не запрещала нам ничего конкретного – это было бы слишком вопиющим нарушением ее закона о щепетильности, – но именно это и заставляет меня думать, что на самом деле нам запрещено вообще все.

– В ночной тишине, – сказала Эйнсли, когда подъехал автобус, – я слышу, как она буравит деревянные перегородки.

В автобусе мы не разговаривали. Не люблю разговаривать в автобусе. Предпочитаю смотреть на рекламные объявления. Кроме того, нас с Эйнсли мало что связывает, помимо домовладелицы. Я познакомилась с ней незадолго до того, как мы въехали в эту квартиру. Она была знакомой моей знакомой и одновременно со мной искала, с кем бы на пару снять квартиру – как оно обычно и бывает. Может быть, мне стоило воспользоваться компьютером, хотя в общем все вышло как нельзя лучше. Мы ладим с ней благодаря сочетанию бытовых привычек и обходимся минимумом той ехидной враждебности, какая часто возникает в отношениях двух соседок. Наша квартирка не отличается идеальной чистотой, но мы по негласному соглашению стараемся поддерживать в ней порядок, не позволяя себе зарасти грязью: если я мою посуду после завтрака, Эйнсли делает это после ужина, если я подметаю пол в гостиной, Эйнсли вытирает кухонный стол. Мы все делаем по очереди, и обе понимаем, что если кто-то уклонится от своих обязанностей, то в доме сразу наступит разруха. Разумеется, у каждой из нас своя спальня, и то, что там происходит, касается исключительно ее обитательницы. Например, в спальне у Эйнсли пол напоминает болото, покрытое ряской из ношеной одежды, а пепельницы, стоящие то тут, то там, – камни, по которым это болото можно перейти. И хотя я считаю это пожароопасным, никогда об этом не говорю. И вот путем такого взаимного воздержания от упреков – полагаю, оно взаимное, потому что наверняка и я делаю то, что ей не нравится, – мы умудряемся поддерживать мирное сосуществование.

Мы доехали на автобусе до станции подземки, где я купила себе пакетик арахиса, потому что уже проголодалась. Я предложила орешков Эйнсли, но она отказалась, и я сгрызла все по дороге в центр.

Мы сошли на предпоследней станции и вместе прошли пешком квартал: здания наших офисов располагаются в одном районе.

– Кстати, – заметила Эйнсли перед тем, как я свернула на свою улицу, – у тебя есть три доллара? У нас кончился виски.

Я пошарила в сумке и передала ей три доллара, не без ощущения несправедливости: мы делили пополам расходы на бутылки, но никак не их содержимое. Когда мне было десять лет, я написала сочинение о трезвости на конкурс воскресной школы Объединенной церкви и проиллюстрировала его фотографиями автокатастроф, диаграммами с данными о болезнях печени и графиками, демонстрирующими воздействие алкоголя на кровеносную систему; наверное, именно после этого у меня выработалась привычка после второй рюмки представлять себе нарисованный цветными карандашами стаканчик с противным на вкус теплым вином для причастия. Это ставит меня в невыгодное положение в отношениях с Питером: он любит, когда я стараюсь от него не отставать.

Я торопливо шагала к своему офисному зданию, как вдруг поймала себя на мысли, что завидую Эйнсли с ее работой. Хотя моя была куда интереснее и лучше оплачивалась – ее работа была временной, она имела представление о том, чем ей хочется заниматься дальше. Она работала в светлом новом здании с кондиционером, а я – в мрачной кирпичной коробке с крохотными окошками. Кроме того, у нее была необычная должность. Знакомясь с новыми людьми, она всегда их удивляла, когда начинала им рассказывать, что тестирует неисправные электрические зубные щетки, и под конец всегда говорила: «Ну а чем еще в наше время заниматься девушке с высшим гуманитарным образованием?» А я все еще ищу свою профессию. И еще я думала, что обладаю большей квалификацией, чтобы справляться с обязанностями Эйнсли. Судя по тому, как выглядит ее спальня, у меня куда больше данных для работы с механическими приспособлениями, чем у Эйнсли.

Я добралась до офиса, опоздав аж на сорок пять минут. Никто не сказал мне ни слова, но все взяли на заметку.