Культ Ктулху [сборник]

Короче говоря, Эммет чуть не дрожал от волнения и предвкушения, переворачивая страницу, на которой было начертано седьмое заклинание. Текст оказался выписан особыми синевато-серыми чернилами, которые, казалось, чуть-чуть фосфоресцировали. Прочесть слова он не решился – только глянул на них мельком, убедившись, что они представляют собой нагромождение бессмысленных гласных, часто перемежающихся именем «Ниогта», и тут же отвел взгляд. Хитро улыбаясь себе под нос, он отлистал назад и перечел параграф, содержавший введение и объяснение к заклинаниям. О, он прекрасно понимал, что Теофилус Уэнн подразумевал под «Кровавым Алтарем Древних». Ему, Эммету Телквисту, довелось однажды увидеть такое.

И хотя это случилось много лет назад, когда болота были еще не настолько непроходимы, какими стали с тех пор, он практически не сомневался, что сумеет отыскать проклятый жертвенный кромлех еще раз. Слишком хорошо он помнил, как крался по едва заметной над топью тропинке, вившейся сквозь пустошь! Неожиданное возвышение, словно окутанное тенью, даже на полуденном солнце; круг тяжелых монолитов, холм в центре и огромная плоская глыба на вершине, ржаво-красная, сплошь в невыразимых, мрачных пятнах, стереть которые не смогли ни дожди, ни ветра на протяжении всех прошедших веков. Никому и никогда он не говорил о своем открытии. Болота были местом запретным: официально – из-за встречавшихся там, по слухам, зыбучих песков и ядовитых змей. Не раз Эммет собственными глазами наблюдал, как деревенские старики крестились при одном упоминании этих мест. Поговаривали, даже охотничьи собаки бросали след, если дичи хватало ума улепетнуть от них на бескрайние эти просторы.

Все еще дрожа от предвкушения силы, которая вот-вот упадет ему в руки, Эммет Телквист погрузился в раздумья. Ни за что он не повторит ошибку этого злосчастного сарацинского колдуна, Май Лазаля! Правда на человеческую жертву – «дитя или чистую деву» – он все-таки не решился, но овцой-то разжиться уж всяко удастся. Можно спокойно выкрасть одну под покровом ночи из любого деревенского стада. Все окрестные леса и закоулки он знал назубок: когда пропажи хватятся, они с овцой будут уже далеко.

В ночь перед полнолунием Эммет проскользнул на ближайшее пастбище, где паслись овцы, и вскоре был таков с отличной упитанной ярочкой. Он кое-как перетащил ее через каменную стену, а дальше увел в поводу, петляя по дорожкам на задах деревни и заросшим травою тропинкам.

На следующий день он скрытно наведался в окрестности запретного болота и, тщательно прочесав подлесок, в конце концов обнаружил начало почти незаметной тропы, которая годы назад привела его к забытому капищу. Ее было едва видно из-за высокой осоки, ползучих вьюнов и сочной болотной травы, однако олени, судя по всему, ходили здесь часто, не давая ей совсем уж заглохнуть. Немало терпения понадобится, чтобы проложить себе путь через такие заросли, но главное сделано – путь открыт, так что дело за малым!

Запомнив место, Эммет воротился домой и занялся приготовлениями к вечеру. Незадолго до одиннадцати он пробрался в сарай, где стояла овца, и вывел животину на лунный свет. Вся округа купалась в зачарованном серебряном сиянии. Без малейшего труда добрались они до болота и вскоре отыскали тропу. Но когда Телквист ступил в высокие, по плечо, заросли, веревка у него в руке неожиданно натянулась. Жертва уперлась, выкатила дикие от ужаса глаза и наотрез отказалась идти дальше. Ругаясь на чем свет стоит, Эммет обошел тупую скотину и как следует ее пнул. Та проскочила несколько ярдов вперед и снова встала. Полный самой угрюмой решимости, будущий некромант так затянул веревку, что она врезалась овце в шкуру сквозь всю ее толстую шубу. Фут за футом, чтобы не сказать дюйм за дюймом, продвигались они вперед. Овцу приходилось то тащить, то толкать, а по мере того, как они углублялись в болота, растительность кругом становилась все гуще, все выше, так что путешествие вскоре превратилось в форменную муку.

Зловещими столпами просачивался сквозь деревья лунный свет; во тьме по обе стороны от тропы зияли чернотой и серебром предательские бочаги. Какие-то незримые глаза следили за Эмметом из глубин; громадные жабы то и дело выскакивали из зарослей на тропу и провожали идущих янтарного цвета буркалами. Никакого страха они явным образом не испытывали, справедливо полагая болота своей вотчиной и не считая чужаков способными причинить им вред. Эммету уже начало чудиться в них нечто потустороннее. Никогда до сих пор он не встречал таких крупных амфибий, да еще в подобных количествах. Хотя дело наверняка в том, что им тут никто не мешает плодиться и процветать – больно уж уединенные и нетронутые эти места.

Чем ближе к сердцу болот, тем тяжелее наваливалась на Эммета тишина. Обычные ночные звуки все куда-то подевались, и только собственное его тяжелое дыхание нарушало безмолвие. Овца упрямилась как никогда: тащить ее вперед уже приходилось со всей силы. Не иначе как чувствует свою судьбу, думал Эммет. Внезапно – настолько внезапно, что он чуть не вскрикнул от неожиданности, – подлесок враз расступился. Оказалось, они стоят у самого подножия нечестивого всхолмья.

Оно выглядело в точности так, каким он его запомнил: огромные менгиры возвышались неровной окружностью, окаймлявшей центральный пригорок с плоской темной глыбой, совсем другого цвета, чем прочие монолиты. Вокруг сгущались тени, однако, подняв глаза кверху, Эммет увидал стоящий ровно над капищем диск полной луны.

Стряхнув липкий ужас, внезапно охвативший его, Телквист полез по облепленному лишайниками склону. У овцы подогнулись передние ноги, так что дальше ее пришлось волочь волоком. Добравшись до внешнего кольца, Эммет совсем уже выдохся, но не рискнул отдохнуть ни минуты, ибо знал, что всякое промедление смерти подобно. Дикое желание бросить проклятую овцу и бежать отсюда без оглядки через жабьи болота, в знакомый мир, поднялось в нем.

Тем не менее, он мужественно снял со скотины повод и связал ей ноги, а затем с огромным трудом взгромоздил овцу на ржавого цвета жертвенник.

Задавив в себе почти неудержимое побуждение сделать ноги, он вынул из ножен охотничий нож и вытащил из кармана рукописную книгу – «Истинную магику» Теофилуса Уэнна. С легкостью найдя страницу со зловещим седьмым заклинанием – так как в лунном сиянии синевато-серые чернила, запечатлевшие злые слова на пергаменте, почти светились, – он взял книгу в одну руку, нож в другую и принялся оглашать ночь мешаниной нечленораздельных звуков.

По мере чтения они словно бы источали некую сверхъестественную силу: голос его сам взмывал до варварского воя, до пронзительного нечеловеческого визга, проникавшего в самые отдаленные уголки топей, а затем падал в низкое гортанное рычание или в свистящий шип. Но вот на последнем повторении особенно часто вспыхивавшего в тексте слова – «Ниогта» – до слуха его словно бы издалека донесся звук, подобный порыву могучего ветра, хотя ни единый лист не шелохнулся на окружавших холм деревьях.

Книга у него в руках внезапно потемнела – на страницы упала тень. Он поднял взгляд – и безумие, ревя, затопило палаты его разума.

На краю жертвенного стола громоздилось существо, явившееся прямиком из кошмаров – чешуйчатая, когтистая тварь, обликом подобная чудовищной горгулье или уродливой жабе, которая изучающе таращилась на него алыми глазами. Эммет замер от ужаса, и тут же гнев полыхнул в ее взгляде. Тварь вытянула шею, раскрыла клюв и злобно зашипела. Это, наконец, вывело Эммета Телквиста из ступора: ясно, чего пришелец желает – жертвенной крови.

Воздев нож, он шагнул вперед и был уже готов погрузить его в плоть овцы, но снова остолбенел. Чертова скотина уже умерла! Явление невыразимого чудища прикончило робкое животное на месте – овца просто сдохла от ужаса: глаза остекленели, ни малейших признаков дыхания.

«Но пуще всего берегись, чтобы жертва не умерла до исторгания крови…» – предупреждал Теофилус Уэнн. Эммет Телквист стоял, как громом пораженный, все еще держа в высоко поднятой руке бесполезный нож.

Потом он бросил его и побежал.

Нырнув между двух менгиров, он скатился по склону холма и припустил к тропинке через болота. Подняв чешуйчатую голову, тварь на камне проводила его взглядом и, яростно зашипев, слетела с алтаря и ринулась в погоню. Прозвенел один-единственный жуткий вопль, и вот существо уже запрыгнуло обратно, сжимая в окровавленном клюве безжизненно болтающееся тело – на сей раз вполне годную жертву.





Хью Б. Кейв и Роберт М. Прайс. Из бездны древней, нечестивой…




Вечером били барабаны – или это был гром? В любом случае так далеко, что и не разберешь. Он едва слышал их. Этот звук, шедший издалека, вблизи заглушал другой, не столь зловещий, но зато полный живой злости – собачий лай. Началось это, по свидетельству прикроватных часов, ровно в 3.15 утра, так что со всякой надеждой на сон пришлось распрощаться. Одна псина начинала разоряться как раз в той части Порт-о-Пренс, где ему случилось снимать комнату в «Пенсьон Этуаль»; затем подтягивалось с полдюжины других, раскиданных по всему городу, – поначалу почти робко, словно сводный оркестр псовых настраивался перед большим концертом. Зато когда они припускали по полной, это превращалось в соревнование, кто кого переорет; каждый гав сопровождался хором возмущенных возражений, так что вскоре весь город уже завывал на разные голоса.

С трудом сдержавшись, чтобы не добавить к этой какофонии собственный могучий «гав!» – точнее, «цыц!» – изможденный Питер Маклин сдался и с отвращением выбрался из постели. Втиснувшись обратно в одежду, он распахнул дверь на веранду, приглашая заглянуть в гости любой загулявший ветерок, какому случится пролетать мимо. Стоял июль месяц, и Гаити – карибская страна водуна[15] и нищеты – была столь же яростно раскаленной, сколь кротки в своем невыразимом смирении были ее люди.

Нет, он, конечно, ожидал, что в июле в городе будет жарко. Он изучал в магистратуре антропологию, эту захватывающую науку о туманном происхождении, трудном развитии и калейдоскопической культуре человеческого рода, и уже дважды успел побывать на Гаити – писал о водуне и его последователях. Он даже французский уже освоил достаточно, чтобы поддерживать беседу с представителями элиты, а заодно и креольский – для общения с простым народом. Возможностей поговорить с людьми Питеру представилось в изобилии. Штудии его оказались достаточно многообещающими, чтобы добавить к стипендии скромное дорожное пособие, но деньги уже почти подошли к концу, а показать начальству он пока что мог не так уж много. Водун, он же вуду, всегда привлекал исследователей – и серьезных, и не очень, из тех, что гоняются за сенсациями, – своей экзотикой, и научные руководители вполне обоснованно предостерегали его от попыток спустить ведро в сухой колодец. Кажется, они все-таки были правы. Разве что из пальца что-нибудь высосать. Его и так в этот раз привело сюда чистое наитие – слух – не слух, который он подцепил в майамском Маленьком Гаити, когда ездил навещать родителей во Флориду. О чем-то подобном перешептывались, помнится, люди расты[16] на Ямайке. Речь шла о каких-то колдунах, или как теперь осторожно называют их антропологи, шаманах, короче, о бокорах и хунганах, принадлежащих к тайному культу, чьи последователи самым тесным образом общаются с неизвестными силами… да что там, прямо-таки с жуткими богами, которых можно призвать, чтобы делать всякие жуткие вещи. Знаменитые легенды о зомби как раз к ним и восходят. Это религиозные изгои, обитающие на самом отшибе вудуистской общины и теологической системы, занятые в основном убийствами по контракту – в сущности, делающие грязную работу магическими способами. Однако до сих пор никто никогда не слышал, чтобы они собирались в собственное религиозное общество. Не то что-то совсем новенькое, не то, наоборот, очень-очень старенькое, просто в первый раз всплывшее на поверхность. Как бы там ни было, а это новый аспект темы, которым еще никто не занимался. Все его исследование заиграло новыми красками. Вот он, шанс не просто перестать пахать бесплодное поле, а даже и заработать себе репутацию среди коллег, сделав по-настоящему заметное открытие. Если, конечно, ему удастся выжать из темы что-нибудь посерьезнее слухов. Понадобятся интервью, включенное наблюдение, но прежде всего – личные контакты с носителями.

Тут ему несказанно повезло: оказалось, что брат молодого флоридского гаитянца, занимавшегося всякими случайными работами для родителей Питера, похвалялся принадлежностью к этому таинственному культу, и вскоре Питер как раз ожидал прибытия этого человека. Звали его Метеллий Далби, и он обещал поделиться самыми свежими новостями с последнего собрания группы. Ждать пришлось недолго. Словно лай бессонной собачьей братии напророчил, послушавшись того, что нашептывали их непонятным человеку чувствам сверхъестественные силы… Не прошло и пятнадцати минут, как в хлипкую дверь его комнаты постучали. С сожалением покинув крошечную веранду, куда он вышел в надежде глотнуть хоть немного воздуха, а получил только еще одну порцию удушающей жары, Питер преодолел несколько шлагов, отделявших его от двери, и распахнул ее. На пороге стоял гаитянец, высокий, тонкий и очень черный.

– Вы уже вернулись? – вопросил изумленный Питер на креольском.

Прозвучало почти как упрек.

– И с хорошими новостями, м’сьё!

Быстро кивнув, Метеллий Далби проскользнул мимо него в комнату.

– В ближайшую ночь состоится большое собрание культа. Вы должны пойти туда со мной!

Сверху на глядящих друг на друга мужчин – один белый, один черный – ярко светила луна, застрявшая между первой четвертью и полнолунием.

Гаитянец заговорил снова, на сей раз медленнее:

– Но до тех пор мы с вами должны сделать одну вещь, mon ami[17].

Из кармана просторных мешковатых брюк он извлек пинтовую бутыль с какой-то темной жидкостью.

Питер согласно кивнул.


– Как долго это займет?

– Один слой – сейчас, второй – в полдень и третий – прежде чем мы двинемся в путь.

Улыбка у него разъехалась до сверкающего полумесяца.

– Когда мы закончим, вы будете выглядеть как один из моего народа, обещаю вам. Будет немного чесаться, но, в целом, никаких неудобств.

– А как же нос, как же тонкие губы?

В первый раз в жизни Питер глядел на эти черты глазами человека неевропейской расы – и теперь они говорили не о привычной для взгляда красоте, а о чем-то куда более опасном: что ты чужак.

– Гаитянцы бывают самой разной формы и облика, друг мой. Некоторые наши дамы с праздника Марди-Гра[18] могли бы выиграть конкурс красоты в любой части света. Вы сами их видели.

«Пенсьон Этуаль» располагался прямо на Марсовом поле, через которое проходили процессии на Марди-Гра. Питер невольно кинул взгляд в окно, словно боясь увидать марширующие оркестры и плывущие над толпой аляповатые платформы. Его приятель снова полыхнул улыбкой – зубы у него были белее белого.

– Это растительная краска, она может немного жечься, – предупредил Метеллий. – Но в любом случае недолго. Вскоре вы будете чувствовать себя лучше прежнего, я вам обещаю.

Питер задумался, какого рода дела так близко познакомили его проводника с этим составом и особенностями его применения. А, какая разница! Каковы бы они ни были, Метеллий – именно тот, кто нужен для такой хитрой затеи. Прямо ЦРУ-шником себя чувствуешь! Впрочем, антропологам то и дело приходится работать с людьми, умеющими обстряпать такое дельце… короче, такое, обстряпать которое можно только всякими сомнительными способами.

Питер шагнул к кровати, снял верхнюю часть пижамы и растянулся на простыне лицом вверх. Метеллий вытащил пробку из бутылки и, склонившись, как массажист над клиентом (и с тою же профессиональной дружелюбностью), принялся затемнять те части белого тела, которые благодаря рубашке с короткими рукавами неизбежно окажутся на виду. Намазывая, он, разумеется, болтал.

– Уверен, то, что случится сегодня ночью, вас заинтересует, м’сьё. Эти люди затевают особого рода сборище, на котором будут призывать Древних явиться им. Вы услышите некие слова и должны быть готовы присоединиться к хору, как только они прозвучат. Вот они: то не мертво, что вечность охраняет; смерть вместе с вечностью порою умирает[19]. Я сам услышал их от Тибурона на Южном полуострове; он сказал, что они не предназначены для ушей обычного человека. Не должно сложиться впечатления, что они для вас внове.

– То не мертво, – повторил он назидательным менторским тоном, – что вечность охраняет; смерть вместе с вечностью порою умирает…

– А смысл в этом какой? – нахмурившись, спросил Питер.

– Да кто его знает, – пожал плечами гаитянец. – Главное, что они знают, будьте спокойны. А, возможно, после сегодняшней ночи узнаем и мы.

И он умолк, давая белому чужаку возможность зазубрить про себя формулу.

Когда бутылка опустела, Метеллий отступил от кровати и окинул Питера критическим взором – затем кивнул.

– Нам нужно быть на месте еще до темноты, чтобы продемонстрировать мою работу с наилучшей стороны, как вы считаете? Мы проедем на моем джипе аж до Фюрси, но потом все равно несколько миль придется пройти пешком. Горные тропы нелегки, как вам, надеюсь, известно.

Изо всех сил стараясь не обращать внимания на саднящую кожу, Питер пошел смотреться в зеркало.

– Во сколько вы сегодня выехали?

– Сразу после полуночи.

Питер глянул на будильник на комоде и вычел минуты, на которые тот врал. Ленивые стрелки как раз стояли на без пяти пять, а Метеллий здесь уже… сколько же? Сорок пять минут? Чуть больше?

– То есть когда мы хотим быть там?

– Я заеду за вами около трех часов дня.

Сухо кивнув, Питер открыл верхний ящик комода (на котором даже замка не было) и взял бумажник.

– Наполните бак под завязку, Метеллий, – сказал он, подавая ему несколько купюр. – И загрузите в джип какой-нибудь еды. Никогда ведь не знаешь, чем дело кончится.

– Мерси, босс, – отвечал тот не без иронии, заметив, что денег ему дали куда больше, чем требовалось для перечисленных поручений.

Потом он ушел, а Питер вновь остался наедине с тяжкой, влажной жарой – которая, правда, успела побороть собак. Во всяком случае, они заткнулись. Может, теперь ему удастся хоть немного вздремнуть. Когда краска на коже полностью высохла, Питер вернулся в постель и прокемарил до позднего утра. Зато на следующую ночь спать, видимо, совсем не придется. Кто или что, интересно, такое эти «Древние», о которых толковал его гаитянский друг? Старые боги – старше привычного пантеона обеа?[20] Но какие именно? Какого рода? Уже потом ему показалось, что утренние сны пытались ему на что-то такое намекнуть, но на что – он так и не вспомнил.

Без пяти минут три Метеллиев джип зарулил на подъездную дорожку «Пенсьона», и Питер, давно уже готовый, вскочил в машину. Несколько постояльцев крошечного отеля откровенно пялились на него, пока он спускался по лестнице от своего номера на третьем этаже и шел через холл к дверям. Зрелище белого человека, в одночасье ставшего черным, немало их удивило, но задавать вопросы никто не рискнул – мало ли что могут ответить. Промолчать как-то безопаснее.

Когда он плюхнулся на пассажирское сиденье, Метеллий окинул его критическим взглядом и довольно кивнул.

– Краска, я вижу, легла отлично. Значит, беспокоиться стоит только о том, сколько она потом будет сходить.

– Ну, раз ты об этом упомянул, я тоже несколько волнуюсь, – улыбнулся Питер, устраиваясь как можно удобнее.

Джип был совсем старый, открытый, с холщовым навесом, чтобы защищать пассажиров от дождя и солнца.

– Возможно, проходите гаитянцем дня три-четыре, – заметил Метеллий с видом доктора, снова сверкая своей невероятной улыбкой.

– Есть и понеприятнее личины.

– Чего?

Питер решил, что паршиво сформулировал мысль на креольском.

– Отлично, пока оно работает, – пояснил он.