Культ Ктулху [сборник]

III




Все еще купаясь в поту, я кое-как встал, проковылял ко входу в крипту и спустился по ступенькам – каждая предоставила мне уникальную возможность поупражнять силу воли, всю, сколько ее у меня осталось. В склепе я очутился перед выбором: закрыть крышку гроба и оставить работу историкам похрабрее, или все-таки обыскать его как следует на предмет свитка. К своему вековечному проклятию, я препоясал чресла и выбрал второй путь.

Поднеся лампу поближе к трупу, я решил хорошенько его разглядеть. С ночи он не изменился ни на йоту. Уверившись в этом, я испытал огромное облегчение: видимо, ничто, кроме собственных лихорадочных фантазий, не гонялось за мной несколько часов назад вверх по лестнице и вдоль по нефу. Жалость к бедняге Пьетро преисполнила меня. Охваченный сантиментами, я не сразу заметил невыцветшую, все еще яркую алую ленточку возле раздавленной правой руки тела.

Сердце у меня так и екнуло: ленточка обвивала пергаментный свиток. Я поспешно схватил его и с большим усилием – оказалось, что с ночи я успел значительно ослабеть – вдвинул крышку на место. Быстро собрав инструменты и свет, я кинулся вон из церкви.

Даже несвежий запах, въевшийся в руки и рубашку, оказался бессилен перед несравненным ароматом итальянского утра в начале лета. Все вокруг так и сияло чистым золотом во славе своей, и к тому времени как я добрался до своего временного пристанища, ночные ужасы положительно благорастворились, и меня охватила блаженная истома. Спал я крепко и без снов и пробудился в вечерних сумерках.

К наступлению ночи я был уже совершенно бодр и снова несколько нервозен. Одевшись, я взял в руки свиток. Он оказался почти в фут шириной и довольно толстый: судя по всему, Пьетро успел-таки углубиться в перевод, прежде чем злая судьба настигла его.

Я развернул пергамент, отметив, что после всех этих веков он остался на диво пластичным и прочным. Настоящее сокровище! Источник содержал не только перевод как таковой: пометки на полях на просторечном итальянском вполне тянули на редакторский комментарий. Не знаю, на каком языке изначально был оригинал, но переводили его явно на латынь. Название четко выделялось вверху страницы – «Gloriae Cruoris» (на английском, грубо говоря, «Слава крови» или «Слава кровопролитию»). Автора звали Серпенсис – не то настоящее имя, не то латинизация, кто его разберет. Начальные ремарки Пьетро оказались весьма продуманны и осторожны; можно себе представить терзания ученого, пытающегося извлечь что-то ценное из откровенного богохульства.



Давайте проанализируем, – писал он, – свойства крови в том порядке, в котором приводит их ученый Серпенсис. Прежде всего, кровь есть сок жизни, подобно тому как тело – ее сосуд.



Далее он выдвигал тезис, что кровь есть первичная жизненная сила, что без нее человек умирает, а с нею – и неважно, с чьей! – способен продлить свою жизнь дальше всех нормальных пределов. В заключение Серпенсис утверждал, что после всех необходимых осквернений оператор обретает нечувствительность к запаху и прикосновению к мертвецам, а с нею и способность общаться с ними, высвобождать их души и брать их к себе на службу. Сила человеческая измеряется количеством душ, которыми он повелевает, и количество это можно значительно увеличить, осуществляя одновременно два таинства: убийства и пития крови.

Я был вне себя от отвращения, как, должно быть, и Пьетро за много веков до меня. «Глория» оказалась работой вампира и некрофила, в стародавние времена, не то античные, не то средневековые, терроризировавшего всю округу и, по всей видимости, возглавлявшего некий чудовищный и грязный культ. Такое и вправду нелегко было превратить в приличное и достойное научное исследование, на котором можно защитить докторскую.

И все же я продолжал читать. Я слишком много поставил на эту книгу, чтобы вот так отворачиваться от нее в приступе ужаса, как в свое время сделал мой предшественник. Проглядывая изобилующий кровавыми подробностями текст, я сражался скорее с отвращением и тошнотой, чем со страхом. Поля манускрипта были испещрены комментариями Пьетро о том, как он сопротивлялся злым чарам, которые, как он чувствовал, начинают оказывать на него тлетворное влияние. Дабы рассеять сгущавшуюся атмосферу зла, он применял разнообразные песнопения и не менее действенные заклинания белой магии. Я, конечно, ничего подобного не делал. Я просто планомерно продирался сквозь чащу средневековой латыни и итальянского, нисходя, так сказать, духовно в бездны бесчеловечности и деградации, какие раньше и вообразить себе не мог. Серпенсис был воистину великий вурдалак, рядом с которым бесславный злодей Жиль де Ре показался бы изнеженным слабаком.

Нескоро я добрался до конца свитка. В последнем разделе содержалось, надо полагать, первое из целой серии заклинаний, применяемых для того, чтобы всем своим существом предаться демонам, ведающим вампирической стороной жизни. И тут по собственной дурости я решил самолично произвести обряд. Нарисовав мелом на полу пентаграмму, я зажег две свечи и принялся читать вслух из манускрипта. Это оказалось весьма волнительно – воспроизводить звуки, которых никто веками не слышал. И вот в этом настроении актера, вдыхающего новую жизнь в шедевр древней драматургии, я и ощутил первые слабоуловимые изменения в окружающей обстановке.

Вокруг свечей сгустилась тьма, так что света вдруг стало хватать дюймов на шесть или около того, а остальная комната – то есть почти вся – погрузилась в полнейший мрак. Только что книжные шкафы и стены еще смутно виднелись, и вот они уже совершенно пропали, растворились, как будто их и не было, и ближайшая ко мне свеча озаряла теперь рукопись, мою руку – и больше ничего. И с этой расползающейся тьмою пришел запах: устрашающая амальгама выгребной ямы и могилы, до жути похожая на вонь в церковной крипте, которую я за двадцать четыре часа еще не успел как следует забыть. На этом этапе я уже ничего так не желал, как бросить все, ибо понял, что и вправду умудрился пересечь тонкую черту между реальным и нереальным, между естественным и сверхъестественным. И я уже был невероятно, до крайности испуган! Увы, при этом я понимал, что больше не могу похвастаться полным контролем за происходящим – при всем желании остановиться я не мог и, проклиная себя, продолжал свои демонические инкантации.

Налетел порыв гнилого ветра, и комната озарилась багрово-алым светом, залившим вдруг ее всю безо всякого видимого источника. Прямо рядом со мной, в пределах пентаграммы, начала образовываться некая форма. Она будто бы собиралась из фрагментов, как киносъемка чего-то взрывающегося, прокрученная на проекторе задом наперед. Буквально на расстоянии вытянутой руки от меня она на глазах принимала до ужаса человекообразный облик. Я говорю, человекообразный, потому что ее параметры были приблизительно человеческие – но все равно недостаточно, чтобы ее можно было принять за что-то другое, не за то, что она есть. А была она кощунственным видением из самых адских глубин, из темнейших уголков человеческой души. Ее трепещущее алое лицо было обращено ко мне, и я, глядя прямо в него, странным образом видел не просто красный, сочащийся влагой, лишенный всяких определенных черт студень, но необозримые просторы лесов, рек и гор – некий изначальный пейзаж, напомнивший мне равнины Галлии в те времена, когда Париж был еще просто безымянным островом; Галлии, которой предстояло прождать целые эоны, пока где-то по соседству не родится способный завоевать ее Цезарь.

Ужас был уже слишком силен, чтобы я мог оставаться в сознании. Я взвизгнул и уронил манускрипт в клубящиеся волны тьмы. Алое растаяло в черном, и я успел увидеть, как тварь тянется ко мне. Дальше я просто отключился, и последнее, что я помню, это окружающий меня слегка светящийся сырой туман, сам по себе неосязаемый, но несущий в себе прочную костяную структуру, которую я уже явственно ощущал у себя вокруг талии.

Не думаю, что оставался без чувств больше нескольких минут. Придя в себя, я даже с закрытыми глазами мог сказать, что в комнате все еще темно. Слишком напуганный, чтобы пошевелиться или даже поднять веки, я остался валяться в том же положении, в которое упал… пока мою квартиру не залил долгожданный солнечный свет.





IV




На сей раз заря не принесла с собой ни радости жизни, ни сил, чтобы возобновить раскопки в церкви. Я кое-как встал и обыскал комнату, дабы убедиться, что она пуста. Пуста-то она была, но в ней царил жуткий разгром. Вихрь раскидал абсолютно все – бумаги, книги, домашнюю утварь, даже тарелки. Все валялось где попало, рваное и сломанное. Признаться, я отчаянно надеялся, что смогу поутру списать все ночные события на чрезмерно разыгравшееся воображение. Увы, нет, это был отнюдь не сон.

Прежде чем спрятать чудовищный труд Пьетро ди Апоно, я прочел последний его комментарий к ритуалу, который почти что довел до конца.

Эта тварь слишком сильна для меня! Я не в состоянии сопротивляться ее магии – у нее под началом все адские легионы, все ее слуги, как человеческой, так и нечеловеческой природы. Несмотря на все мое знание алхимии и магии, я едва избегнул последнего ритуала, так что дух мой все еще принадлежит Богу и мне. Я не стану больше продолжать эту работу и рисковать душой и вечным спасением. Избави тебя Боже, читатель, от знания, содержащегося в этой проклятой книге. Если только ты сам не сильнее меня, даже не пытайся сделать то, что тут описано. И уж конечно не ищи книгу во всей полноте, как она есть. Во имя Господа я прослежу, чтобы мой список «Gloriae Cruoris» был уничтожен…



На этом манифест обрывался, прямо посреди предложения. Тут Пьетро, надо полагать, помчался прятать пергамент и манускрипт, ибо судьба его в лице инквизиции уже стучалась в двери. А я, дурак, только что попробовал материализовать это святотатство, не обладая ни малейшими знаниями о магии, хоть белой, хоть черной.





V




Прошло около недели с той ужасающей ночи. Я больше не работал – и не спал. Стоит мне закрыть глаза, как на все мои чувства тут же обрушивается лавина багряных освежеванных трупов и вездесущей крови – озер, фонтанов крови! Я совершенно утратил аппетит, но одна только мысль о крови наполняет меня ощущением, слишком похожим на голод… Когда мне случается пройти мимо лавки мясника, увидеть сквозь приоткрытую дверь разнообразных животных, висящих головой вниз, со вскрытым, истекающим кровью горлом… мое собственное горло распухает, а рассудок начинает мутиться от предвкушения. Мне приходится брать себя в руки, чтобы не ворваться в магазин и не учинить что-нибудь ужасное и отвратительное. Что бы ни заполучило мою душу, она все еще до некоторой степени моя: я все еще чувствую, думаю, нормально функционирую… но с каждым днем теряю цельность, а жажда крови время от времени становится такой всепоглощающей, что напрочь изгоняет все другие чувства и мысли. Я даже о помощи попросить не могу, потому что нет на свете больше людей, сведущих в белой магии и магическом целительстве. Любой нормальный врач тут же спишет все происходящее на какой-нибудь залихватский психоз и засунет меня в приют для умалишенных.

Слава богу, души и разума у меня еще осталось довольно, чтобы сжечь последний труд Петра Апонского. Очень надеюсь, что место, где Джироламо выбрал похоронить пергамент с оригиналом, навеки останется тайной.


Хотя я нечаянно и совершил первое из требуемых по букве ритуала осквернений и вступил по недомыслию в неподобающее сообщение с духами мертвых, судя по всему, изобилующими в церкви Сан-Джузеппе, первый обряд я все-таки не завершил. Единственная моя надежда теперь – умереть, пока добро во мне еще в состоянии одолеть неотвратимо растущее злое влияние, разъедающее мой разум и плоть, подобно проказе. Я утратил все, чем был, и все, чем мог бы стать; но воля к добру пока еще сильнее воли ко злу, и потому я постараюсь спасти свою душу – пока еще в силах сделать это.

Тех, кому случится это прочитать, я прошу молиться за меня и никогда, никогда не любопытствовать по поводу всяких нездоровых вещей. Цивилизованный человек давно потерял все знания и умения, необходимые, чтобы сражаться с этим злом. Если какой-нибудь неразумный дурак вроде вашего покорного слуги найдет полный список «Gloriae Cruoris», послушайте меня, последнего, кого эта проклятая книга уничтожила… надеюсь, последнего… – не экспериментируйте с нею, даже не читайте ее! Сожгите ее, иначе помоги вам Бог – вам и всему человеческому роду!

Пойду, приму яд и выйду еще один, последний раз под дивное итальянское солнце – погляжу на эти прекрасные тополя… я буду так по ним скучать!





Стефан Алетти. Око Хора




I




Вот эта рукопись, я привожу ее здесь в первоначальном виде, в каком получил от Джорджа Уоррена, египтолога-любителя из Нью-Йорка, тем невероятно знойным июньским днем. Меня зовут Майкл Киртон. Я занимаюсь импортом красителей, а в город Вади Хадальфа приезжал по делам бизнеса – это последняя остановка перед тем, как поезд отправляется через ужасную Нубийскую пустыню в Абу Хамед. Уоррен только что возвратился из экспедиции в локацию, расположенную неподалеку от Акаши, небольшого городка в семидесяти пяти милях от Вади Хадальфы. У него был шок пополам с лихорадкой, куча синяков и порезов. За оставшуюся ему неделю он успел напечатать нижеследующий отчет и передать мне копию на хранение. Очень хорошо, что он это сделал, потому что оригинал с его смертью канул неизвестно куда. Я этого человека едва знал, так что не стану делать никаких комментариев относительно состояния его душевного здоровья непосредственно перед кончиной. Что бы там ни случилось в Нубийской пустыне – это было ужасно, ибо физическое его состояние приходится оценить как «хуже некуда». При всем при этом разум его, как мне показалось, оставался совершенно ясен. В любом случае предоставлю читателю делать на основании прочитанного свои собственные выводы.

М.К.



«Восстал я, восстал, как могучий [златой] сокол, что выходит из яйца своего; лечу и парю я, подобно соколу, чья спина четырех локтей в ширину, а крылья – как халцедон из южных земель».



Так начинается глава о том, как превратиться в Золотого Сокола из египетской Книги Мертвых.



«Подай мне, боже (это говорится Осирису), чтобы меня устрашились, дозволь мне стать ужасом смертным».



Эти слова – которые я впервые прочел, когда был еще мальчишкой – ныне обрели новое и совершенно кошмарное измерение, уходящее в глубь времен и затрагивающее самый архаический человеческий страх – страх смерти и произрастающую из него потребность души в богах. Человек все еще умирает, а боги его живут и живут бесконечно – теперь я это знаю. Когда-нибудь мы узрим Исиду и Осириса, Птаха, Анубиса, Иштар, Шамаша и даже Зевса с Юпитером. Ибо они ждут.

Не знаю, откуда начать свой рассказ… но на тот случай если он окажется единственным источником по всем этим событиям, начну с самого начала.

А для этого довольно будет сказать, что я прибыл в Каир пять лет назад – египтолог-любитель, которому волей судьбы или удачи, повезло к тридцати годам обзавестись преогромной суммой денег.

Деньги же мгновенно дали мне шанс прибиться к экспедиции в нижнюю Нубию, организованной Каирским музеем. Мне тут же стало ясно, что единственная причина моего в ней участия – тот незамысловатый факт, что я финансировал все предприятие. Мне дозволялось присутствовать – но только в качестве наблюдателя. Хотя я быстро заделался другом Мустафы, бригадира землекопов, весь остальной штат обращался со мной с холодной любезностью, а попытки лезть в их профессиональные дела встречал откровенным презрением.

Тем не менее, я участвовал в экспедициях три археологических сезона кряду, хотя моя роль в открытии ряда захоронений додинастического периода и Древнего царства ни в каких анналах не зафиксирована. В конце концов, роль молчаливого привидения с кошельком мне порядком надоела, я отозвал финансирование и отправился в Нубию самостоятельно, в сопровождении Мустафы, который, по мнению музейщиков, был уже староват для полевой работы.

Вот так мы и оказались в Асуане. Там я обнаружил, что моя слава (то есть репутация человека с большим мешком денег) воистину бежит впереди колесницы, и очень скоро познакомился с Уильямом Кирком и Андрию Калатисом. Кирк был британский египтолог, уже очень старый и почти всегда нетрезвый. Среди своих папирусов он обнаружил несколько счетов на поставку зерна жрецам храма Сокологлавого Хора, а в одном – даже подробнейшие указания, где этот храм находится. К моему изумлению, он располагался неподалеку от города, чьи руины благополучно дошли до наших дней – в десяти милях от Акаши, что в свою очередь рукой подать от Асуана.

Калатис, молодой авантюрист родом из Греции, предложил составить мне компанию в экспедиции (финансируемой, разумеется, мною) по поиску этого храма. Тщательно проверив академическую репутацию Кирка и поглядев на его папирус (он был, бесспорно, подлинный), я решил, что почему бы и не попробовать. Успех принесет мне всемирную славу и признание в научных кругах. Калатису я не слишком доверял, но о себе-то позаботиться в любом случае мог, да и Мустафа со своими землекопами всегда будет под рукой. Никаких особых неприятностей от грека я не ждал – по крайней мере, пока мы не найдем чего-нибудь по-настоящему ценного, такого, что лучше украсть, чем отдать египетскому правительству.

Первый сезон мы потратили частью на разведку местности, частью на копание длинных рядов траншей в выбранной локации. Кирк был уже слишком стар, чтобы выезжать в поле, зато Калатис, к вящему моему удивлению, оказался превосходным компаньоном и хорошим работником – несмотря на то, что не нашел никаких сокровищ и тут же страшно по этому поводу расстроился.

Второй сезон продвигался примерно в том же духе, пока однажды утром в самом начале месяца Мустафа не ворвался к нам в палатку с объявлением, что он, кажется, нашел начало лестничного пролета. Не прошло и пары часов, как мы уже откопали семь каменных ступеней и маленькую, узкую дверь.





II




Печать была не нарушена! Мы с Калатисом в изумлении уставились друг на друга. Невскрытое захоронение означало для меня беспрецедентную археологическую находку, а для него – возможное богатство, о котором он так давно мечтал.

Я схватил долото и там же, в полдневной нубийской жаре, несколькими ударами разбил печать, остававшуюся в благословенной неприкосновенности с того самого мгновения, как ее сюда поставили – тысячи лет тому назад!

Каково же было наше удивление, когда, проникнув в таившуюся за дверью затхлую тьму, мы обнаружили только пустую камеру менее пяти футов в длину и около трех в ширину. Правда, в конце комнаты виднелась еще одна узкая каменная лестница. Носильщики и землекопы, разумеется, оказались слишком суеверны, чтобы входить с нами, и, оставив Мустафу присматривать за ними (потому что на сей раз опытных музейных копателей мы с собой не взяли), мы с Калатисом волей-неволей полезли вниз вдвоем. Оба слегка нервничали – что поделать, любители; обоих занимала мысль, в каком состоянии мы найдем могилу после стольких лет забвения. Кроме того, раз уж она оказалась нетронута, в ней нас до сих пор могла поджидать какая-нибудь хитрая ловушка, предназначенная специально для гробокопателей. Мы осторожно и медленно двинулись вниз по лестнице, светя фонарями вперед. Воздух был жутко горячий и насыщенный пылью, так что нам даже пришлось закрыть рот носовым платком, а то бы у нас прямо там, на месте, сработал рвотный рефлекс.

Вот так неспешно мы достигли дна лестницы – всего за каких-нибудь пятнадцать минут. Жара стояла настолько удушающая, что нам пришлось лечь на пол и перевести дух, постоянно вытирая лоб, потому что с нас буквально ручьем текло.

Теперь мы были в просторной камере; вдоль стен громоздились ящики, поднимаясь от пола футов на семь, а то и больше. Заметив это, Калатис тут же отправился их изучать. Я велел ему быть поосторожнее, так как ящики запросто могли развалиться от одного прикосновения… однако осмотр принес невиданный результат: все они оказались не из позолоченного дерева, как я предполагал, а из чистого золота! Там было, наверное, сто большущих ящиков, сплошь золото с инкрустацией из ляпис-лазури и коралла, необычайно изысканной по исполнению. Калатис сгреб ящик с верха одной пирамиды и с большим трудом спустил его на пол. Мы склонились над ним, и пока я искал печать или защелку, он в своей торопливости просто отбил крышку долотом. Я чуть не вызверился на него, потому что в археологии нечего делать тем, кто готов сломать артефакт, лишь бы сэкономить пару секунд.