Культ Ктулху [сборник]
Часть 15 из 58 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Брюс!!!
Я уже был совсем близко к этой штуке, что звала меня и тянула к себе, и видел ее совершенно ясно. И с этим последним воплем что-то во мне встрепенулось, всколыхнулось, и внезапно я ощутил прилив сил. А вместе с ним и то, как нечто пытается помочь мне вырвать свой разум из гущи морока; нечто мягко, настойчиво толкает меня, шепча: не приближайся! не двигайся! назад! прочь! скорее!
И это-то нечто было самым жутким кошмаром, потому что я знал, что на меня смотрит Брюс…
Каким чудовищным усилием я оторвал взгляд и мысли от того, что было передо мной, я не знаю и не узнаю уже никогда. Я просто не помню. А помню только, как рванулся отчаянно назад, вверх, покрыв эти жалкие десять футов уклона, а что-то беззвучно плыло позади и что-то коснулось моей лодыжки, когда я протискивался через квадратную дыру обратно в гробницу… и еще – омерзительный влажный звук, даже с присвистом, когда нечто ударилось – опоздав всего на мгновение! – как огромная мокрая губка, об стену с той стороны.
Оставалось сделать только одно. Выбравшись из гробницы, я помчался через кладбище к оврагу. Я знал, что ищу, и нашел его, несмотря ни на какую тьму. Он был в небольшой лощинке, хорошо спрятанный в чаще кустарника и вьющихся лоз – другой конец коридора.
Крошечное устье перекрывала железная решетчатая дверь, поставленная, вероятно, самим Лайлом Уилсоном. Сейчас она стояла нараспашку, на ней болтался пружинный замок. В самом начале коридора смутно виднелся мистер Уилсон собственной персоной: припав к земле, он упоенно прислушивался. До него уже донеслись мои револьверные выстрелы, потом крики – и тишина.
Вот он начал новый гимн, тихий, но постепенно взраставший в громкости, подымаясь до торжествующего хвалебного пэана.
Слова мне все равно не удалось бы запомнить, как я ни пытайся. Едва ли это было что-то членораздельное. Мистер Уилсон сопроводил пение небольшим кощунственным ритуалом, а потом пустился в пляс, от которого в иных обстоятельствах меня вывернуло бы наизнанку; но я уже уставил позади всякие пределы чувствительности.
Он не видел меня и не слышал – до тех самых пор, когда я шагнул вперед и, захлопнув калитку, защелкнул на ней замок. Самое дикое во всем этом то, что пение не прекратилось, даже когда он кинулся на меня, скрючив пальцы, как когти, и капая с губ белесой пеной. Он врезался в решетку, вцепился в нее и затряс… а затем пение превратилось в тошнотворное бульканье ужаса – когда он понял, что должно случиться дальше.
Лайл Уилсон осел на пол в устье тоннеля, корчась от животного страха. Тут-то, думаю, разум его и оставил, так как вскоре его вопли обратились в непоследовательный бред, звучавший воспоминанием о каком-то кошмарном и давно мертвом языке. Я ждал там, пока не уверился, что слышу, как к нам по коридору стремительно шелестит тот изначальный ужас…
Книгу, которую Брюс читал в свою последнюю ночь, я, конечно, уничтожил. Я и сам могу с течением времени позабыть большую часть того, что успел мельком в ней проглядеть. Но только не этот абзац:
…тот, кого увлекли Оне во тенета Свои (пагубной силой Своей, коею источают, пробуждены бысти), пребывает навеки частью Их, немертвой, но новою и ранее не бывшею, и странною телесами, силе Их и мощи споспешествующею.
Я уже говорил, что провел там, во мраке коридора, всего десять секунд, которые показались мне десятью бесконечностями – но разум мой тогда онемел. И весь ужас воспоминания обрушился только потом…
Если есть на свете боги, я молю их ниспослать моему несчастному мозгу покой. И с тою же верностью, что есть на свете злые твари, я молю их дать мне забыть. Но увы, никто не желает ответить ни на первую мою молитву, ни на вторую, так что я вынужден помнить, помнить эту вздымающуюся, извивающуюся громаду переливающегося, радужного зла, всю состоящую из форм и в то же время бесформенную… эту примордиальную, квазиаморфную сущность, движущуюся, как двигается червь… эту незрячую массу, незавершенную сама в себе, но обладающую властью влечь к себе людей – о, все это я бы еще мог забыть. Все это еще не заставило бы меня видеть сны и просыпаться с криком в ледяном, рвотном ужасе перед тьмою.
А вот те смутные лица, глядевшие из нее… навечно ставшие ее частью, все еще страшным образом живые, с широко распахнутыми глазами, полными ужасом понимания… эти лишенные речи человеческие лица, молящие в безмолвной агонии, чтобы я их уничтожил, и эту тварь вместе с ними, тварь, которой быть не должно… эти искаженные лица, замешанные и заключенные в текучие части этой кощунственной… вещи – эти лица, среди которых я различил, смутно, но безошибочно, лицо моего друга, Брюса Тарлтона – их я не забуду уже никогда.
Чарльз Э. Таннер. Из кувшина
У каждого из нас найдется друг, которого мы бы не прочь увидеть засунутым в какой-нибудь кувшин, под пробку – уж не отрицайте. Так оно повелось от начала времен. В общем, будьте осторожны в следующий раз, когда на благотворительном базаре решите подцепить любопытную посудину с прилавка со всякой мелочевкой… Убедитесь сначала, что она точно пустая.
Я представляю вашему вниманию – по настоянию моего друга, Джеймса Фрэнсиса Деннинга – отчет о событии или, вернее, о целой серии событий, случившихся с ним, по его словам, в конце лета – начале осени 1940 года. Делаю я это вовсе не потому, что, подобно Деннингу, питаю надежду, будто публикация может вызвать серьезное расследование явлений, предположительно имевших место в тот период, но лишь затем, чтобы зафиксировать эту информацию для тех, кто станет в будущем изучать всякие оккультные феномены – или уж психологию, как вам больше нравится. Лично я так до сих пор и не определился, к какой из двух категорий мой рассказ следует отнести.
Будь я из тех, для кого нормальным элементом реальности являются всякие там ведьмы, вампиры да оборотни, я бы и на мгновение не усомнился в правдивости деннинговской истории, потому что этот человек свято верит себе сам; к тому же явный недостаток воображения и прозаический, я бы даже сказал, буквальный образ жизни вплоть до указанных событий служат весомым аргументом в его пользу. Ну, и в качестве косвенной улики у нас есть еще нервный срыв блестящего молодого Эдварда Барнса Халпина, который сам по себе о многом говорит. Сей юный исследователь оккультной истории и малоизвестных религий долгие годы близко знал Деннинга, и это у него, Деннинга, в доме беднягу постиг удар, превративший его в увечное, апатичное создание – каким мы знаем его сейчас. Все это – голый факт, подтвердить который может любое количество народу. Что до Деннингова объяснения этому факту, могу сказать только, что оно заслуживает самого тщательного изучения. Если есть в нем вообще хоть какая-то доля истины, ее необходимо самым тщательным образом установить, проверить и записать.
Итак, к делу.
Все началось, по словам Деннинга, летом прошлого года, когда его занесло на распродажу имущества одного из тех маленьких магазинчиков всякого старья, которые гордо именуют себя лавками древностей, а в народе известны разве что как барахолки. Прилавки щеголяли обычным компотом из индийских диковинок, стекла, викторианской мебели и старых книг. Денниг упорно таскался на все подобные мероприятия, потакая своему единственному пороку – загромождать собственную берлогу штабелями дешевых и бесполезных сувениров со всех частей света.
Из этой конкретно пучины он торжествующе вынырнул с резным слоновым бивнем, шаманской маской с Аляски – и глиняным кувшином. Кувшин был совершенно обычный, круглобокий, с коротким цилиндрическим горлышком и глазурованной полосой посередине – синяя глазурь с забавными угловатыми желтыми буквами, в которых даже наш безграмотный Деннинг опознал дальних родственников греческого алфавита. Аукционер сказал, что кувшин страшно древний, не то сирийский, не то самарянский, и в подтверждение гордо ткнул в печать, удерживающую крышку на месте. Крышка тоже была керамическая, под стать самому кувшину, всаженная прямо в горлышко, на манер пробки, и запечатанная со всех сторон обожженной глиной. Вот на этой-то обожженной глине, или что там это было, и был отпечатан весьма любопытный рисунок: два переплетенных треугольника, образующих шестиконечную звезду, с тремя непонятными символами в центре. Аукционер о значении всего этого имел не больше понятия, чем сам Деннинг, зато сумел напустить такого туману, что мой друг клюнул. Он купил кувшин и притащил его домой, где водрузил, несмотря на ворчание жены, на каминную полку в гостиной.
Там посудина и пребывала в относительном забвении месяца четыре или пять. Я говорю, в относительном, так как, судя по всему, это не мешало ей служить постоянным камнем преткновения и даже, не побоюсь этого слова, причиной домашних раздоров между Деннингом и его супругой. Что, впрочем, было вполне естественно, ибо какая достойная леди согласится, чтобы лучшую комнату в доме, и без того небольшом, набивали всяким, с ее точки зрения, бесполезным хламом. Как бы там ни было, а кувшин остался, где стоял. В свете грядущих событий жутко даже представить себе, что эта ужасная вещь торчала там день за днем, в самой обычной гостиной – более того, ее регулярно снимали с полки, вытирали от пыли и бездумно ставили обратно.
Однако именно так дело и обстояло – вплоть до первого визита юного Халпина. Они с Деннингом были давние знакомцы, но за последний год их дружба расцвела пышным цветом – Халпин усердно просвещал товарища относительно бесконечных накопленных им антикварных курьезов. Они работали в одной и той же компании и виделись каждый день – неудивительно, что джентльмены сдружились, хотя ни один из них ни разу не бывал у другого в гостях. Некоторые детали резьбы на пресловутом слоновьем бивне заинтересовали Халпина настолько, что он решил нанести коллеге визит и полюбоваться на приобретение собственными глазами. Молодому человеку тогда не было еще и тридцати, но он уже считался признанным авторитетом в тех таинственных областях мистического и оккультного толка, где царят Черчуорд, Форт, Лавкрафт и вся Мискатонская школа. Его эссе по кое-каким темным местам из «Cultes des Goules»[36] д’Эрлетта были весьма благосклонно приняты американскими оккультистами, не говоря уже об его переводах ранее вычеркнутых фрагментов из гэльской «Leabhar Mor Dubh»[37]. Короче, он был весьма многообещающий студент, в котором признаки явно зарождающейся шизофрении прямо-таки поражали своим полным отсутствием. Одной из характернейших черт его натуры, по словам Деннинга, был живой интерес практически ко всему окружающему.
– Именно так он себя и вел в тот вечер, когда впервые меня посетил, – рассказывал мне Деннинг. – Он тщательно осмотрел бивень, разъяснил все интересные изображения, какие только мог, а остальные наскоро перерисовал, чтобы забрать домой и как следует изучить. Потом взгляд его забегал по комнате и вскоре приметил еще какую-то мелочь, не помню, какую точно, но разговор сразу же переключился на нее. У меня имелась парочка фолсомских наконечников для стрел – этих любопытных кремневых поделок, которые считаются гораздо старше, чем все, что можно найти в Америке, вместе взятое – так он толковал о них добрых минут двадцать. Потом он положил их на место и принялся снова кружить по комнате, подцепил что-то еще и стал рассказывать уже о нем. Я вообще жутко много узнал от Эдда Халпина – но в ту ночь, надо полагать, больше, чем в любую другую нашу встречу. А потом он увидал этот кувшинчик, и глаза у него так и загорелись.
Ну да, так и загорелись, положив начало череде событий, из-за которых нам теперь и приходится все это рассказывать. Халпин в приступе неуемного любопытства схватил кувшин и впился в него взглядом, а потом вдруг страшно разволновался.
– Он же ужасно старый! – вырвалось у него. – Это древнееврейский, смотри, Джим! Где, ради всего святого, ты раздобыл эту вещь?
Деннинг рассказал все как есть, но любопытства его молодого коллеги это не удовлетворило. Несколько минут он пытался всеми правдами и неправдами вытянуть у друга информацию, которой тот очевидным образом не обладал. Было ясно, что Халпин уже знает о находке больше, чем Деннинг, так что поток вопросов вскорости иссяк.
– Но ты хотя бы знаешь, что это за штука, правда? – полюбопытствовал Халпин напоследок. – Что, неужели аукционер ничего тебе о ней не сказал? А предыдущего владельца ты видел? Господи, Деннинг! Как ты вообще можешь собирать все это, если тебе даже не интересно, что оно собой представляет и откуда взялось?
Праведный гнев его был столь непритворным, что Деннинг ударился в извинения, и Халпин неожиданно смилостивился, рассмеялся и принялся объяснять.
– Эта шестиконечная звезда, Джим, известна как Соломонова Печать. В еврейской каббале этим могущественным знаком пользовались многие тысячи лет. Меня заинтересовало его использование в одном артефакте вместе с финикийскими буквами – здесь, на корпусе сосуда, видишь? Вероятнее всего, это свидетельствует об огромной древности предмета. Ты только представь, ведь возможно, это подлинная печать самого Соломона!
– Джим! – Интонация его вдруг резко изменилась. – Джим, продай мне эту вещь, а?
Сейчас кажется невероятным, что Деннинг не уловил ничего необычного в этом осторожном объяснении Халпина. Молодой исследователь явно сознавал всю важность кувшина, но Деннинг настаивает, что для него эта краткая лекция была лишена всякого смысла. Для ясности заметим, что Деннинг-то никаким исследователем отродясь не был, ничего не слыхал ни о каббале, ни об Абдуле Альхазреде или Иоахиме Кордовском – хотя «Тысячу и одну ночь» где-то по молодости скорее всего читал. Одно это уже должно было дать ему какой-то ключ к происходящему. Но нет – он утверждает, что отказался продавать вазу Халпину просто из коллекционерского упрямства. Он посчитал, его собственными словами выражаясь, что «если она для него стоит десятку долларов – то ведь и для меня она стоила не меньше».
Халпин попробовал увеличить первоначальную ставку, но Деннинг уперся и ни в какую. Молодой человек удалился – правда, с позволением приходить в любое время и изучать кувшин, сколько его душе будет угодно.
На протяжении следующих трех недель он и вправду несколько раз приходил. Скопировал надпись на синем бордюре, сделал восковой оттиск печати, сфотографировал сосуд и даже измерил и взвесил его. И все это время его интерес рос час от часу, а вместе с ним росла и предлагаемая цена. Под конец, неспособный повышать и дальше, он опустился до того, что стал умолять хозяина продать артефакт, и тут-то Деннинг, наконец, рассердился.
– Я ему сказал, – рассказывал Деннинг, – я сказал ему, что у меня его просьбы уже в печенках сидят. Еще я сказал, что не продам эту чертову вазу, и все тут, и даже если это будет стоить мне нашей дружбы, кувшин останется моим, точка. Тогда Халпин принялся гнуть в другую сторону – просил открыть кувшин и посмотреть, что внутри. Но у меня был хороший повод не идти у него на поводу: он мне сам говорил, насколько важен этот оттиск печати на глине, и ломать ее я не собирался ни за какие коврижки. На этот счет я проявил такую твердость, что он сдался и принес извинения. Ну, это я тогда думал, что он сдался. Теперь-то понятно, что нет.
Теперь это нам всем понятно. На самом деле Халпин вознамерился открыть сосуд любой ценой, а отказался только от одной идеи – честно купить его. Однако несмотря на все его дальнейшие действия, не следует думать, что он пал до банального воровства. Поведение юноши вполне объяснимо для всякого, кто в состоянии встать на точку зрения человека науки. Ему открылась возможность изучить одну из сложнейших проблем во всем оккультном искусстве, а чье-то тупое упрямство вкупе с невежеством чинят препятствия!
Халпин решил перехитрить Деннинга, и неважно, как далеко ему для этого придется зайти. Вот так и вышло, что несколько дней спустя Джим Деннинг пробудился в ранний утренний час от легкого и какого-то непривычного шума на нижнем этаже дома. Наполовину проснувшись, он поначалу просто лежал и с прохладцей размышлял, что бы это такое могло быть. Может, жене не спится, и она отправилась вниз за ночным перекусом? Или это шальная мышь шебуршит на кухне? Возможно, донесшийся с жениной постели сонный вздох убедил его, что это не она, а вслед за этим загадочный звук повторился – глухой лязг металла о другой, чем-то обмотанный металл. Весь сон мгновенно слетел с него; Деннинг вскочил, нашарил халат и тапочки и на цыпочках прокрался по лестнице вниз, задержавшись только за тем, чтобы извлечь из ящика стола спрятанный там револьвер.
С лестничной площадки он разглядел смутный свет в гостиной и снова услышал точно такой же лязг. Перегнувшись как следует через перила, он сумел заглянуть в комнату и различить на фоне лежавшего на полу платка света от фонарика темный силуэт мужчины. Впрочем, длинное пальто и шляпа лишали фигуру всякой индивидуальности. Пришелец склонялся над каким-то круглым объектом: вот он поднял молоток и опустил его, резко, но крайне точно, на рукоять долота, которое сжимал в другой руке. Молоток оказался обернут тряпкой, но все равно ночь огласил глухой лязг, который, собственно, Деннига и разбудил. Разумеется, мой друг сразу понял, кто орудует у него в гостиной и над каким круглым предметом он так усердно трудится. Увы, прошло несколько секунд – он никак не мог собраться с силами, чтобы поднять тревогу или остановить грабителя – и эти несколько секунд решили все. Сам Деннинг не сумел мне внятно объяснить причину подобного промедления, однако я его достаточно хорошо знаю и думаю, что им просто-напросто овладело любопытство. Ему ужасно захотелось узнать, на что Халпину так сдалась эта чертова ваза. В общем, он сидел тихо, но, как оказалось недостаточно, так как несколько мгновений спустя некий легкий шум с его стороны достиг ушей Халпина, и тот ударился в панику. Последний кусок печати как раз отвалился – молодой человек вскочил, так и сжимая в руках крышку от кувшина, в которую бессознательно вцепился. Почти вне себя от ужаса, что его поймали, как говорят законники, in flagrante delicto[38], он затараторил, сбивчиво и моляще:
– Только не надо звать полицию, Джим! Послушай меня! Я не собирался его красть, Джим, поверь мне. Если бы я хотел украсть, я бы давно уже был таков вместе с кувшином. Честно, Джим! Дай, я все тебе расскажу… Да, это один из Соломоновых кувшинов. Я просто хотел открыть его, Джим! Боже правый, да неужели ты даже никогда о них не читал? Есть же всякие арабские сказки, легенды – ты же должен был слышать хоть что-то! Я тебе все сейчас расскажу…
Пока он болтал, Деннинг успел спуститься в комнату, подойти к горе-грабителю, взять его плечи и хорошенько потрясти.
– Прекрати молоть чепуху, Халпин! Не валяй дурака. И кувшин, и его содержимое пока еще мои. Возьми себя в руки и выкладывай все, что у тебя есть про него.
Халпин проглотил свою панику и испустил глубокий вздох.
– Существует множество арабских и еврейских легенд, в которых говорится о группе или классе сущностей, именуемых джиннами. Значительная часть этой информации, разумеется – форменные благоглупости, но насколько мы можем судить, джинны – это такие сверхсущества с иного, отличного от нашего плана бытия. Их еще называют Древними, Старшими или Преадамитами. Возможно, есть и еще десятки имен – если это действительно те же самые сущности, что фигурируют в мифах других стран и народов. Они правили миром в дочеловеческие времена, но междоусобные распри и сложившиеся во время Ледникового периода условия привели к тому, что они почти исчезли с лица земли. Впрочем, немногие оставшиеся в живых причиняли достаточно вреда людям вплоть до эпохи царя Соломона.
Арабские легенды утверждают, что он был величайшим из всех владык земных, и с оккультной точки зрения, я полагаю, это действительно так – несмотря на то, что царство его даже в том веке представляло собой крошечную точку на карте. Зато магические познания Соломона оказались достаточно велики, чтобы пойти войной на джиннов и победить. А дальше, поскольку убить их не было никакой возможности (обмен веществ у них кардинально отличается от нашего), он загнал их в кувшины, запечатал и вверг в пучину морскую!
Деннинг продолжал тупо смотреть на него.
– Но не хочешь же ты сказать мне, что ожидаешь найти в этом кувшине джинна, а, Халпин? Нежели ты такой суеверный дурак, чтобы верить…
– Джим, я не знаю, во что верить, а во что нет! История не сохранила данных о том, чтобы такие сосуды кто-то находил раньше. Но я знаю, что Древние некогда действительно существовали, и, изучив этот кувшин, оккультист мог бы очень многое узнать о…
Пока тот разглагольствовал, взгляд Деннинга упал на кувшин, который валялся там, где упал, когда Халпин вскочил на ноги. Все волосы у него на шее встали дыбом от ужаса.
– Ради всего святого, Халпин! – выговорил он, заикаясь. – Ты только погляди…
Не успел он договорить, как Халпин уже впился взглядом в свою вожделенную посудину – и отвести его уже не смог. А из горлышка прямо у них на глазах медленно, как слизняк, ползла какая-то густая, тягучая, синеватая, слабо светящаяся масса. Она растекалась лужей по полу, выпуская во все стороны интересно изогнутые ложноножки и вообще вела себя не как инертная вязкая среда, а как… как амеба под микроскопом. И к тому же из нее поднимались – будто она была сверхлетучим веществом – короткие струйки густого пара или дыма. До их слуха донеслось поначалу едва различимое, а затем уже более громкое, размеренное, неторопливое «клак – клак – кла-а-ак» – и его издавала, распространяясь, сама масса!
Двое мужчин совершенно позабыли о своей ссоре. Деннинг подошел к Халпину поближе и в страхе вцепился ему в плечо. Тот стоял, окаменев, будто статуя, но дышал при этом, как спринтер. И так они стояли там, и стояли, и стояли… глядя, как это фантастическое желе течет, дымясь, по полу.
Полагаю, больше всего их напугало свечение, исходившее от таинственного вещества – тусклый, синеватый отблеск, весьма своеобразного оттенка, который никак не мог быть отражением фонарика, до сих пор отбрасывавшего хвост света на пол. Источаемый им туман тоже обладал определенными свойствами, ибо вел себя не как обычный туман, а как нечто практически разумное. Он плавал под потолком комнаты и будто чего-то искал, при этом избегая обоих мужчин, будто страшился коснуться их. И он постоянно прибывал! Масса на полу очевидным образом испарялась – было ясно, что она скоро совсем закончится.
– Это… это одно из тех твоих созданий, да, Халпин? – прошептал Деннинг, внезапно охрипнув.
Но Халпин ничего не ответил, а только сжимал ему руку – все сильней и сильней.
А дымка меж тем начала медленно вращаться, исторгнув у него, наконец, глубокий, судорожный вздох. Кажется, это зрелище в чем-то его убедило: он наклонился к Деннингу и прошептал в ответ с известной уверенностью в голосе:
– Это точно один из них, Джим. Иди, встань у двери, я сейчас сам с ним разберусь. Я кое-чего знаю из книг – много их прочел.
Деннинг послушно попятился, благодарный за предложение, хотя и не зная, чего ему теперь больше бояться – синей слизи или старого приятеля, которому такие жуткие вещи, оказывается, были не в новинку. Стоя у порога и смутно надеясь, что предательские ноги не подведут, если вдруг возникнет необходимость срочно бежать, он наблюдал за жутким процессом материализации. У меня есть основания полагать, что от последствий этого переживания он так никогда полностью и не оправился – ибо, несомненно, вся его жизненная философия в то мгновение изменилась необратимо. Я заметил, что Деннинг теперь регулярно ходит в церковь… Впрочем, тогда он, как я уже говорил, просто стоял и смотрел. Смотрел, как пар или дым, или туман, или что там такое это было, вращается все быстрей и быстрей, поглощая заблудившиеся струйки, успевшие расползтись по углам комнаты, всасывая их в центральный столп и становясь постепенно почти осязаемым. О да, осязаемым. Наконец, он перестал крутиться и теперь возвышался посреди гостиной, подрагивая, изгибаясь – желеобразный, гибкий, но тем не менее совершенно плотный.
И будто невидимый скульптор у них на глазах лепил его, столп изменялся. Впадины появлялись тут, выпуклости – там; сама поверхность неуловимо становилась другой. Она больше не была гладкой и полупрозрачной, нет – теперь она стала грубой и чешуйчатой, утратила большей частью свою лучезарность и обрела неопределенный, мшисто-зеленый оттенок, став… чем-то. Или кем-то. По мнению Деннинга, это и был самый страшный момент во всем приключении. И не потому что представшая их глазам тварь была как-то особенно ужасна собой – просто в этот самый миг мимо дома проехал какой-то запоздалый автомобиль, и свет его фар бросил зловещий отблеск на стены и потолок. И вот этот-то контраст между обычным, нормальным миром, в котором имел счастье обитать этот злосчастный автомобилист, и творившимся в его собственной гостиной кошмаром, чуть не оказался слишком для разума замершего у двери человека. Ну, и кроме того, фары только яснее высветили все омерзительные подробности облика возвышавшегося над ними существа.
Потому что существо именно возвышалось. Росту в нем, судя по всему, было футов девять, потому что голова его доставала до потолка маленькой Деннинговой комнатки. Оно обладало приблизительным человекоподобием – то есть стояло прямо и конечностей имело четыре, две верхних и две нижних. Еще у него была голова и что-то вроде лица на ней. На этом, впрочем, сходство с человеком заканчивалось. Голову венчал высокий гребень, бежавший ото лба назад, к основанию шеи. Ни глаз, ни носа на лице не наблюдалось – их место занимало нечто вроде цветка морского анемона; под ним располагался рот с верхней губой, похожей на сильно выдающийся мясистый клюв, так что все устье имело форму эдакой сардонической буквы «V».
Передняя часть туловища отличалась плоской, равномерной гладкостью ящеричного брюшка, ноги были длинные, чешуйчатые и ужасно костлявые. То же можно было сказать и о руках, оканчивавшихся поразительно деликатными и поразительно человеческими кистями. Халпин наблюдал за материализацией с жадностью ястреба, и как только процесс завершился, как только сокращение мускулов засвидетельствовало сознательный контроль над ними со стороны хозяина, ученый разразился потоком странных, нечленораздельных слов. Оказывается, Деннинг был настолько взвинчен, что разум его бессознательно зафиксировал каждую деталь происходящего, и слова, произнесенные Халпином, он запомнил с точностью до звука. Тот говорил на каком-то малоизвестном языке, и перевода мне отыскать не удалось, так что я просто воспроизведу их здесь для всякого исследователя, которые пожелает работать с ними дальше:
– Iä, Psuchawrl! – вскричал он. – Ng topuothikl Shelemoh, ma’kthoqui h’nirl!
Услышав это, ужас зашевелился. Он наклонился и сделал шаг к распрямившемуся Халпину. Лицевая розетка у него приподнялась, как брови у удивившегося человека, а затем – он заговорил. Халпин, что странно, ответил ему по-английски.
– Я требую платы! – храбро воскликнул он. – Никогда еще не случалось такого, чтобы кого-то из вашего племени освободили и он взамен не даровал бы освободителю исполнение одного желания – если в его силах такое исполнить.
Тварь поклонилась – взаправду поклонилась. Глубоким – нечеловечески глубоким – голосом она выразила то, что могло быть только согласием. Джинн сцепил руки там, где у него, по идее, располагалась грудь, и склонился в издевательском смирении, распознать которое сумел даже парализованный ужасом Деннинг.
– Очень хорошо! – важно сказал ему на это преступно беспечный Халпин. – Я хочу знать! Таково мое желание – знать. Я всю свою жизнь был исследователем, я искал, искал и так ничего и не нашел. А теперь – я хочу познать природу вещей, причину и смысл бытия и конец, к которому мы все идем. Скажи мне, зачем мы здесь, какое место человек занимает в этой вселенной, а вселенная – в космосе!
Тварь, джинн, или чем она там на самом деле была, снова поклонилась. Почему, ну почему Халпин в упор не видел, что она откровенно над ним издевается! Она снова сцепила свои невероятные человеческие руки вместе, потом развела их в стороны, и с пальцев на пальцы прыгнул целый рой искр. В гуще этой блистающей круговерти нечто начало обретать форму, стало прямоугольным, потом плотным и, наконец, превратилось в небольшое окно. В окно за серебряной решеткой, с мнимо прозрачными ставнями, за которыми – с того места, где стоял Деннинг, по крайней мере – не было ничего, одна лишь кромешная чернота. Чудовище сделало какое-то движение головой и произнесло одно только слово – и единственное, которое Деннинг сумел разобрать.
Оно сказало:
– Смотри!
…и Халпин послушно сделал шаг вперед и заглянул в окно.
Я уже был совсем близко к этой штуке, что звала меня и тянула к себе, и видел ее совершенно ясно. И с этим последним воплем что-то во мне встрепенулось, всколыхнулось, и внезапно я ощутил прилив сил. А вместе с ним и то, как нечто пытается помочь мне вырвать свой разум из гущи морока; нечто мягко, настойчиво толкает меня, шепча: не приближайся! не двигайся! назад! прочь! скорее!
И это-то нечто было самым жутким кошмаром, потому что я знал, что на меня смотрит Брюс…
Каким чудовищным усилием я оторвал взгляд и мысли от того, что было передо мной, я не знаю и не узнаю уже никогда. Я просто не помню. А помню только, как рванулся отчаянно назад, вверх, покрыв эти жалкие десять футов уклона, а что-то беззвучно плыло позади и что-то коснулось моей лодыжки, когда я протискивался через квадратную дыру обратно в гробницу… и еще – омерзительный влажный звук, даже с присвистом, когда нечто ударилось – опоздав всего на мгновение! – как огромная мокрая губка, об стену с той стороны.
Оставалось сделать только одно. Выбравшись из гробницы, я помчался через кладбище к оврагу. Я знал, что ищу, и нашел его, несмотря ни на какую тьму. Он был в небольшой лощинке, хорошо спрятанный в чаще кустарника и вьющихся лоз – другой конец коридора.
Крошечное устье перекрывала железная решетчатая дверь, поставленная, вероятно, самим Лайлом Уилсоном. Сейчас она стояла нараспашку, на ней болтался пружинный замок. В самом начале коридора смутно виднелся мистер Уилсон собственной персоной: припав к земле, он упоенно прислушивался. До него уже донеслись мои револьверные выстрелы, потом крики – и тишина.
Вот он начал новый гимн, тихий, но постепенно взраставший в громкости, подымаясь до торжествующего хвалебного пэана.
Слова мне все равно не удалось бы запомнить, как я ни пытайся. Едва ли это было что-то членораздельное. Мистер Уилсон сопроводил пение небольшим кощунственным ритуалом, а потом пустился в пляс, от которого в иных обстоятельствах меня вывернуло бы наизнанку; но я уже уставил позади всякие пределы чувствительности.
Он не видел меня и не слышал – до тех самых пор, когда я шагнул вперед и, захлопнув калитку, защелкнул на ней замок. Самое дикое во всем этом то, что пение не прекратилось, даже когда он кинулся на меня, скрючив пальцы, как когти, и капая с губ белесой пеной. Он врезался в решетку, вцепился в нее и затряс… а затем пение превратилось в тошнотворное бульканье ужаса – когда он понял, что должно случиться дальше.
Лайл Уилсон осел на пол в устье тоннеля, корчась от животного страха. Тут-то, думаю, разум его и оставил, так как вскоре его вопли обратились в непоследовательный бред, звучавший воспоминанием о каком-то кошмарном и давно мертвом языке. Я ждал там, пока не уверился, что слышу, как к нам по коридору стремительно шелестит тот изначальный ужас…
Книгу, которую Брюс читал в свою последнюю ночь, я, конечно, уничтожил. Я и сам могу с течением времени позабыть большую часть того, что успел мельком в ней проглядеть. Но только не этот абзац:
…тот, кого увлекли Оне во тенета Свои (пагубной силой Своей, коею источают, пробуждены бысти), пребывает навеки частью Их, немертвой, но новою и ранее не бывшею, и странною телесами, силе Их и мощи споспешествующею.
Я уже говорил, что провел там, во мраке коридора, всего десять секунд, которые показались мне десятью бесконечностями – но разум мой тогда онемел. И весь ужас воспоминания обрушился только потом…
Если есть на свете боги, я молю их ниспослать моему несчастному мозгу покой. И с тою же верностью, что есть на свете злые твари, я молю их дать мне забыть. Но увы, никто не желает ответить ни на первую мою молитву, ни на вторую, так что я вынужден помнить, помнить эту вздымающуюся, извивающуюся громаду переливающегося, радужного зла, всю состоящую из форм и в то же время бесформенную… эту примордиальную, квазиаморфную сущность, движущуюся, как двигается червь… эту незрячую массу, незавершенную сама в себе, но обладающую властью влечь к себе людей – о, все это я бы еще мог забыть. Все это еще не заставило бы меня видеть сны и просыпаться с криком в ледяном, рвотном ужасе перед тьмою.
А вот те смутные лица, глядевшие из нее… навечно ставшие ее частью, все еще страшным образом живые, с широко распахнутыми глазами, полными ужасом понимания… эти лишенные речи человеческие лица, молящие в безмолвной агонии, чтобы я их уничтожил, и эту тварь вместе с ними, тварь, которой быть не должно… эти искаженные лица, замешанные и заключенные в текучие части этой кощунственной… вещи – эти лица, среди которых я различил, смутно, но безошибочно, лицо моего друга, Брюса Тарлтона – их я не забуду уже никогда.
Чарльз Э. Таннер. Из кувшина
У каждого из нас найдется друг, которого мы бы не прочь увидеть засунутым в какой-нибудь кувшин, под пробку – уж не отрицайте. Так оно повелось от начала времен. В общем, будьте осторожны в следующий раз, когда на благотворительном базаре решите подцепить любопытную посудину с прилавка со всякой мелочевкой… Убедитесь сначала, что она точно пустая.
Я представляю вашему вниманию – по настоянию моего друга, Джеймса Фрэнсиса Деннинга – отчет о событии или, вернее, о целой серии событий, случившихся с ним, по его словам, в конце лета – начале осени 1940 года. Делаю я это вовсе не потому, что, подобно Деннингу, питаю надежду, будто публикация может вызвать серьезное расследование явлений, предположительно имевших место в тот период, но лишь затем, чтобы зафиксировать эту информацию для тех, кто станет в будущем изучать всякие оккультные феномены – или уж психологию, как вам больше нравится. Лично я так до сих пор и не определился, к какой из двух категорий мой рассказ следует отнести.
Будь я из тех, для кого нормальным элементом реальности являются всякие там ведьмы, вампиры да оборотни, я бы и на мгновение не усомнился в правдивости деннинговской истории, потому что этот человек свято верит себе сам; к тому же явный недостаток воображения и прозаический, я бы даже сказал, буквальный образ жизни вплоть до указанных событий служат весомым аргументом в его пользу. Ну, и в качестве косвенной улики у нас есть еще нервный срыв блестящего молодого Эдварда Барнса Халпина, который сам по себе о многом говорит. Сей юный исследователь оккультной истории и малоизвестных религий долгие годы близко знал Деннинга, и это у него, Деннинга, в доме беднягу постиг удар, превративший его в увечное, апатичное создание – каким мы знаем его сейчас. Все это – голый факт, подтвердить который может любое количество народу. Что до Деннингова объяснения этому факту, могу сказать только, что оно заслуживает самого тщательного изучения. Если есть в нем вообще хоть какая-то доля истины, ее необходимо самым тщательным образом установить, проверить и записать.
Итак, к делу.
Все началось, по словам Деннинга, летом прошлого года, когда его занесло на распродажу имущества одного из тех маленьких магазинчиков всякого старья, которые гордо именуют себя лавками древностей, а в народе известны разве что как барахолки. Прилавки щеголяли обычным компотом из индийских диковинок, стекла, викторианской мебели и старых книг. Денниг упорно таскался на все подобные мероприятия, потакая своему единственному пороку – загромождать собственную берлогу штабелями дешевых и бесполезных сувениров со всех частей света.
Из этой конкретно пучины он торжествующе вынырнул с резным слоновым бивнем, шаманской маской с Аляски – и глиняным кувшином. Кувшин был совершенно обычный, круглобокий, с коротким цилиндрическим горлышком и глазурованной полосой посередине – синяя глазурь с забавными угловатыми желтыми буквами, в которых даже наш безграмотный Деннинг опознал дальних родственников греческого алфавита. Аукционер сказал, что кувшин страшно древний, не то сирийский, не то самарянский, и в подтверждение гордо ткнул в печать, удерживающую крышку на месте. Крышка тоже была керамическая, под стать самому кувшину, всаженная прямо в горлышко, на манер пробки, и запечатанная со всех сторон обожженной глиной. Вот на этой-то обожженной глине, или что там это было, и был отпечатан весьма любопытный рисунок: два переплетенных треугольника, образующих шестиконечную звезду, с тремя непонятными символами в центре. Аукционер о значении всего этого имел не больше понятия, чем сам Деннинг, зато сумел напустить такого туману, что мой друг клюнул. Он купил кувшин и притащил его домой, где водрузил, несмотря на ворчание жены, на каминную полку в гостиной.
Там посудина и пребывала в относительном забвении месяца четыре или пять. Я говорю, в относительном, так как, судя по всему, это не мешало ей служить постоянным камнем преткновения и даже, не побоюсь этого слова, причиной домашних раздоров между Деннингом и его супругой. Что, впрочем, было вполне естественно, ибо какая достойная леди согласится, чтобы лучшую комнату в доме, и без того небольшом, набивали всяким, с ее точки зрения, бесполезным хламом. Как бы там ни было, а кувшин остался, где стоял. В свете грядущих событий жутко даже представить себе, что эта ужасная вещь торчала там день за днем, в самой обычной гостиной – более того, ее регулярно снимали с полки, вытирали от пыли и бездумно ставили обратно.
Однако именно так дело и обстояло – вплоть до первого визита юного Халпина. Они с Деннингом были давние знакомцы, но за последний год их дружба расцвела пышным цветом – Халпин усердно просвещал товарища относительно бесконечных накопленных им антикварных курьезов. Они работали в одной и той же компании и виделись каждый день – неудивительно, что джентльмены сдружились, хотя ни один из них ни разу не бывал у другого в гостях. Некоторые детали резьбы на пресловутом слоновьем бивне заинтересовали Халпина настолько, что он решил нанести коллеге визит и полюбоваться на приобретение собственными глазами. Молодому человеку тогда не было еще и тридцати, но он уже считался признанным авторитетом в тех таинственных областях мистического и оккультного толка, где царят Черчуорд, Форт, Лавкрафт и вся Мискатонская школа. Его эссе по кое-каким темным местам из «Cultes des Goules»[36] д’Эрлетта были весьма благосклонно приняты американскими оккультистами, не говоря уже об его переводах ранее вычеркнутых фрагментов из гэльской «Leabhar Mor Dubh»[37]. Короче, он был весьма многообещающий студент, в котором признаки явно зарождающейся шизофрении прямо-таки поражали своим полным отсутствием. Одной из характернейших черт его натуры, по словам Деннинга, был живой интерес практически ко всему окружающему.
– Именно так он себя и вел в тот вечер, когда впервые меня посетил, – рассказывал мне Деннинг. – Он тщательно осмотрел бивень, разъяснил все интересные изображения, какие только мог, а остальные наскоро перерисовал, чтобы забрать домой и как следует изучить. Потом взгляд его забегал по комнате и вскоре приметил еще какую-то мелочь, не помню, какую точно, но разговор сразу же переключился на нее. У меня имелась парочка фолсомских наконечников для стрел – этих любопытных кремневых поделок, которые считаются гораздо старше, чем все, что можно найти в Америке, вместе взятое – так он толковал о них добрых минут двадцать. Потом он положил их на место и принялся снова кружить по комнате, подцепил что-то еще и стал рассказывать уже о нем. Я вообще жутко много узнал от Эдда Халпина – но в ту ночь, надо полагать, больше, чем в любую другую нашу встречу. А потом он увидал этот кувшинчик, и глаза у него так и загорелись.
Ну да, так и загорелись, положив начало череде событий, из-за которых нам теперь и приходится все это рассказывать. Халпин в приступе неуемного любопытства схватил кувшин и впился в него взглядом, а потом вдруг страшно разволновался.
– Он же ужасно старый! – вырвалось у него. – Это древнееврейский, смотри, Джим! Где, ради всего святого, ты раздобыл эту вещь?
Деннинг рассказал все как есть, но любопытства его молодого коллеги это не удовлетворило. Несколько минут он пытался всеми правдами и неправдами вытянуть у друга информацию, которой тот очевидным образом не обладал. Было ясно, что Халпин уже знает о находке больше, чем Деннинг, так что поток вопросов вскорости иссяк.
– Но ты хотя бы знаешь, что это за штука, правда? – полюбопытствовал Халпин напоследок. – Что, неужели аукционер ничего тебе о ней не сказал? А предыдущего владельца ты видел? Господи, Деннинг! Как ты вообще можешь собирать все это, если тебе даже не интересно, что оно собой представляет и откуда взялось?
Праведный гнев его был столь непритворным, что Деннинг ударился в извинения, и Халпин неожиданно смилостивился, рассмеялся и принялся объяснять.
– Эта шестиконечная звезда, Джим, известна как Соломонова Печать. В еврейской каббале этим могущественным знаком пользовались многие тысячи лет. Меня заинтересовало его использование в одном артефакте вместе с финикийскими буквами – здесь, на корпусе сосуда, видишь? Вероятнее всего, это свидетельствует об огромной древности предмета. Ты только представь, ведь возможно, это подлинная печать самого Соломона!
– Джим! – Интонация его вдруг резко изменилась. – Джим, продай мне эту вещь, а?
Сейчас кажется невероятным, что Деннинг не уловил ничего необычного в этом осторожном объяснении Халпина. Молодой исследователь явно сознавал всю важность кувшина, но Деннинг настаивает, что для него эта краткая лекция была лишена всякого смысла. Для ясности заметим, что Деннинг-то никаким исследователем отродясь не был, ничего не слыхал ни о каббале, ни об Абдуле Альхазреде или Иоахиме Кордовском – хотя «Тысячу и одну ночь» где-то по молодости скорее всего читал. Одно это уже должно было дать ему какой-то ключ к происходящему. Но нет – он утверждает, что отказался продавать вазу Халпину просто из коллекционерского упрямства. Он посчитал, его собственными словами выражаясь, что «если она для него стоит десятку долларов – то ведь и для меня она стоила не меньше».
Халпин попробовал увеличить первоначальную ставку, но Деннинг уперся и ни в какую. Молодой человек удалился – правда, с позволением приходить в любое время и изучать кувшин, сколько его душе будет угодно.
На протяжении следующих трех недель он и вправду несколько раз приходил. Скопировал надпись на синем бордюре, сделал восковой оттиск печати, сфотографировал сосуд и даже измерил и взвесил его. И все это время его интерес рос час от часу, а вместе с ним росла и предлагаемая цена. Под конец, неспособный повышать и дальше, он опустился до того, что стал умолять хозяина продать артефакт, и тут-то Деннинг, наконец, рассердился.
– Я ему сказал, – рассказывал Деннинг, – я сказал ему, что у меня его просьбы уже в печенках сидят. Еще я сказал, что не продам эту чертову вазу, и все тут, и даже если это будет стоить мне нашей дружбы, кувшин останется моим, точка. Тогда Халпин принялся гнуть в другую сторону – просил открыть кувшин и посмотреть, что внутри. Но у меня был хороший повод не идти у него на поводу: он мне сам говорил, насколько важен этот оттиск печати на глине, и ломать ее я не собирался ни за какие коврижки. На этот счет я проявил такую твердость, что он сдался и принес извинения. Ну, это я тогда думал, что он сдался. Теперь-то понятно, что нет.
Теперь это нам всем понятно. На самом деле Халпин вознамерился открыть сосуд любой ценой, а отказался только от одной идеи – честно купить его. Однако несмотря на все его дальнейшие действия, не следует думать, что он пал до банального воровства. Поведение юноши вполне объяснимо для всякого, кто в состоянии встать на точку зрения человека науки. Ему открылась возможность изучить одну из сложнейших проблем во всем оккультном искусстве, а чье-то тупое упрямство вкупе с невежеством чинят препятствия!
Халпин решил перехитрить Деннинга, и неважно, как далеко ему для этого придется зайти. Вот так и вышло, что несколько дней спустя Джим Деннинг пробудился в ранний утренний час от легкого и какого-то непривычного шума на нижнем этаже дома. Наполовину проснувшись, он поначалу просто лежал и с прохладцей размышлял, что бы это такое могло быть. Может, жене не спится, и она отправилась вниз за ночным перекусом? Или это шальная мышь шебуршит на кухне? Возможно, донесшийся с жениной постели сонный вздох убедил его, что это не она, а вслед за этим загадочный звук повторился – глухой лязг металла о другой, чем-то обмотанный металл. Весь сон мгновенно слетел с него; Деннинг вскочил, нашарил халат и тапочки и на цыпочках прокрался по лестнице вниз, задержавшись только за тем, чтобы извлечь из ящика стола спрятанный там револьвер.
С лестничной площадки он разглядел смутный свет в гостиной и снова услышал точно такой же лязг. Перегнувшись как следует через перила, он сумел заглянуть в комнату и различить на фоне лежавшего на полу платка света от фонарика темный силуэт мужчины. Впрочем, длинное пальто и шляпа лишали фигуру всякой индивидуальности. Пришелец склонялся над каким-то круглым объектом: вот он поднял молоток и опустил его, резко, но крайне точно, на рукоять долота, которое сжимал в другой руке. Молоток оказался обернут тряпкой, но все равно ночь огласил глухой лязг, который, собственно, Деннига и разбудил. Разумеется, мой друг сразу понял, кто орудует у него в гостиной и над каким круглым предметом он так усердно трудится. Увы, прошло несколько секунд – он никак не мог собраться с силами, чтобы поднять тревогу или остановить грабителя – и эти несколько секунд решили все. Сам Деннинг не сумел мне внятно объяснить причину подобного промедления, однако я его достаточно хорошо знаю и думаю, что им просто-напросто овладело любопытство. Ему ужасно захотелось узнать, на что Халпину так сдалась эта чертова ваза. В общем, он сидел тихо, но, как оказалось недостаточно, так как несколько мгновений спустя некий легкий шум с его стороны достиг ушей Халпина, и тот ударился в панику. Последний кусок печати как раз отвалился – молодой человек вскочил, так и сжимая в руках крышку от кувшина, в которую бессознательно вцепился. Почти вне себя от ужаса, что его поймали, как говорят законники, in flagrante delicto[38], он затараторил, сбивчиво и моляще:
– Только не надо звать полицию, Джим! Послушай меня! Я не собирался его красть, Джим, поверь мне. Если бы я хотел украсть, я бы давно уже был таков вместе с кувшином. Честно, Джим! Дай, я все тебе расскажу… Да, это один из Соломоновых кувшинов. Я просто хотел открыть его, Джим! Боже правый, да неужели ты даже никогда о них не читал? Есть же всякие арабские сказки, легенды – ты же должен был слышать хоть что-то! Я тебе все сейчас расскажу…
Пока он болтал, Деннинг успел спуститься в комнату, подойти к горе-грабителю, взять его плечи и хорошенько потрясти.
– Прекрати молоть чепуху, Халпин! Не валяй дурака. И кувшин, и его содержимое пока еще мои. Возьми себя в руки и выкладывай все, что у тебя есть про него.
Халпин проглотил свою панику и испустил глубокий вздох.
– Существует множество арабских и еврейских легенд, в которых говорится о группе или классе сущностей, именуемых джиннами. Значительная часть этой информации, разумеется – форменные благоглупости, но насколько мы можем судить, джинны – это такие сверхсущества с иного, отличного от нашего плана бытия. Их еще называют Древними, Старшими или Преадамитами. Возможно, есть и еще десятки имен – если это действительно те же самые сущности, что фигурируют в мифах других стран и народов. Они правили миром в дочеловеческие времена, но междоусобные распри и сложившиеся во время Ледникового периода условия привели к тому, что они почти исчезли с лица земли. Впрочем, немногие оставшиеся в живых причиняли достаточно вреда людям вплоть до эпохи царя Соломона.
Арабские легенды утверждают, что он был величайшим из всех владык земных, и с оккультной точки зрения, я полагаю, это действительно так – несмотря на то, что царство его даже в том веке представляло собой крошечную точку на карте. Зато магические познания Соломона оказались достаточно велики, чтобы пойти войной на джиннов и победить. А дальше, поскольку убить их не было никакой возможности (обмен веществ у них кардинально отличается от нашего), он загнал их в кувшины, запечатал и вверг в пучину морскую!
Деннинг продолжал тупо смотреть на него.
– Но не хочешь же ты сказать мне, что ожидаешь найти в этом кувшине джинна, а, Халпин? Нежели ты такой суеверный дурак, чтобы верить…
– Джим, я не знаю, во что верить, а во что нет! История не сохранила данных о том, чтобы такие сосуды кто-то находил раньше. Но я знаю, что Древние некогда действительно существовали, и, изучив этот кувшин, оккультист мог бы очень многое узнать о…
Пока тот разглагольствовал, взгляд Деннинга упал на кувшин, который валялся там, где упал, когда Халпин вскочил на ноги. Все волосы у него на шее встали дыбом от ужаса.
– Ради всего святого, Халпин! – выговорил он, заикаясь. – Ты только погляди…
Не успел он договорить, как Халпин уже впился взглядом в свою вожделенную посудину – и отвести его уже не смог. А из горлышка прямо у них на глазах медленно, как слизняк, ползла какая-то густая, тягучая, синеватая, слабо светящаяся масса. Она растекалась лужей по полу, выпуская во все стороны интересно изогнутые ложноножки и вообще вела себя не как инертная вязкая среда, а как… как амеба под микроскопом. И к тому же из нее поднимались – будто она была сверхлетучим веществом – короткие струйки густого пара или дыма. До их слуха донеслось поначалу едва различимое, а затем уже более громкое, размеренное, неторопливое «клак – клак – кла-а-ак» – и его издавала, распространяясь, сама масса!
Двое мужчин совершенно позабыли о своей ссоре. Деннинг подошел к Халпину поближе и в страхе вцепился ему в плечо. Тот стоял, окаменев, будто статуя, но дышал при этом, как спринтер. И так они стояли там, и стояли, и стояли… глядя, как это фантастическое желе течет, дымясь, по полу.
Полагаю, больше всего их напугало свечение, исходившее от таинственного вещества – тусклый, синеватый отблеск, весьма своеобразного оттенка, который никак не мог быть отражением фонарика, до сих пор отбрасывавшего хвост света на пол. Источаемый им туман тоже обладал определенными свойствами, ибо вел себя не как обычный туман, а как нечто практически разумное. Он плавал под потолком комнаты и будто чего-то искал, при этом избегая обоих мужчин, будто страшился коснуться их. И он постоянно прибывал! Масса на полу очевидным образом испарялась – было ясно, что она скоро совсем закончится.
– Это… это одно из тех твоих созданий, да, Халпин? – прошептал Деннинг, внезапно охрипнув.
Но Халпин ничего не ответил, а только сжимал ему руку – все сильней и сильней.
А дымка меж тем начала медленно вращаться, исторгнув у него, наконец, глубокий, судорожный вздох. Кажется, это зрелище в чем-то его убедило: он наклонился к Деннингу и прошептал в ответ с известной уверенностью в голосе:
– Это точно один из них, Джим. Иди, встань у двери, я сейчас сам с ним разберусь. Я кое-чего знаю из книг – много их прочел.
Деннинг послушно попятился, благодарный за предложение, хотя и не зная, чего ему теперь больше бояться – синей слизи или старого приятеля, которому такие жуткие вещи, оказывается, были не в новинку. Стоя у порога и смутно надеясь, что предательские ноги не подведут, если вдруг возникнет необходимость срочно бежать, он наблюдал за жутким процессом материализации. У меня есть основания полагать, что от последствий этого переживания он так никогда полностью и не оправился – ибо, несомненно, вся его жизненная философия в то мгновение изменилась необратимо. Я заметил, что Деннинг теперь регулярно ходит в церковь… Впрочем, тогда он, как я уже говорил, просто стоял и смотрел. Смотрел, как пар или дым, или туман, или что там такое это было, вращается все быстрей и быстрей, поглощая заблудившиеся струйки, успевшие расползтись по углам комнаты, всасывая их в центральный столп и становясь постепенно почти осязаемым. О да, осязаемым. Наконец, он перестал крутиться и теперь возвышался посреди гостиной, подрагивая, изгибаясь – желеобразный, гибкий, но тем не менее совершенно плотный.
И будто невидимый скульптор у них на глазах лепил его, столп изменялся. Впадины появлялись тут, выпуклости – там; сама поверхность неуловимо становилась другой. Она больше не была гладкой и полупрозрачной, нет – теперь она стала грубой и чешуйчатой, утратила большей частью свою лучезарность и обрела неопределенный, мшисто-зеленый оттенок, став… чем-то. Или кем-то. По мнению Деннинга, это и был самый страшный момент во всем приключении. И не потому что представшая их глазам тварь была как-то особенно ужасна собой – просто в этот самый миг мимо дома проехал какой-то запоздалый автомобиль, и свет его фар бросил зловещий отблеск на стены и потолок. И вот этот-то контраст между обычным, нормальным миром, в котором имел счастье обитать этот злосчастный автомобилист, и творившимся в его собственной гостиной кошмаром, чуть не оказался слишком для разума замершего у двери человека. Ну, и кроме того, фары только яснее высветили все омерзительные подробности облика возвышавшегося над ними существа.
Потому что существо именно возвышалось. Росту в нем, судя по всему, было футов девять, потому что голова его доставала до потолка маленькой Деннинговой комнатки. Оно обладало приблизительным человекоподобием – то есть стояло прямо и конечностей имело четыре, две верхних и две нижних. Еще у него была голова и что-то вроде лица на ней. На этом, впрочем, сходство с человеком заканчивалось. Голову венчал высокий гребень, бежавший ото лба назад, к основанию шеи. Ни глаз, ни носа на лице не наблюдалось – их место занимало нечто вроде цветка морского анемона; под ним располагался рот с верхней губой, похожей на сильно выдающийся мясистый клюв, так что все устье имело форму эдакой сардонической буквы «V».
Передняя часть туловища отличалась плоской, равномерной гладкостью ящеричного брюшка, ноги были длинные, чешуйчатые и ужасно костлявые. То же можно было сказать и о руках, оканчивавшихся поразительно деликатными и поразительно человеческими кистями. Халпин наблюдал за материализацией с жадностью ястреба, и как только процесс завершился, как только сокращение мускулов засвидетельствовало сознательный контроль над ними со стороны хозяина, ученый разразился потоком странных, нечленораздельных слов. Оказывается, Деннинг был настолько взвинчен, что разум его бессознательно зафиксировал каждую деталь происходящего, и слова, произнесенные Халпином, он запомнил с точностью до звука. Тот говорил на каком-то малоизвестном языке, и перевода мне отыскать не удалось, так что я просто воспроизведу их здесь для всякого исследователя, которые пожелает работать с ними дальше:
– Iä, Psuchawrl! – вскричал он. – Ng topuothikl Shelemoh, ma’kthoqui h’nirl!
Услышав это, ужас зашевелился. Он наклонился и сделал шаг к распрямившемуся Халпину. Лицевая розетка у него приподнялась, как брови у удивившегося человека, а затем – он заговорил. Халпин, что странно, ответил ему по-английски.
– Я требую платы! – храбро воскликнул он. – Никогда еще не случалось такого, чтобы кого-то из вашего племени освободили и он взамен не даровал бы освободителю исполнение одного желания – если в его силах такое исполнить.
Тварь поклонилась – взаправду поклонилась. Глубоким – нечеловечески глубоким – голосом она выразила то, что могло быть только согласием. Джинн сцепил руки там, где у него, по идее, располагалась грудь, и склонился в издевательском смирении, распознать которое сумел даже парализованный ужасом Деннинг.
– Очень хорошо! – важно сказал ему на это преступно беспечный Халпин. – Я хочу знать! Таково мое желание – знать. Я всю свою жизнь был исследователем, я искал, искал и так ничего и не нашел. А теперь – я хочу познать природу вещей, причину и смысл бытия и конец, к которому мы все идем. Скажи мне, зачем мы здесь, какое место человек занимает в этой вселенной, а вселенная – в космосе!
Тварь, джинн, или чем она там на самом деле была, снова поклонилась. Почему, ну почему Халпин в упор не видел, что она откровенно над ним издевается! Она снова сцепила свои невероятные человеческие руки вместе, потом развела их в стороны, и с пальцев на пальцы прыгнул целый рой искр. В гуще этой блистающей круговерти нечто начало обретать форму, стало прямоугольным, потом плотным и, наконец, превратилось в небольшое окно. В окно за серебряной решеткой, с мнимо прозрачными ставнями, за которыми – с того места, где стоял Деннинг, по крайней мере – не было ничего, одна лишь кромешная чернота. Чудовище сделало какое-то движение головой и произнесло одно только слово – и единственное, которое Деннинг сумел разобрать.
Оно сказало:
– Смотри!
…и Халпин послушно сделал шаг вперед и заглянул в окно.