Куда летит время. Увлекательное исследование о природе времени
Часть 17 из 27 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Однажды днем, отлучившись по делам, я доехал до метро на Центральном вокзале в мидтауне Манхэттена. Платформы станций метрополитена располагаются глубоко под землей, по лестничным ступеням пассажиры поднимаются к наземному пешеходному переходу и проходят через турникеты, а затем эскалатор поднимает их на промежуточный этаж. У подножья эскалатора стояла женщина средних лет, раздававшая брошюры. На ней была желтая футболка с надписью «Конец», а на передней обложке брошюры, которую она мне вручила, также значилось «Конец». Раздавая брошюры, женщина восклицала: «Бог грядет, мы все это знаем! Как мы можем подготовиться ко второму пришествию, не зная точной даты?»
В конце эскалатора прохожих поджидал с новой порцией брошюр мужчина постарше, в очках, слегка сутулый. На нем тоже была надета желтая футболка с надписью «Конец», но под буквами стояла дата: 21 мая. До того дня оставалось менее трех недель. У меня тут же мелькнула безжалостная мысль: что они будут делать с залежавшимися футболками 22 мая, когда станет ясно, что конец света не наступил? Однако в скором времени мои мысли вновь вернулись к предположению о гибели мира. Что если всему придет конец через месяц или через неделю, а то и вовсе через несколько минут? Я могу погибнуть в каком-нибудь катаклизме; возможно, меня погубит аневризма или на меня с высоты десятого этажа рухнет наковальня. Наконец, я могу умереть во сне. Готов ли я к уходу? Распорядился ли я своим временем наилучшим образом? Нашел ли я достойное применение текущему моменту?
В 1922 году парижская газета L’Intransigeant обратилась к читателям с вопросом: если бы вы знали, что мир ожидает катастрофическая гибель, как бы вы провели последние часы? Откликнулись многие читатели, включая Марселя Пруста, глубоко восхищенного заданным вопросом. «Я думаю, что жизнь неожиданно показалась бы чудом, если бы всем нам угрожала смерть, как вы предполагаете, – писал Пруст. – Только подумайте о том, сколько дел, путешествий, любовных интриг и познания от нас утаивает жизнь и делает незаметной наша лень, которая вынуждает нас постоянно откладывать их на потом, пользуясь определенностью будущего». Точка зрения Пруста наглядно демонстрирует, как безрадостно концентрироваться на настоящем, осознавая его конечность. Многое из того, что мы делаем в настоящем, делается на уровне рефлексов, привычка – враг осмысленности. Почему мы не задумываемся о настоящем, находясь прямо в нем?
Не так давно, просматривая старые записи в журнале, я наткнулся на заметку, написанную несколько лет назад, когда я ехал в библиотеку через Центральный вокзал, чтобы вернуть экземпляр «Понятия времени» Хайдеггера. Книга, изданная в 1924 году, представляет собой заключенную в переплет лекцию, содержащую наброски многих идей, позже изложенных в труде Хайдеггера «Бытие и время». Я держал книгу у себя много недель, до тех пор, пока не выяснилось, что ее следовало вернуть как раз в тот день, и вот я еду в поезде до Нью-Йорка, пытаясь вновь осмыслить представления Хайдеггера о времени сквозь стремительно сжимающееся окно моего собственного времени.
ТОЛЬКО НЕХВАТКА ВРЕМЕНИ – ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ОЩУЩАЕТСЯ ВСЕМИ ПРАКТИЧЕСКИ ОДИНАКОВО. КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВРЕМЯ ЛЕТИТ БЫСТРО В ЛЮБОМ МАСШТАБЕ
Отправной точкой размышлений Хайдеггера служит аморфное понятие, которое философ называет Dasein, что буквально переводится как «бытие здесь» или «нахождение здесь», однако также употребляется автором в смысле «бытие в мире», «бытие с другими», «неделимая сущность, погруженная в собственное бытие, известная как человеческая жизнь» или даже «способность вызывать сомнения». (По моему мнению, если вам придется выдумать новое слово, способное дать определение времени, вы едва ли в этом преуспеете.) Рассуждая о понятии Dasein, Хайдеггер выразился наиболее конкретно только о невозможности дать ему исчерпывающее определение до тех пор, пока оно не прекратит существовать. «Прежде чем исчезнуть, оно никогда не становится тем, чем потенциально могло быть».
Хайдеггер начинал как студент теологии (позже он стал членом НСДАП) и вдумчиво читал сочинения Блаженного Августина, выражавшего подобные мысли. Невозможно измерить длительность ноты или слога в начале звучания; необходимо дождаться, когда звук утихнет, чтобы определить, долгий он или короткий. Настоящее мгновение поддается исчислению только в ретроспективе, превратившись в мгновение прошедшее. Хайдеггер обобщает аналогию: существование кого-либо не может получить адекватную оценку до тех пор, пока не закончится. Ответить на вопрос, насколько рационально используется время, возможно только при условии признания его конечности, причем не имеет значения, идет ли речь о следующем часе или обо всем сроке земного существования. Время в экзистенциальном понимании приобретает ценность только по его истечении, когда настоящее определяется через прошедшее. «Будущее – наиболее значимый феномен времени», – пишет Хайдеггер.
Проблема заключается в том, что в пределах Хайдеггера невозможно найти достойное решение экзистенциального вопроса; к тому времени, как вы будете готовы дать ответ, вас уже не будет. Августин предполагал, что время не что иное, как «растяжение» сознания – напряжение ума между памятью и ожиданиями в настоящий момент. Хайдеггер полагает, что давление времени еще сильнее: мы постоянно тянемся к будущему изо всех сил, стараясь дать оценку нашей жизни в настоящем как будто с позиции ретроспективы. Бытие – Dasein – всегда «мчится навстречу прошлому», и это грандиозное действо дает определение времени. Для возбуждения тревоги достаточно просто прочесть несколько отрывков из Хайдеггера: «Dasein, воплощенное в крайнем выражении бытия, не существует во времени, но составляет сущность времени. […] Балансируя по всей протяженности прошлого, к которому я стремлюсь, я обретаю время».
У меня не было столько времени. Когда поезд прибыл на Центральный вокзал, я быстро пересек станцию, под сводом нарисованных звезд, мимо справочного бюро со сферическими часами, затем спустился в метро и направился в библиотеку вместе со своими записями, которые сделал второпях для моего будущего «я» и которые надеялся расшифровать позже. Когда Джошуа и Лео исполнилось четыре года, пришла пора тяжелых вопросов. Что значит «умереть»? А ты умрешь? А когда ты умрешь? А я тоже умру? Люди сделаны из мяса? Разлагается ли тело человека? Когда я умру, кто будет задувать свечи на именинном пироге, и кто съест мою порцию пирога?
Нельзя сказать, что я был застигнут врасплох. По наблюдениям специалиста по психологии развития Кэтрин Нельсон, личность начинает кристаллизироваться примерно в этом возрасте. Первые два года жизни ребенок не отличает собственные воспоминания от рассказов других; если вы расскажете ребенку о посещении супермаркета, то он, скорей всего, запомнит все так, как будто он и сам был там. Переживание воспоминаний для малыша само по себе настолько ново, что все они воспринимаются как свои собственные. Постепенно ребенок начинает распознавать свои личные воспоминания как принадлежащие исключительно ему – и таким образом осознает свою непрерывность в процессе прохождения по времени: я становлюсь собой, мое самосознание заключено в мембране, сотканной из воспоминаний (я был собой вчера) и ожиданий (я буду собой завтра); я всегда был собой и всегда останусь собой.
Однажды за завтраком я получил концентрированное выражение данной стадии развития, когда один из наших мальчиков рассказал мне сон, увиденный прошлой ночью, – первый из снов, которые ему удалось запомнить после пробуждения. Сын сообщил, что ему приснился кошмар: он шел в темноте, как вдруг невидимый голос остановил его и спросил: «Кто ты?» Если не ему, то мне уж точно было понятно, что голос принадлежал самому мальчику. Таким образом, во сне столкнулись две ипостаси самости: одна из них была незнакома самости, зато по крайней мере одна из них обладала достаточной степенью самосознания, чтобы задать важнейший экзистенциальный вопрос из числа тех, которые могут погрузить в тревогу даже взрослого, особенно если задавать их дурным тоном в глубокой ночи.
Но стоит новой самости осознать свою непрерывность, она застывает в недоумении: как долго длится «всегда»? Самость, способная заметить, что всему вокруг приходит конец, неизбежно приходит к выводу, что и ей однажды предстоит исчезнуть тем или иным способом. У наших мальчиков была одна спальня на двоих, и перед тем как уложить сыновей спать, я усаживался в темноте между их кроватями и рассказывал им разные истории. Как-то вечером, прежде чем начать рассказ, я заметил, что один из мальчиков тихо плачет. Я спросил его, в чем дело, и в ответ последовал вопрос: «Что произойдет, когда наступит конец света?»
«Я не думаю, что кто-нибудь знает», – сказал я.
«А что если я переживу конец света?» Мальчик снова начал всхлипывать. Насколько я понял, его печалило не то, что когда-то придется умереть, а то, что он не умрет вместе со всеми и останется совсем один. Прежде чем я нашелся с ответом, который должен был звучать отстраненно и убедительно и при этом не содержать фактических ошибок, к дискуссии присоединился другой брат.
«Это невозможно, – заявил он, а затем добавил: – Если повезет, я доживу до ста трех лет, а может быть, даже до ста пятнадцати».
Тут первый мальчик перестал плакать. «Нельзя прожить больше ста двадцати лет», – сказал он, апеллируя к данным Книги рекордов Гиннесса, которую он читал накануне.
«Едва ли удастся прожить намного больше ста двадцати лет, – произнес я. – Но никто не может знать, когда умрет».
«Все зависит от того, как часто заниматься спортом», – вставил брат.
«Тебе не о чем беспокоиться, – сказал я сыну. – Мир без тебя не прекратит существовать, на том и поладим».
«Нет, без него все закончится, – возразил его брат. – Он не сможет жить без мира».
«Папа, ты знаешь, когда мир погибнет?»
«Даже не представляю, когда миру придет конец. Так или иначе, это произойдет в бесконечно далеком будущем».
«И все-таки, что убьет наш мир?»
«На этот счет есть разные теории», – сказал я.
«Расскажи хотя бы об одной!»
Есть мнение, изрек я, что Солнце, постоянно расширяясь, однажды достигнет огромных размеров и поглотит Землю. «Но это случится в таком далеком будущем, что мы едва ли это можем себе представить», – заверил я.
«А какая вторая?»
«Нас затянет в черную дыру», – произнес брат.
«Да, быть может, нас засосет черная дыра», – согласился я.
«А третья теория?»
Я объяснил, что Вселенная зародилась в единой точке, потом последовал Большой взрыв, в результате которого она расширилась до необъятных размеров, но в конце концов космос перестанет расширяться и, возможно, начнет сжиматься и снова сойдется в одну точку. «Так что нас всех сплющит в одну точку», – подытожил я.
«Правда?»
«Может быть», – сказал я.
«Это случится через много-много лет?»
«Да, ждать еще очень долго».
«Тогда нас уже не будет».
«Да, мы этого не застанем», – согласился я.
«Папа, а есть еще какая-нибудь теория?»
«Давай придумаем еще одну, а потом будем готовиться ко сну», – предложил я.
«Папочка, если мир станет точкой, он может снова расшириться?»
«Да, такое тоже возможно. Тогда все начнется сначала».
«А может, и не начнется», – возразил сын.
«Возможно, и нет, – ответил я. – Во всяком случае, интересно над этим поразмыслить».
Позже мальчики всерьез озаботились моими родителями. Моя мать на середине девятого десятка, а отцу миновало девяносто, и они живут в нескольких часах езды от нас в доме, где я вырос. С каждым минувшим днем мои родители все больше напоминают феномен человеческой биологии: они работают в саду, поют в церковном хоре и раз в неделю занимаются в гимнастическом зале под руководством тренера. У моих родителей есть увлечения: они посещают собрания общества читателей и клуб фотографии, решают кроссворды и смотрят кино; они по-прежнему водят автомобиль, вынуждая меня беспокоиться. Мы с женой стараемся часто навещать их и берем с собой мальчиков, но этого все равно недостаточно.
Пару лет назад я с отцом и мальчиками поехали на ярмарку нашего штата. В детстве мы с родителями каждый год выезжали туда на экскурсию. Мероприятие длится несколько дней с конца августа по сентябрь; обширная ярмарочная площадь пестрит павильонами и лотками. Тут есть на что посмотреть: соревнования петушиного пения и конкурсы на лучшее вымя, цветочные шоу, выставки лоскутных одеял и бабочек; ряд за рядом демонстрируют кроликов и голубей старинных фермерских пород, бородатый зазывала нахваливает деревообрабатывающий инструмент. Повсюду идет бойкая торговля смесительным оборудованием и сладкой ватой, приправленной кленовым сиропом. Рядом обнаруживается парк развлечений с аттракционами, навевающими дурноту, и настольными играми сомнительного толка; разумеется, не обходится без масляных скульптур.
САМОСТЬ, СПОСОБНАЯ ЗАМЕТИТЬ, ЧТО ВСЕМУ ВОКРУГ ПРИХОДИТ КОНЕЦ, НЕИЗБЕЖНО ПРИХОДИТ К ВЫВОДУ, ЧТО И ЕЙ ОДНАЖДЫ ПРЕДСТОИТ ИСЧЕЗНУТЬ ТЕМ ИЛИ ИНЫМ СПОСОБОМ
Не желая утруждать себя поиском парковочных мест, мы сели на челночный автобус, курсирующий от торгового центра «Шопингтаун Молл». Мой отец завел речь о войне: в 1944 году его призвали в армию, но из-за слабого зрения его признали негодным к военной службе, чему я, возможно, обязан своим существованием. Зато когда война закончилась, отец провел несколько месяцев в военном госпитале в окрестностях Парижа, выполняя канцелярскую работу. На выходных они с товарищами выбирались в город и продавали местным жителям сигареты из своих пайков, а на вырученные деньги приобретали духи и чулки, которые перепродавали ребятам с базы. Параллельно отец изучал французский язык, прокручивая в уме иностранные выражения. Время от времени, заходя в автобус или прогуливаясь в городе, он ловил себя на том, как в уме неожиданно всплывало какое-нибудь французское выражение, словно он репетировал пьесу.
Позже отец признался, что с недавних пор его преследует другой внутренний монолог: он все чаще думает о своем возрасте и о своих друзьях, которые постепенно уходят – умирают, если говорить начистоту. За последние годы мои родители потеряли нескольких близких друзей. Потом отец заговорил о глазных каплях, которые принимал по указанию врача. Как он признался, иногда он брал в руки флакончик и задумывался о том, как чудесно устроены глаза и как удивительно, что они до сих пор функционируют. Иногда похожие мысли появляются и при посещении туалета: иной раз бывает любопытно поразмыслить над тем, как переваривается еда и удаляются ее остатки: проходя по кишечнику, пища отдает все полезные вещества на благо биомеханики нашего организма до тех пор, пока все запасы питательных компонентов не будут исчерпаны.
* * *
В течение нескольких недель на мой телефон приходили извещения из часовой мастерской: мои наручные часы починили, когда я намерен забрать их? В последнем сообщении мастер предупредил, что продаст мои часы, если я в ближайшее время не приду за ними. И вот в один осенний день, спустя месяцы после того, как я уронил свои наручные часы, я сел на поезд, доехал до Центрального вокзала и пошел за часами в мастерскую по Пятой авеню.
Когда я зашел в мастерскую, мастер сидел за рабочим столом, напряженно всматриваясь в часовой механизм через ювелирную лупу. Он поднял глаза и узнал меня, затем принес пластиковый пакет с моими наручными часами и подал мне. Поскольку других посетителей в мастерской не оказалось, я спросил мастера, не уделит ли он мне пятнадцать минут, поведав о том, как он избрал свою профессию часовщика. «Пятнадцать минут? – переспросил мастер с сильным акцентом. – Но зачем вам целых пятнадцать минут? Мне хватит и пяти минут на весь рассказ».
Часовщик вырос на Украине, а в пятнадцать лет заявил родителям, что больше не желает ходить в школу; ему хотелось чем-нибудь заняться, хотя он еще толком не знал, чем именно. Кто-то предложил ему часовое дело, и он последовал совету. Тогда, в послевоенные времена, в России часовые детали редко появлялись в продаже, поэтому ему часто приходилось изготавливать запчасти вручную. В наши дни, заметил мастер, производители часов применяют детали, конструкция которых специфична для каждого бренда, однако иногда в процессе ремонта требуются запчасти, которые он может сделать самостоятельно. Мастер ушел за конторку и вернулся с «Ролексом» без задней стенки; вскрытый корпус обнажил микроскопическую вселенную вращающихся шестеренок. Часовщик гордо указал на собственноручно изготовленный крошечный держатель, фиксирующий балансирное колесо в нужном положении. Я спросил его, какой аспект в работе приносит ему максимальное удовлетворение. Часовщик метнул на меня удивленный взгляд: «Мне нравится ремонтировать часы, – сказал он. – Кто-то приносит мне часы, которые не работают, я привожу их в порядок, и они возобновляют ход – и я получаю от этого удовольствие».
Я оплатил счет и направился обратно к Центральному вокзалу. До прибытия поезда еще оставалось время, так что я занял место за столиком в кафе и вынул наручные часы. Мастер сообщил, что сделал мои часы влагостойкими; я заметил, что они на две минуты опережали таймер, встроенный в телефон. Я застегнул браслет на запястье, вновь ощутил привычную тяжесть часов и в скором времени забыл о них.
Потом я осмотрелся. За стойкой с прохладительными напитками восседали на барных стульях две пожилые женщины, занятые оживленной беседой. Рядом за столиком обосновалась супружеская пара из Франции с двумя детьми, поедавшими рожки мороженого. Мимо торопливой походкой прошел священник. Потом я заметил женщину, делавшую пометки в блокноте, и мужчину, который одиноко дремал за столиком, поставив локоть на стол и подперев подбородок рукой. Все посетители уставились в экраны телефонов, разговаривали по телефону или друг с другом; повсюду проникал монотонный гул деловых забот и бесед – звук, разоблачающий представителей глубоко общественного вида, поглощенного установлением связей друг с другом и синхронизацией жизненных ритмов.
Созерцание зала подействовало на меня умиротворяюще; последние несколько месяцев я работал на дому; прошло немало времени с тех пор, как мне доводилось ощущать себя мелкой шестеренкой какого-нибудь механизма. Я перевел взгляд на часы: до прибытия поезда оставалось двенадцать минут. Мы со Сьюзен установили порядок дежурств, решая, кому предводительствовать за обеденным ритуалом и укладывать мальчиков спать, сегодня вечером была моя очередь. Одно время я терпеть не мог укладывать сыновей, потому что они отчаянно сопротивлялись; казалось бы, простой маршрут от ванной комнаты и чистки зубов до облачения в пижаму и историй должен быть похож на обычный рассказ, но дети ухитрялись превратить его в нечто эпическое, причудливую помесь Гомера и Воннегута, полную отступлений и тревог. Когда эпопея подходила к концу, свет гас и мальчики наконец-то засыпали, частенько засыпал и я, распростершись на полу в детской.
Согласно одной из теорий, которые встречаются в книгах по воспитанию детей, малыши сопротивляются отходу ко сну потому, что боятся засыпать; пробуждение следующим утром для них еще слишком непривычно, так что пожелание спокойной ночи звучит почти как прощание. Но за последние недели кое-что изменилось; мальчики спокойно принимали сон, и наши вечерние приготовления стали менее обременительными и более приятными. Какое-то время одного из мальчиков следовало гладить по спине, чтобы помочь ему расслабиться перед отходом ко сну. Теперь процедура требовалась большей частью мне самому для самоуспокоения. Сын терпел поглаживание минуту или две, а затем дипломатично шептал: «Теперь ты можешь уходить».
Я понял, что мне пора заканчивать книгу, когда мои сыновья подросли настолько, что начали задавать о ней вопросы. «О чем твоя книга? Почему она отнимает так много времени?» У мальчиков были свои представления о том, сколько страниц я пишу в день и сколько слов на каждой странице, и за обедом они часто интересовались, выполняю ли я свои нормы, изрекая свой вердикт: «Джоан К. Роулинг пишет гораздо быстрее, чем ты». Однажды сыновья начали придумывать заголовки для моей книги, расположившись на заднем сидении автомобиля. Один из мальчиков предложил название «Время, сбивающее с толку», поразившее меня меткостью наблюдений, однако ему, вероятно, недоставало призывной нотки. Его брат придумал заголовок «Люди, о которых забыло время», достойный захватывающего приключенческого сюжета, но, с другой стороны, в нем чрезмерно явственно проступала непреднамеренная апелляция к себе и другим членам семьи, которым недоставало моего внимания.
КОГДА ПОЯВЛЯЮТСЯ ДЕТИ, САМОЕ ЗАБАВНОЕ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО СПУСТЯ НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ТЫ ПОЛНОСТЬЮ ЗАБЫВАЕШЬ, НА ЧТО ПОХОЖА ЖИЗНЬ БЕЗ ДЕТЕЙ
Несколько лет назад, задолго до рождения детей и до моей женитьбы, друг, уже познавший радости отцовства, сказал мне: «Когда появляются дети, самое забавное заключается в том, что спустя некоторое время ты полностью забываешь, на что похожа жизнь без детей». Тогда эта мысль показалась мне непостижимой. Мне было не дано увидеть себя в будущем, когда все мои перемещения будут полностью обусловлены желаниями и потребностями существ, которые вполовину меньше меня размером, – и, по всей видимости, успешно. Тем не менее это случится. Сживаясь с ролью отца, иногда я чувствовал себя так, как будто я разбираю корабль по доскам и строю из них новое судно для кого-то другого. Точно так же, планка за планкой, я произвел демонтаж самого себя и собрал себя заново, пока не осталась одна-единственная вещь из прошлой жизни, в которой еще не было детей, – моя книга. У меня оставалось меньше времени, чем обычно, поэтому работа над книгой занимала все свободные часы – вечера, выходные и праздничные дни, лето. Литературный труд от случая к случаю поглощал все время, что казалось мне нормальным, потому что такая привычка водилась за мной и раньше, но так больше не могло продолжаться. И тем не менее, погружаясь в свои занятия в дождливое воскресенье или поздно вечером, я чувствовал, будто в мою мансарду вползает тепло обжитого подполья. Мне нравилось тешить себя мыслью, что мой замысел так никогда и не воплотится. Можно было подумать, что книга, отнявшая так много времени, стала для меня еще одним ребенком, рождению которого я пытался воспрепятствовать, имея возможность полностью контролировать его судьбу.
Также я иногда задумывался, не покажется ли моя стратегия примирения со временем слишком заумной. С точки зрения Августина, слог, предложение или станс, показанные в динамике, служат воплощением времени, которое по мере развертывания растягивается между прошлым и будущим, захватывая настоящее и его вместилище – самость. «То, что происходит с целой песней, то же происходит и с каждой ее частицей, и с каждым слогом, – писал Августин, – то же происходит и с длительным действием, частицей которого является, может быть, эта песня»[60]. Гипотетически то же самое можно сказать и о книге: пока она еще в процессе написания, для автора никогда не заканчивается настоящее. Теперь смотрите, куда приводит логика: бессмертие заключено в книге, которая вечно останется недописанной.
Как много смыслов, включая все вышеизложенные соображения, разворачиваются в одном предложении, писал Августин. В один момент я перестал попутно следить за настоящим временем и утратил нить повествования: душа (в данном контексте употребление богословского термина представляется мне оправданным) в предложении, которое не закончено и не высказано, однако в любой момент готово сорваться с губ.
Для меня лето не лето и конец лета не ощущается вполне, если мне не довелось побывать на пляже. Я не считаю пляжем берег озера, на который лениво катят волны, где под ногами грязно, а на дне просматриваются водоросли. Меня удовлетворит только хрестоматийное побережье океана, покрытое белыми песчаными дюнами, побережье, где морской бриз развевает флаг на посту спасателей и от одного пребывания на пляже волосы пропитываются солью, где летящая серфинговая доска дробит и разметает пену, напоминая, что между вами и Нормандией нет ничего, кроме лета.
Долгое время океанические пляжи одновременно восхищали и ужасали наших мальчиков, чего и следовало ожидать. Я понял, что лето в истинном смысле наступило лишь в тот год, когда они наконец-то полюбили океан. Это произошло, когда сыновьям исполнилось пять лет, на выходных перед Днем труда, в период лучезарного затишья между блаженной тишиной и строго регламентированным распорядком, когда дни утрачивают привычные наименования и намекают на нечто неизбывное. Ураган налетел и утих, уступая место солнцу и пене. В первую половину полудня мальчики обучались правильно барахтаться в волнах – так, чтобы морская вода заструилась из носа. Потом прилив начал отступать, и настало время воздвигать замки из песка.
Какое же это удовольствие, глубоко укорененное в психике человека, – набрать горсть песка, перевернуть ладонь и мысленно возвести получившийся бугорок в ранг архитектуры. Мы расположились на небольшом участке в низшей устойчивой точке ниже линии прилива. Здесь была зона первичного затопления – гладкая полоса влажного песка отлично подходила для строительства, но в то же время оставалась беззащитной перед волнами, и под натиском вернувшегося прилива наши творения, несомненно, пали бы первыми. Всего за несколько минут один из мальчиков вылепил целое поселение из песчаных холмиков, защищенных низкой извилистой крепостной стеной. Я вырыл напротив селения ров, который должен был погасить первые волны, откуда бы они ни появились, и возвел перед рвом волнолом. Сын смотрел на меня с радостным восхищением. «Нам никогда не было так здорово!» – воскликнул он. Как я полагаю, мальчик имел в виду, что раньше он не подходил к высоким волнам так близко – прилив все еще отступал, – но тем не менее он чувствовал себя в безопасности. Я заметил пару родителей моложе нас, устроившихся на пляже уровнем выше. «Взгляните-ка на наш городок!» – гордо сообщил мальчик, а потом повторил свое резюме: «Нам никогда не было так здорово!»
Ницше утверждал – а точнее, психоаналитик Стивен Митчелл заверил нас, что Ницше утверждал это, – что отношение человека ко времени определяется тем, как он возводит замок из песка. Кого-то, писал он, в процессе работы обуревают сомнения: он может настроиться на ремесло, но вместе с тем его будут преследовать страх перед неизбежным возвращением волн, а когда прилив наконец-то прибудет, осознание проигрыша погружает строителя в состояние шока. Кто-то другой вообще не возьмется за строительство: к чему утруждать себя, если все равно труды будут разрушены приливом? Кто-то третий, образцовый, по мнению Ницше, представитель человечества, осознавая неотвратимое, все равно принимается за труд без оглядки, искрясь радостью, не омраченной невежеством.
Мне было бы лестно причислить себя к третьей категории, но я рад принадлежать к первой группе. Я заметил, что второй наш сын, вопреки моему деликатному совету, все-таки приступил к реализации своего строительного проекта – небольшого кургана со скульптурными формами. Курган помещался напротив волнолома и крепостной стены, окружавшей песочный город. Первая шальная волна превратила постройку в кучку влажного песка и довела мальчика до слез. Тогда он принялся возводить вторую обитель, которая также была вскорости сметена волной, но он выстроил третью крепость. Тут мне подумалось, что Ницше следовало бы изобрести четвертую категорию строителей песчаных замков специально для моего сына – человека, который производит впечатление слегка отстраненного, но в действительности яростно привержен своему делу. К этому моменту на берег с невиданной силой обрушился прилив, и мой сын стал первой жертвой стихии. Затем волны преодолели мой волнолом, затопили мой ров и ударили о городские стены; заклубившийся вихрь вод подмыл основание вала и хлынул в город, затопив улицы. Первый мальчик стоял за крепостными валами, обращенными к волнам, вытянув руки, а на его губах играла усмешка веков.
«Конец всему! Конец всему!»
В конце эскалатора прохожих поджидал с новой порцией брошюр мужчина постарше, в очках, слегка сутулый. На нем тоже была надета желтая футболка с надписью «Конец», но под буквами стояла дата: 21 мая. До того дня оставалось менее трех недель. У меня тут же мелькнула безжалостная мысль: что они будут делать с залежавшимися футболками 22 мая, когда станет ясно, что конец света не наступил? Однако в скором времени мои мысли вновь вернулись к предположению о гибели мира. Что если всему придет конец через месяц или через неделю, а то и вовсе через несколько минут? Я могу погибнуть в каком-нибудь катаклизме; возможно, меня погубит аневризма или на меня с высоты десятого этажа рухнет наковальня. Наконец, я могу умереть во сне. Готов ли я к уходу? Распорядился ли я своим временем наилучшим образом? Нашел ли я достойное применение текущему моменту?
В 1922 году парижская газета L’Intransigeant обратилась к читателям с вопросом: если бы вы знали, что мир ожидает катастрофическая гибель, как бы вы провели последние часы? Откликнулись многие читатели, включая Марселя Пруста, глубоко восхищенного заданным вопросом. «Я думаю, что жизнь неожиданно показалась бы чудом, если бы всем нам угрожала смерть, как вы предполагаете, – писал Пруст. – Только подумайте о том, сколько дел, путешествий, любовных интриг и познания от нас утаивает жизнь и делает незаметной наша лень, которая вынуждает нас постоянно откладывать их на потом, пользуясь определенностью будущего». Точка зрения Пруста наглядно демонстрирует, как безрадостно концентрироваться на настоящем, осознавая его конечность. Многое из того, что мы делаем в настоящем, делается на уровне рефлексов, привычка – враг осмысленности. Почему мы не задумываемся о настоящем, находясь прямо в нем?
Не так давно, просматривая старые записи в журнале, я наткнулся на заметку, написанную несколько лет назад, когда я ехал в библиотеку через Центральный вокзал, чтобы вернуть экземпляр «Понятия времени» Хайдеггера. Книга, изданная в 1924 году, представляет собой заключенную в переплет лекцию, содержащую наброски многих идей, позже изложенных в труде Хайдеггера «Бытие и время». Я держал книгу у себя много недель, до тех пор, пока не выяснилось, что ее следовало вернуть как раз в тот день, и вот я еду в поезде до Нью-Йорка, пытаясь вновь осмыслить представления Хайдеггера о времени сквозь стремительно сжимающееся окно моего собственного времени.
ТОЛЬКО НЕХВАТКА ВРЕМЕНИ – ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ОЩУЩАЕТСЯ ВСЕМИ ПРАКТИЧЕСКИ ОДИНАКОВО. КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ КАЖЕТСЯ, ЧТО ВРЕМЯ ЛЕТИТ БЫСТРО В ЛЮБОМ МАСШТАБЕ
Отправной точкой размышлений Хайдеггера служит аморфное понятие, которое философ называет Dasein, что буквально переводится как «бытие здесь» или «нахождение здесь», однако также употребляется автором в смысле «бытие в мире», «бытие с другими», «неделимая сущность, погруженная в собственное бытие, известная как человеческая жизнь» или даже «способность вызывать сомнения». (По моему мнению, если вам придется выдумать новое слово, способное дать определение времени, вы едва ли в этом преуспеете.) Рассуждая о понятии Dasein, Хайдеггер выразился наиболее конкретно только о невозможности дать ему исчерпывающее определение до тех пор, пока оно не прекратит существовать. «Прежде чем исчезнуть, оно никогда не становится тем, чем потенциально могло быть».
Хайдеггер начинал как студент теологии (позже он стал членом НСДАП) и вдумчиво читал сочинения Блаженного Августина, выражавшего подобные мысли. Невозможно измерить длительность ноты или слога в начале звучания; необходимо дождаться, когда звук утихнет, чтобы определить, долгий он или короткий. Настоящее мгновение поддается исчислению только в ретроспективе, превратившись в мгновение прошедшее. Хайдеггер обобщает аналогию: существование кого-либо не может получить адекватную оценку до тех пор, пока не закончится. Ответить на вопрос, насколько рационально используется время, возможно только при условии признания его конечности, причем не имеет значения, идет ли речь о следующем часе или обо всем сроке земного существования. Время в экзистенциальном понимании приобретает ценность только по его истечении, когда настоящее определяется через прошедшее. «Будущее – наиболее значимый феномен времени», – пишет Хайдеггер.
Проблема заключается в том, что в пределах Хайдеггера невозможно найти достойное решение экзистенциального вопроса; к тому времени, как вы будете готовы дать ответ, вас уже не будет. Августин предполагал, что время не что иное, как «растяжение» сознания – напряжение ума между памятью и ожиданиями в настоящий момент. Хайдеггер полагает, что давление времени еще сильнее: мы постоянно тянемся к будущему изо всех сил, стараясь дать оценку нашей жизни в настоящем как будто с позиции ретроспективы. Бытие – Dasein – всегда «мчится навстречу прошлому», и это грандиозное действо дает определение времени. Для возбуждения тревоги достаточно просто прочесть несколько отрывков из Хайдеггера: «Dasein, воплощенное в крайнем выражении бытия, не существует во времени, но составляет сущность времени. […] Балансируя по всей протяженности прошлого, к которому я стремлюсь, я обретаю время».
У меня не было столько времени. Когда поезд прибыл на Центральный вокзал, я быстро пересек станцию, под сводом нарисованных звезд, мимо справочного бюро со сферическими часами, затем спустился в метро и направился в библиотеку вместе со своими записями, которые сделал второпях для моего будущего «я» и которые надеялся расшифровать позже. Когда Джошуа и Лео исполнилось четыре года, пришла пора тяжелых вопросов. Что значит «умереть»? А ты умрешь? А когда ты умрешь? А я тоже умру? Люди сделаны из мяса? Разлагается ли тело человека? Когда я умру, кто будет задувать свечи на именинном пироге, и кто съест мою порцию пирога?
Нельзя сказать, что я был застигнут врасплох. По наблюдениям специалиста по психологии развития Кэтрин Нельсон, личность начинает кристаллизироваться примерно в этом возрасте. Первые два года жизни ребенок не отличает собственные воспоминания от рассказов других; если вы расскажете ребенку о посещении супермаркета, то он, скорей всего, запомнит все так, как будто он и сам был там. Переживание воспоминаний для малыша само по себе настолько ново, что все они воспринимаются как свои собственные. Постепенно ребенок начинает распознавать свои личные воспоминания как принадлежащие исключительно ему – и таким образом осознает свою непрерывность в процессе прохождения по времени: я становлюсь собой, мое самосознание заключено в мембране, сотканной из воспоминаний (я был собой вчера) и ожиданий (я буду собой завтра); я всегда был собой и всегда останусь собой.
Однажды за завтраком я получил концентрированное выражение данной стадии развития, когда один из наших мальчиков рассказал мне сон, увиденный прошлой ночью, – первый из снов, которые ему удалось запомнить после пробуждения. Сын сообщил, что ему приснился кошмар: он шел в темноте, как вдруг невидимый голос остановил его и спросил: «Кто ты?» Если не ему, то мне уж точно было понятно, что голос принадлежал самому мальчику. Таким образом, во сне столкнулись две ипостаси самости: одна из них была незнакома самости, зато по крайней мере одна из них обладала достаточной степенью самосознания, чтобы задать важнейший экзистенциальный вопрос из числа тех, которые могут погрузить в тревогу даже взрослого, особенно если задавать их дурным тоном в глубокой ночи.
Но стоит новой самости осознать свою непрерывность, она застывает в недоумении: как долго длится «всегда»? Самость, способная заметить, что всему вокруг приходит конец, неизбежно приходит к выводу, что и ей однажды предстоит исчезнуть тем или иным способом. У наших мальчиков была одна спальня на двоих, и перед тем как уложить сыновей спать, я усаживался в темноте между их кроватями и рассказывал им разные истории. Как-то вечером, прежде чем начать рассказ, я заметил, что один из мальчиков тихо плачет. Я спросил его, в чем дело, и в ответ последовал вопрос: «Что произойдет, когда наступит конец света?»
«Я не думаю, что кто-нибудь знает», – сказал я.
«А что если я переживу конец света?» Мальчик снова начал всхлипывать. Насколько я понял, его печалило не то, что когда-то придется умереть, а то, что он не умрет вместе со всеми и останется совсем один. Прежде чем я нашелся с ответом, который должен был звучать отстраненно и убедительно и при этом не содержать фактических ошибок, к дискуссии присоединился другой брат.
«Это невозможно, – заявил он, а затем добавил: – Если повезет, я доживу до ста трех лет, а может быть, даже до ста пятнадцати».
Тут первый мальчик перестал плакать. «Нельзя прожить больше ста двадцати лет», – сказал он, апеллируя к данным Книги рекордов Гиннесса, которую он читал накануне.
«Едва ли удастся прожить намного больше ста двадцати лет, – произнес я. – Но никто не может знать, когда умрет».
«Все зависит от того, как часто заниматься спортом», – вставил брат.
«Тебе не о чем беспокоиться, – сказал я сыну. – Мир без тебя не прекратит существовать, на том и поладим».
«Нет, без него все закончится, – возразил его брат. – Он не сможет жить без мира».
«Папа, ты знаешь, когда мир погибнет?»
«Даже не представляю, когда миру придет конец. Так или иначе, это произойдет в бесконечно далеком будущем».
«И все-таки, что убьет наш мир?»
«На этот счет есть разные теории», – сказал я.
«Расскажи хотя бы об одной!»
Есть мнение, изрек я, что Солнце, постоянно расширяясь, однажды достигнет огромных размеров и поглотит Землю. «Но это случится в таком далеком будущем, что мы едва ли это можем себе представить», – заверил я.
«А какая вторая?»
«Нас затянет в черную дыру», – произнес брат.
«Да, быть может, нас засосет черная дыра», – согласился я.
«А третья теория?»
Я объяснил, что Вселенная зародилась в единой точке, потом последовал Большой взрыв, в результате которого она расширилась до необъятных размеров, но в конце концов космос перестанет расширяться и, возможно, начнет сжиматься и снова сойдется в одну точку. «Так что нас всех сплющит в одну точку», – подытожил я.
«Правда?»
«Может быть», – сказал я.
«Это случится через много-много лет?»
«Да, ждать еще очень долго».
«Тогда нас уже не будет».
«Да, мы этого не застанем», – согласился я.
«Папа, а есть еще какая-нибудь теория?»
«Давай придумаем еще одну, а потом будем готовиться ко сну», – предложил я.
«Папочка, если мир станет точкой, он может снова расшириться?»
«Да, такое тоже возможно. Тогда все начнется сначала».
«А может, и не начнется», – возразил сын.
«Возможно, и нет, – ответил я. – Во всяком случае, интересно над этим поразмыслить».
Позже мальчики всерьез озаботились моими родителями. Моя мать на середине девятого десятка, а отцу миновало девяносто, и они живут в нескольких часах езды от нас в доме, где я вырос. С каждым минувшим днем мои родители все больше напоминают феномен человеческой биологии: они работают в саду, поют в церковном хоре и раз в неделю занимаются в гимнастическом зале под руководством тренера. У моих родителей есть увлечения: они посещают собрания общества читателей и клуб фотографии, решают кроссворды и смотрят кино; они по-прежнему водят автомобиль, вынуждая меня беспокоиться. Мы с женой стараемся часто навещать их и берем с собой мальчиков, но этого все равно недостаточно.
Пару лет назад я с отцом и мальчиками поехали на ярмарку нашего штата. В детстве мы с родителями каждый год выезжали туда на экскурсию. Мероприятие длится несколько дней с конца августа по сентябрь; обширная ярмарочная площадь пестрит павильонами и лотками. Тут есть на что посмотреть: соревнования петушиного пения и конкурсы на лучшее вымя, цветочные шоу, выставки лоскутных одеял и бабочек; ряд за рядом демонстрируют кроликов и голубей старинных фермерских пород, бородатый зазывала нахваливает деревообрабатывающий инструмент. Повсюду идет бойкая торговля смесительным оборудованием и сладкой ватой, приправленной кленовым сиропом. Рядом обнаруживается парк развлечений с аттракционами, навевающими дурноту, и настольными играми сомнительного толка; разумеется, не обходится без масляных скульптур.
САМОСТЬ, СПОСОБНАЯ ЗАМЕТИТЬ, ЧТО ВСЕМУ ВОКРУГ ПРИХОДИТ КОНЕЦ, НЕИЗБЕЖНО ПРИХОДИТ К ВЫВОДУ, ЧТО И ЕЙ ОДНАЖДЫ ПРЕДСТОИТ ИСЧЕЗНУТЬ ТЕМ ИЛИ ИНЫМ СПОСОБОМ
Не желая утруждать себя поиском парковочных мест, мы сели на челночный автобус, курсирующий от торгового центра «Шопингтаун Молл». Мой отец завел речь о войне: в 1944 году его призвали в армию, но из-за слабого зрения его признали негодным к военной службе, чему я, возможно, обязан своим существованием. Зато когда война закончилась, отец провел несколько месяцев в военном госпитале в окрестностях Парижа, выполняя канцелярскую работу. На выходных они с товарищами выбирались в город и продавали местным жителям сигареты из своих пайков, а на вырученные деньги приобретали духи и чулки, которые перепродавали ребятам с базы. Параллельно отец изучал французский язык, прокручивая в уме иностранные выражения. Время от времени, заходя в автобус или прогуливаясь в городе, он ловил себя на том, как в уме неожиданно всплывало какое-нибудь французское выражение, словно он репетировал пьесу.
Позже отец признался, что с недавних пор его преследует другой внутренний монолог: он все чаще думает о своем возрасте и о своих друзьях, которые постепенно уходят – умирают, если говорить начистоту. За последние годы мои родители потеряли нескольких близких друзей. Потом отец заговорил о глазных каплях, которые принимал по указанию врача. Как он признался, иногда он брал в руки флакончик и задумывался о том, как чудесно устроены глаза и как удивительно, что они до сих пор функционируют. Иногда похожие мысли появляются и при посещении туалета: иной раз бывает любопытно поразмыслить над тем, как переваривается еда и удаляются ее остатки: проходя по кишечнику, пища отдает все полезные вещества на благо биомеханики нашего организма до тех пор, пока все запасы питательных компонентов не будут исчерпаны.
* * *
В течение нескольких недель на мой телефон приходили извещения из часовой мастерской: мои наручные часы починили, когда я намерен забрать их? В последнем сообщении мастер предупредил, что продаст мои часы, если я в ближайшее время не приду за ними. И вот в один осенний день, спустя месяцы после того, как я уронил свои наручные часы, я сел на поезд, доехал до Центрального вокзала и пошел за часами в мастерскую по Пятой авеню.
Когда я зашел в мастерскую, мастер сидел за рабочим столом, напряженно всматриваясь в часовой механизм через ювелирную лупу. Он поднял глаза и узнал меня, затем принес пластиковый пакет с моими наручными часами и подал мне. Поскольку других посетителей в мастерской не оказалось, я спросил мастера, не уделит ли он мне пятнадцать минут, поведав о том, как он избрал свою профессию часовщика. «Пятнадцать минут? – переспросил мастер с сильным акцентом. – Но зачем вам целых пятнадцать минут? Мне хватит и пяти минут на весь рассказ».
Часовщик вырос на Украине, а в пятнадцать лет заявил родителям, что больше не желает ходить в школу; ему хотелось чем-нибудь заняться, хотя он еще толком не знал, чем именно. Кто-то предложил ему часовое дело, и он последовал совету. Тогда, в послевоенные времена, в России часовые детали редко появлялись в продаже, поэтому ему часто приходилось изготавливать запчасти вручную. В наши дни, заметил мастер, производители часов применяют детали, конструкция которых специфична для каждого бренда, однако иногда в процессе ремонта требуются запчасти, которые он может сделать самостоятельно. Мастер ушел за конторку и вернулся с «Ролексом» без задней стенки; вскрытый корпус обнажил микроскопическую вселенную вращающихся шестеренок. Часовщик гордо указал на собственноручно изготовленный крошечный держатель, фиксирующий балансирное колесо в нужном положении. Я спросил его, какой аспект в работе приносит ему максимальное удовлетворение. Часовщик метнул на меня удивленный взгляд: «Мне нравится ремонтировать часы, – сказал он. – Кто-то приносит мне часы, которые не работают, я привожу их в порядок, и они возобновляют ход – и я получаю от этого удовольствие».
Я оплатил счет и направился обратно к Центральному вокзалу. До прибытия поезда еще оставалось время, так что я занял место за столиком в кафе и вынул наручные часы. Мастер сообщил, что сделал мои часы влагостойкими; я заметил, что они на две минуты опережали таймер, встроенный в телефон. Я застегнул браслет на запястье, вновь ощутил привычную тяжесть часов и в скором времени забыл о них.
Потом я осмотрелся. За стойкой с прохладительными напитками восседали на барных стульях две пожилые женщины, занятые оживленной беседой. Рядом за столиком обосновалась супружеская пара из Франции с двумя детьми, поедавшими рожки мороженого. Мимо торопливой походкой прошел священник. Потом я заметил женщину, делавшую пометки в блокноте, и мужчину, который одиноко дремал за столиком, поставив локоть на стол и подперев подбородок рукой. Все посетители уставились в экраны телефонов, разговаривали по телефону или друг с другом; повсюду проникал монотонный гул деловых забот и бесед – звук, разоблачающий представителей глубоко общественного вида, поглощенного установлением связей друг с другом и синхронизацией жизненных ритмов.
Созерцание зала подействовало на меня умиротворяюще; последние несколько месяцев я работал на дому; прошло немало времени с тех пор, как мне доводилось ощущать себя мелкой шестеренкой какого-нибудь механизма. Я перевел взгляд на часы: до прибытия поезда оставалось двенадцать минут. Мы со Сьюзен установили порядок дежурств, решая, кому предводительствовать за обеденным ритуалом и укладывать мальчиков спать, сегодня вечером была моя очередь. Одно время я терпеть не мог укладывать сыновей, потому что они отчаянно сопротивлялись; казалось бы, простой маршрут от ванной комнаты и чистки зубов до облачения в пижаму и историй должен быть похож на обычный рассказ, но дети ухитрялись превратить его в нечто эпическое, причудливую помесь Гомера и Воннегута, полную отступлений и тревог. Когда эпопея подходила к концу, свет гас и мальчики наконец-то засыпали, частенько засыпал и я, распростершись на полу в детской.
Согласно одной из теорий, которые встречаются в книгах по воспитанию детей, малыши сопротивляются отходу ко сну потому, что боятся засыпать; пробуждение следующим утром для них еще слишком непривычно, так что пожелание спокойной ночи звучит почти как прощание. Но за последние недели кое-что изменилось; мальчики спокойно принимали сон, и наши вечерние приготовления стали менее обременительными и более приятными. Какое-то время одного из мальчиков следовало гладить по спине, чтобы помочь ему расслабиться перед отходом ко сну. Теперь процедура требовалась большей частью мне самому для самоуспокоения. Сын терпел поглаживание минуту или две, а затем дипломатично шептал: «Теперь ты можешь уходить».
Я понял, что мне пора заканчивать книгу, когда мои сыновья подросли настолько, что начали задавать о ней вопросы. «О чем твоя книга? Почему она отнимает так много времени?» У мальчиков были свои представления о том, сколько страниц я пишу в день и сколько слов на каждой странице, и за обедом они часто интересовались, выполняю ли я свои нормы, изрекая свой вердикт: «Джоан К. Роулинг пишет гораздо быстрее, чем ты». Однажды сыновья начали придумывать заголовки для моей книги, расположившись на заднем сидении автомобиля. Один из мальчиков предложил название «Время, сбивающее с толку», поразившее меня меткостью наблюдений, однако ему, вероятно, недоставало призывной нотки. Его брат придумал заголовок «Люди, о которых забыло время», достойный захватывающего приключенческого сюжета, но, с другой стороны, в нем чрезмерно явственно проступала непреднамеренная апелляция к себе и другим членам семьи, которым недоставало моего внимания.
КОГДА ПОЯВЛЯЮТСЯ ДЕТИ, САМОЕ ЗАБАВНОЕ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО СПУСТЯ НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ТЫ ПОЛНОСТЬЮ ЗАБЫВАЕШЬ, НА ЧТО ПОХОЖА ЖИЗНЬ БЕЗ ДЕТЕЙ
Несколько лет назад, задолго до рождения детей и до моей женитьбы, друг, уже познавший радости отцовства, сказал мне: «Когда появляются дети, самое забавное заключается в том, что спустя некоторое время ты полностью забываешь, на что похожа жизнь без детей». Тогда эта мысль показалась мне непостижимой. Мне было не дано увидеть себя в будущем, когда все мои перемещения будут полностью обусловлены желаниями и потребностями существ, которые вполовину меньше меня размером, – и, по всей видимости, успешно. Тем не менее это случится. Сживаясь с ролью отца, иногда я чувствовал себя так, как будто я разбираю корабль по доскам и строю из них новое судно для кого-то другого. Точно так же, планка за планкой, я произвел демонтаж самого себя и собрал себя заново, пока не осталась одна-единственная вещь из прошлой жизни, в которой еще не было детей, – моя книга. У меня оставалось меньше времени, чем обычно, поэтому работа над книгой занимала все свободные часы – вечера, выходные и праздничные дни, лето. Литературный труд от случая к случаю поглощал все время, что казалось мне нормальным, потому что такая привычка водилась за мной и раньше, но так больше не могло продолжаться. И тем не менее, погружаясь в свои занятия в дождливое воскресенье или поздно вечером, я чувствовал, будто в мою мансарду вползает тепло обжитого подполья. Мне нравилось тешить себя мыслью, что мой замысел так никогда и не воплотится. Можно было подумать, что книга, отнявшая так много времени, стала для меня еще одним ребенком, рождению которого я пытался воспрепятствовать, имея возможность полностью контролировать его судьбу.
Также я иногда задумывался, не покажется ли моя стратегия примирения со временем слишком заумной. С точки зрения Августина, слог, предложение или станс, показанные в динамике, служат воплощением времени, которое по мере развертывания растягивается между прошлым и будущим, захватывая настоящее и его вместилище – самость. «То, что происходит с целой песней, то же происходит и с каждой ее частицей, и с каждым слогом, – писал Августин, – то же происходит и с длительным действием, частицей которого является, может быть, эта песня»[60]. Гипотетически то же самое можно сказать и о книге: пока она еще в процессе написания, для автора никогда не заканчивается настоящее. Теперь смотрите, куда приводит логика: бессмертие заключено в книге, которая вечно останется недописанной.
Как много смыслов, включая все вышеизложенные соображения, разворачиваются в одном предложении, писал Августин. В один момент я перестал попутно следить за настоящим временем и утратил нить повествования: душа (в данном контексте употребление богословского термина представляется мне оправданным) в предложении, которое не закончено и не высказано, однако в любой момент готово сорваться с губ.
Для меня лето не лето и конец лета не ощущается вполне, если мне не довелось побывать на пляже. Я не считаю пляжем берег озера, на который лениво катят волны, где под ногами грязно, а на дне просматриваются водоросли. Меня удовлетворит только хрестоматийное побережье океана, покрытое белыми песчаными дюнами, побережье, где морской бриз развевает флаг на посту спасателей и от одного пребывания на пляже волосы пропитываются солью, где летящая серфинговая доска дробит и разметает пену, напоминая, что между вами и Нормандией нет ничего, кроме лета.
Долгое время океанические пляжи одновременно восхищали и ужасали наших мальчиков, чего и следовало ожидать. Я понял, что лето в истинном смысле наступило лишь в тот год, когда они наконец-то полюбили океан. Это произошло, когда сыновьям исполнилось пять лет, на выходных перед Днем труда, в период лучезарного затишья между блаженной тишиной и строго регламентированным распорядком, когда дни утрачивают привычные наименования и намекают на нечто неизбывное. Ураган налетел и утих, уступая место солнцу и пене. В первую половину полудня мальчики обучались правильно барахтаться в волнах – так, чтобы морская вода заструилась из носа. Потом прилив начал отступать, и настало время воздвигать замки из песка.
Какое же это удовольствие, глубоко укорененное в психике человека, – набрать горсть песка, перевернуть ладонь и мысленно возвести получившийся бугорок в ранг архитектуры. Мы расположились на небольшом участке в низшей устойчивой точке ниже линии прилива. Здесь была зона первичного затопления – гладкая полоса влажного песка отлично подходила для строительства, но в то же время оставалась беззащитной перед волнами, и под натиском вернувшегося прилива наши творения, несомненно, пали бы первыми. Всего за несколько минут один из мальчиков вылепил целое поселение из песчаных холмиков, защищенных низкой извилистой крепостной стеной. Я вырыл напротив селения ров, который должен был погасить первые волны, откуда бы они ни появились, и возвел перед рвом волнолом. Сын смотрел на меня с радостным восхищением. «Нам никогда не было так здорово!» – воскликнул он. Как я полагаю, мальчик имел в виду, что раньше он не подходил к высоким волнам так близко – прилив все еще отступал, – но тем не менее он чувствовал себя в безопасности. Я заметил пару родителей моложе нас, устроившихся на пляже уровнем выше. «Взгляните-ка на наш городок!» – гордо сообщил мальчик, а потом повторил свое резюме: «Нам никогда не было так здорово!»
Ницше утверждал – а точнее, психоаналитик Стивен Митчелл заверил нас, что Ницше утверждал это, – что отношение человека ко времени определяется тем, как он возводит замок из песка. Кого-то, писал он, в процессе работы обуревают сомнения: он может настроиться на ремесло, но вместе с тем его будут преследовать страх перед неизбежным возвращением волн, а когда прилив наконец-то прибудет, осознание проигрыша погружает строителя в состояние шока. Кто-то другой вообще не возьмется за строительство: к чему утруждать себя, если все равно труды будут разрушены приливом? Кто-то третий, образцовый, по мнению Ницше, представитель человечества, осознавая неотвратимое, все равно принимается за труд без оглядки, искрясь радостью, не омраченной невежеством.
Мне было бы лестно причислить себя к третьей категории, но я рад принадлежать к первой группе. Я заметил, что второй наш сын, вопреки моему деликатному совету, все-таки приступил к реализации своего строительного проекта – небольшого кургана со скульптурными формами. Курган помещался напротив волнолома и крепостной стены, окружавшей песочный город. Первая шальная волна превратила постройку в кучку влажного песка и довела мальчика до слез. Тогда он принялся возводить вторую обитель, которая также была вскорости сметена волной, но он выстроил третью крепость. Тут мне подумалось, что Ницше следовало бы изобрести четвертую категорию строителей песчаных замков специально для моего сына – человека, который производит впечатление слегка отстраненного, но в действительности яростно привержен своему делу. К этому моменту на берег с невиданной силой обрушился прилив, и мой сын стал первой жертвой стихии. Затем волны преодолели мой волнолом, затопили мой ров и ударили о городские стены; заклубившийся вихрь вод подмыл основание вала и хлынул в город, затопив улицы. Первый мальчик стоял за крепостными валами, обращенными к волнам, вытянув руки, а на его губах играла усмешка веков.
«Конец всему! Конец всему!»