Крылья

– Вроде как сказала, что он недостаточно хорош для нее.





* * *


Биология была моим любимым предметом. Я никогда не испытывала с ней трудностей, будь то строение хромосом или задачи по генетике. То ли благодаря папе, который с детства подсовывал мне научно-популярные книжки, то ли благодаря учителю, который неизменно приходил кормить нас гранитом науки в добром здравии и хорошем настроении.

Но сегодня я никак не могла сосредоточиться на уроке. Илья Степанович в приливе вдохновения порхал по классу, размахивал руками, водил указкой по доске, – а я смотрела на него и не слышала ни слова. Как будто тот находился за стенками аквариума.

Феликс не шел из моей головы. Я запустила палец под рукав и водила ногтем по пластырю на руке. Вот он, прекрасный, как божество, стоит возле своей машины, засунув руки в карманы, и не сводит с меня глаз, пока я спускаюсь к нему по ступенькам. Вот он обнимает и успокаивает меня в машине, пока я сгибаюсь пополам от боли в груди. Вот он стоит в саду и прижимает меня к себе, а над нашими головами кружат ночные бабочки, и благоухает сливовый цвет, и луна ныряет из облака в облако… А вот я превращаюсь в послушную куклу в его руках, пока его ладони скользят по моей спине… Я опустила глаза и уткнулась в книжку, ничего не видя и не слыша. Нет ничего более болезненного, чем думать о вещах, у которых нет будущего.

– Лика, как насчет тебя?

– Да? – кашлянула я.

– Ты думала над своим будущим? – Илья Степанович стоял у моей парты.

– В каком смысле? – моргнула я.

– Господа, дружно просыпаемся! – загромыхал учитель. – Поговорим о том, каким вы видите свое будущее! Если, конечно, после выпускного бала останутся выжившие. Лика, твой отец, кажется, занимается наукой? Птичка на хвосте принесла. Не расскажешь, чем именно?

– Генетикой и молекулярной биологией, – без энтузиазма ответила я.

– Ох, как легко ты выговорила такие сложные слова! Хи-хи! Ты бы не хотела пойти по его стопам?

– Я пока не думала об этом.

– Сегодня замечательный день для того, чтобы начать думать.

Я начала усиленно вспоминать что-нибудь из того, о чем мне рассказывал папа. С некоторым раздражением от того, что приходится отодвинуть мысли о Феликсе на второй план.

– Кажется, с помощью генной инженерии сейчас получают инсулин, интерферон, компоненты для вакцин…

– Очень хорошо! Все правильно. Лика Вернер, я поражен вашим лексиконом. Если раньше для получения инсулина для диабетиков приходилось тоннами резать бедных поросят, то сейчас его для нас производят клетки особой кишечной палочки, в геном которой встроен ген, отвечающий за синтез инсулина. Клетка генномодифицированной палочки, как фабрика, начинает синтезировать именно те вещества, которые потребовал от нее че-ло-век! Кто-нибудь из вас когда-нибудь получал серьезные ранения? – спросил биолог, обводя класс глазами.

Я закрыла глаза, вспоминая тот день, когда на меня обрушилась стеклянная витрина. Вряд ли кто-то из присутствующих мог бы похвастаться таким количеством шрамов, какое было у меня. Это не считая едва зажившие ссадины на ладонях, которые я заработала, свалившись под машину Феликса, порез на руке и весьма помятое лицо. У меня вспотели ладони. Если Степанович будет продолжать в том же духе, то лучше бы мне уйти с урока.

– Илья Степанович, а достижения медицины могут предложить лекарство от любви? – выдал Чижов, поднимая с парты взъерошенную голову. – Ну, я не знаю, может, блокировать в мозгу какую-нибудь зону, которая вызывает это.

«Это» прозвучало почти с отвращением.

– Можно скушать таблеточку и стать бесчувственным киборгом? – подпел кто-то с задней парты, пытаясь повернуть монолог биолога в какое-то более занимательное русло.

– Таблеточной точно не отделаетесь, дорогие друзья. Пока люди слишком мало знают о любви, чтобы пытаться управлять этим чувством, – добровольно проглотил наживку биолог. – Предполагают, что ее обслуживает тот же центр в мозгу, что и наркотическую зависимость. А основное вещество, стимулирующее любовные переживания, дофамин, близко по структуре к амфетамину и продуцирует чувство удовольствия, ощущение желания, приподнятое настроение или даже эйфорию! Вот почему объект нашей любви становится для нас потребностью и источником восхитительных ощущений, а его отсутствие способно ввергнуть нас в самую настоящую депрессию…

Я нервно сглотнула. Спина Чижова нарисовала еще более изогнутую дугу.

– Круто, правда? – ткнула меня в бок Ида.

– Да уж, – пробурчала я.

Я почти пожалела, что пошла на этот урок.

– Но у тебя, Чижов, есть все шансы стать известным биохимиком, изобрести и запатентовать новое средство, избавляющее от любовной муки. И миллионы страдающих от неразделенной любви скажут тебе спасибо.

– А по-моему, любовная мука – это приятно, – шепнула мне Ида.

Я посмотрела на нее как на умалишенную.

– Знаю-знаю, – спохватилась она. – Тебе сейчас совсем не до того. Анна в больнице, отец в разъездах, брат пропал…

– Феликс мне не брат, – медленно проговорила я, чувствуя, как его имя оставляет ожог на моем языке.

– Да-да, я знаю, – согласилась Ида. – И даже не друг, и вообще ты его на дух не переносила. Но согласись, все-таки ты бы обрадовалась, если бы он вернулся.

– Да, – севшим голосом прошептала я. – Обрадовалась бы.

«Не просто обрадовалась. Вероятней всего, умерла бы от счастья».






* * *


Эта сумасшедшая, ошеломительная весна, едва не снесшая мне голову вихрем событий, выродилась в удушливое, унылое, утомительное лето. Дракон под названием «выпускные экзамены» был успешно повержен: я стояла, закинув на плечо боевой топор и поставив на его голову ногу: «отлично» по всем предметам, включая самые забористые. На горизонте маячила грандиозная вечеринка в честь окончания школы, каникулы, множество дней беззаботного лета, горы, море, фестивали на побережье и все то, что поджидает подростков на каникулах. Однако особенного воодушевления я не чувствовала.

Анну выписали через три недели в удовлетворительном состоянии. Этот приступ сильно подорвал ее здоровье. Папа настаивал на переезде в Германию, Анна сопротивлялась. По вечерам я часто слышала, как они спорят. Правда, с каждым разом ее голос в симфонии их полемики звучал все слабее и тише, пока однажды утром за завтраком она не сказала мне:

– Ведь это всего лишь цветы, правда? Всего лишь цветы, всего лишь деревья, всего лишь старый дом с протекающей крышей.

Я глотнула чаю и прижала к губам салфетку. Кажется, я впервые услышала слова «всего лишь» и «цветы» в одном предложении.

– Здесь в самом деле больше не осталось ничего важного, – сказала Анна.

Я сообразила, что это «важное» включает и Феликса тоже. Она сдалась. Она больше не надеялась, что он однажды вернется.





9. ВЕЧЕРИНКА




– Алекс, если ты надушишься этим, то к тебе не подойдет ни один парень на вечеринке, – Ида вырывала из Алькиных рук флакон и запихнула его на самую верхнюю полку. – Это же ясно, как теорема Пифагора: парням нравятся сладкие, сексуальные, фруктовые и цветочные запахи, а не эта… эта…

– Да че, по-мойму, нормалек, – хрюкнула Алька, помахивая перед носом бумажной полоской и шумно втягивая воздух. – М-м-м, мой нос учуял мокрые резиновые покрышки, пыльную обочину дороги и влажную от пота кожаную куртку.

Я тихонько хихикала, глядя на их препирательства. Мы уже битый час разгуливали по парфюмерному магазину, терроризировали консультантов и громко спорили. Ида вообразила, что нам всем срочно нужны себе новые духи к вечеринке, которую закатывал Гренкин по случаю окончания школы. Алька поддержала идею. А мне было все равно: духи так духи. Новые так новые. За компанию.

Этой вылазке я была рада. Прошло три месяца с тех пор, как Феликс покинул меня, и эти месяцы дались мне тяжело. Еще никогда я не пыталась убежать от себя так отчаянно. «Работа руками дает отдых голове», – говорила Анна, и я схватилась за эту идею как за соломинку. В доме не осталось ни единого квадратного сантиметра, где бы не побывала метелка для пыли, а в саду – ни одного сорняка. Садоводство, пэчворк, рисование акварелью. Теперь я знала, почему садовники и рукодельницы – самые спокойные люди в мире: у них в распоряжении самые лучшие антидепрессанты!

Расписала свой день по минутам, но все же, как ни старалась довести себя до изнеможения и полной отключки мозгов, – мне не удавалось выбросить Феликса из головы. Мне не удавалось убежать от него. Я засыпала с мыслями о нем и неизменно просыпалась с ними.

Я нашла у Анны стопку его фотографий, но, к моему сожалению, ни на одной из них не было того, по милости которого я лишилась сна и покоя. Со всех фото на меня смотрел коротко стриженный, нахальный тип, не пробуждавший в душе ничего, кроме досадного раздражения.

Хотелось вспомнить слова песни, которая звучала в машине, когда нас накрыла гроза, но, как назло, в памяти не всплыло ни строчки. Словно я прогневила какое-то божество, которое с маниакальным усердием выметало из моей жизни и памяти все, что касалось Феликса.

Я панически боялась потерять последнее, что мне осталось, – воспоминания. Я боялась, что начну забывать, как он выглядит, как говорит, как двигается, поэтому по многу раз прокручивала в голове каждый наш разговор, каждую сцену. И не снимала с себя ангела, хранившего в себе полоску странной бумаги с коротким посланием: почерк, не имевший ничего общего с почерком моего сводного брата. Другой почерк, чужой, четкий, колкий, с легким намеком на какой-то готический стиль. Последнее и единственное доказательство того, что он в самом деле был в моей жизни, а не приснился мне…

– Лика, что скажешь?

– Что? – очнулась я.

– Тебе что-то приглянулось? – спросила Ида, тыча большим пальцем в полки, уставленные флаконами на любой цвет и запах.

– Не знаю. Пока ничего. Все слишком… банальное и легкомысленное. Может быть, возьму что-то у Анны. У нее…

– Лика, при всем уважении, Анне уже за сорок, а то, что носят взрослые женщины, на девушке будет сидеть… тяжело и уныло!

– Ну и что? Уныло так уныло. Зато не придется отбиваться от роя мух и парней, летящих на запах компота.

Алька весело заржала.

– И к тому же какой-нибудь унылый травяной шипр будет чудесно гармонировать с вязаным свитером и бабушкиными сережками, – добавила я, театрально вскидывая брови.

Алька заржала еще громче, Ида испуганно выкатила глаза, медленно разворачиваясь на каблуках.

– Вязаный свитер?! Бабушкины сережки?! Только через мой труп! – завопила Ида, схватила с полки банку с кофейными зернами, затянулась с комичным усердием прожженного токсикомана и поволокла нас дальше.





* * *


Я заперла дверь и медленно спустилась по ступенькам. Возле ворот уже дожидалась машина такси. В салоне было сумрачно, тепло и слегка накурено, динамики сочились незатейливой попсой. Я откинула назад голову с тщательно уложенными локонами и закрыла глаза, бухнув на щеки непривычно длинные, одеревеневшие от туши ресницы…

Анна с папой неделю назад улетели в Германию. Я решила остаться и провести последнее лето с друзьями. Шутка ли, разлетаемся навсегда. В мой паспорт уже была вклеена долгосрочная немецкая виза, и я даже начала потихоньку паковать свои пожитки.

Июнь был на последнем издыхании, а моя утомительная болезнь, с огромной опухолью в центре мозга под названием Феликс, – в самом пике обострения. Если бы такого рода заболевания можно было лечить оперативно, я бы не раздумывая легла под нож.