Красная планета

9. Письма счастья

Рассказывает Фриш




Форма сидит на мне как влитая, не то что черниговская – из Москвы! Букет красных цветов, новенький ранец. Ботинки жмут немного, но это ничего, разносятся. Я крепко сжимаю мамину руку. Я слышу, как внутри ранца в такт шагам стучат карандаши в пенале. Сердце бешено колотится. Мне и страшно, и радостно. Все вокруг кажется необычным, и наш подъезд, и молочная кухня, и бочка с квасом.

Стриженые затылки, цветы, банты – на площади перед школой целое море детей. Как здорово, что я тоже часть этого моря! Сейчас начнется линейка, потом урок мира, потом взрослая жизнь, о которой я так мечтал… Но в этот момент кто-то толкает меня в спину. “Жид!” – слышу я. – Смотрите, жид!” В меня тычет пальцем незнакомый мальчишка. Я не знаю, что означает это слово, знаю только, что оно очень обидное. Меня захлестывает ярость. Я с размаху бью обидчика букетом по голове. Когда цветы разлетаются, он бьет меня в ответ. От неожиданности я падаю, из носа идет кровь. Под визг девчонок начинаются драка и свалка, пока нас не растаскивают взрослые. Урок мира я провожу в кабинете директора.

На третий день меня перевели в параллельный класс, но там история повторилась тоже. Я снова слышал “Жид!” и бросался в драку, и снова попадал в кабинет к директору. Вскоре моей матери надоело приходить за выговорами. Она сказала: вы школа, занимайтесь ребенком. А тебя посадят в колонию для малолетних преступников, где ты умрешь от голода (это она сказала мне). Так, не успев начаться, моя “взрослая жизнь” подошла к концу, и я решил хотя бы напоследок хорошо провести время. В свои шестнадцать мой троюродный брат Сашка Гроховский отсидел за взлом столовой и считался авторитетом у малолетних. От него я получил пароль для свободного перемещения по центру нашего города.

Рынок, кинотеатр Щорса, Парк культуры – в центре находились главные детские соблазны. По вечерам мы собирались на заброшенной колокольне, мы играли здесь в карты. По правилам проигравший должен был залезть на верхний ярус, но я стал первым, кому не повезло дважды: я не только проиграл, но и сорвался. Список травм был внушительный. Врач сказал, что я уцелел чудом. Мать рыдала. Свои первые каникулы мне предстояло провести на больничной койке. Целый месяц я учился ходить заново.



В шестом классе за прогулы и драку меня решили исключить из пионеров. На общем собрании против выступила только Аня Макаревич. Это было тем более неожиданно, что Анин отец работал в горкоме. После школьного собрания мы вышли на улицу вместе. Судьба снова убеждала меня в неоднозначности своих решений – мы подружились. Я стал бывать у них дома. Вечно голодный подросток из неблагополучной семьи, я был поражен содержимым их номенклатурного холодильника. Красивая умная девочка или сгущенка? Меня привлекало и то и другое. Как большинство девочек нашего города, Аня занималась музыкой. Она решила перевоспитать меня с помощью инструмента. Я сел за пианино, словно эта девочка загипнотизировала меня. Она села рядом. Я поцеловал ее. То, что потом произошло между нами на диване, было ошеломительно. Оказывается, на свете существовало удовольствие куда большее, чем друзья и карты.



В то лето Игорь Гутник наконец-то взял меня в футбольную секцию. Начались тренировки, и мы с Аней перестали видеться. Напомнила она о себе только в августе. Она вышла ко мне прямо на футбольное поле и сказала: я беременна, у нас будет ребенок. Я до сих пор помню ее пристальный, по-взрослому изучающий взгляд. Крики мальчишек, свистки, смех теперь доносились из мира, с которым меня ничего не связывало. Ребенок? Семья? Крутить компоты? А как же соревнования? Мысли мои спутались. Я хорошо запомнил это чувство: что жизнь уже никогда не будет прежней. Мне пришлось повзрослеть за одно мгновение. Жалость и досада разрывали мне сердце, но винить было некого.

На следующий день Аня призналась во всем родителям. Ее мать решила, что мы поженимся, однако Аниному отцу такой родственник был не нужен. Он требовал аборт и хватался за сердце. Он угрожал посадить меня за изнасилование. Я задумался. Между компотами и тюрьмой я выбирал тюрьму. Во-первых, потому что наказание полагалось по заслугам, а, во‐вторых, любой срок кончается (в отличие от компотов). Но тут хмуро молчавшая Аня наконец очнулась. “Никто меня не насиловал, – сказала она. – Я сама хотела”. Потом она сказала, что если “с ним” что-то случится, она покончит с собой.



Шел 1991 год. Сигареты “Экспресс” подскочили у цыган всемеро, и я понял, что пришла пора самому зарабатывать на жизнь. Мы решили поехать в Польшу. На продажу мы везли шахматы, гитары и торцевые головки, которые почему-то пользовались в Польше огромным спросом. Я до сих пор помню мороженое и жареную колбасу, которую поляки продавали прямо на улице. Мои ощущения от нового мира оказались вкусовыми.

Часть выручки я отдал матери, а на остальное накупил шмотки. Красный свитер BOYS, джинсы-варёнки и шелковая рубашка с вышивками – наряд был попугайский, но по тем временам эффектный. В нем я неплохо смотрелся рядом с Валентиной Леонидовной. Она была наша физичка. На уроках Валентина Леонидовна носила мини-юбку и блузку, которая плохо скрывала грудь четвертого размера. То, что она была замужем, не помешало нашему роману. Мы встречались у меня. Физичка приходила после уроков, когда мать была еще на работе. Мы крутили пластинки, которые я привозил из Польши, и занимались любовью на пустых конвертах. Жизнь была прекрасна.



В 1993 году Украина стала независимой и в списке экзаменов появился “национальный язык”. Его мало кто знал в нашем городе, и я провалил вступительный. Впереди ждала Польша или улица, или и то и другое, а потом колония, и моя несчастная мама встала на колени. “Ты пойдешь в ПТУ, ты уже в списках, – сказала она. – Только не спорь со мной”. Я не спорил, мне некогда было терять время. В тот год мой сосед Шептуха купил чистую “шестерку” и нам не терпелось обкатать машину. Мы разбили ее, когда во дворе хлебного пытались повторить трюк из фильма “Каскадеры”. На ремонт “шестерки” мы решили заработать у дяди Коли. Коля лил в гараже пластмассовые значки. На рынке такой значок уходил за трешник, что при себестоимости в 6 копеек давало “добрый приварок”. Так выражался Леонид Рувимович Бруштейн, в прошлом наборщик из типографии, а ныне партнер дяди Коли, толкавший значки на птичьем рынке. Потом подвернулась возможность заработать на спирте, и мы стали возить его из Чернигова, где он стоил полдоллара, в белорусский Гомель, где продавали по два с полтиной. А дальше мой приятель, полузащитник Валя, устроился оформлять документы на постоянное жительство в Германию. Он делал это по линии контингентного беженца. Регулярный молодожен, я стал часто наведываться в Германию и даже выучил язык. Мне нравилась эта страна, хотя я не мог и предположить, что через несколько лет перееду в Бонн на постоянное жительство. Тогда меня вполне устраивала моя Родина.



Я любил свой город, но в конце 90-х мне стало скучно. Одни и те же люди, одни и те же бары. Мордобой, девушки, водка, кокаин… Нам хотелось большего. Мы тосковали по горизонтам. Нас было четверо. Шура продавал на Запад стратегические запасы какой-то химии, пока им не заинтересовался Интерпол, и лег на дно в родном городе. Вторым был мой племянник Горох, только-только демобилизовавшийся из израильской армии и приехавший домой за приключениями. Он умел пользоваться компьютером, неслыханным новшеством. Третий, Витя Князь, торговал в Питере лечением алкоголизма без ведома клиента, пока не столкнулся с реальными бандитами, от которых еле унес ноги. Мы были молоды и бесстрашны, мы знали вкус соблазнов жизни. Кроме скуки, терять нам было нечего. Тогда-то Горох и предложил идею. Я потом часто пытался вспомнить, откуда он взял ее? Подслушал или придумал на израильской гауптвахте? Суть заключалась в том, чтобы расставить конверты на почтовых ящиках в подъездах города – как будто письмо не нашло адресата или потеряно и кто-то из жителей подъезда просто поставил его на видное место. Это было письмо из заграницы. Иностранный адрес, марки, штемпель… Живущий в Канаде человек украинского происхождения обращался в этом письме к старому другу. Извиняясь, что пропал надолго, он обещал все объяснить при встрече, которую он, старый друг, мог бы значительно ускорить.

“Я в местной тюрьме из-за той самой истории, – признавался автор письма. – Чтобы выйти под залог, мне нужны деньги. Знаю, что у тебя их нет, но они есть у меня. Это две последние картины из “Библиотеки Брехта” в отцовской коллекции. Сейчас они у той дуры, с которой я жил перед отъездом. Вот телефоны покупателей в Германии и в Израиле, продай им одну или найди, кому продать сам, а деньги отправь моему адвокату, вот адрес. А вторую картину просто положи у себя до моего возвращения”.

Тому, кто вскрывал чужое письмо и звонил по указанному номеру, мы назначали встречу. Моя девушка играла роль “дуры”. Картины существуют, ободряла она клиента, но они у папы, у которого “этот подонок” (автор письма) занял перед отъездом деньги. Нет, папа не отдаст картины, пока не получит своё. От него или его друзей? Не важно. Называлась цена вопроса – много меньше “стоимости” картин, указанной в письме. Клиент серьезно задумывался: все-таки большое искушение. Поскольку психологический рубикон был уже пройден (чужой конверт вскрыт), клиент решал для начала проверить “покупателя”. На том конце провода ему “подтверждали” сделку наши израильские друзья, и он перезванивал “дуре”. Назначалась встреча, на которой происходил обмен денег на живопись.



Поначалу затея показалась мне бредом обкуренного резервиста, ведь, несмотря на своеобразное детство, я оставался романтиком и верил в добро. Я не мог предположить, что человек, и так уже вскрывший чужое письмо, начнет еще и выполнять наши инструкции. Я не знал тогда, что человек – это ящик Пандоры и надо просто с умом “открывать” его. Если в человеке и было что-то вечное, то это было не добро, а жадность.

Наш первый клиент, молодой смурной человек, молча выложил 300 долларов и забрал картины. Это был известный черниговский сутенер и мошенник Ляпа. По невероятной иронии судьбы один из конвертов попал именно к нему в руки. Ляпа довольно быстро выяснил, кто обвел его вокруг пальца, и возжелал мести. По воровским правилам полагалось отыскать того, кто рассудит дело. Этим человеком стал Валера по прозвищу Жид, легенда нашего криминального мира. Он рассудил дело в нашу пользу. Логика воровского мира была железной – раз Ляпа заполучил картины обманом, значит, он хотел оставить их хозяина, пусть и вымышленного, в тюрьме без денег. Это было не “по понятиям”.



Мы закупили копировальную технику и вскоре завалили конвертами спальные районы Киева, Дарницы, Гомеля… Когда бегать по этажам надоело, я обратился к Гутнику. В тот год его “Десна” выиграла чемпионат, он был в силе и славе и предложил своих ребят разносить конверты. И шквал звонков буквально обрушился на нас. Люди с нечистой совестью расстаются с деньгами с легкостью, так что вскоре цена на “картины” поднялась до двух тысяч долларов. Чтобы обслуживать несколько встреч одновременно, мы наняли девушку из театрального; письма сочиняли студенты-филологи; за “старые картины” отвечала бригада из Союза художников. Содержание писем не отличалось разнообразием, герой оказывался должен то дяде, то тёте, то близкому другу. Неизменным оставался ответ: “картины у папы”. Если клиент выражал желание увидеть “папу”, на сцене появлялся дядя Толя. 20 процентов от общей суммы делали этого в прошлом картежного шулера, а ныне алкоголика непреклонным. Что касается живописи, мы выдавали их за картины “из Библиотеки Брехта”. Эти картины и сейчас висят где-то, ждут своего часа.



Пенсионеры и студенты, фабричные рабочие и богема, интеллигенция – никакой особой статистики по части клиентов не наблюдалось. Сценарий развивался, как правило, в двух направлениях. Первый: клиент прикидывается добрым ангелом и просит девушку сначала отдать картины. “Вы вообще знаете, что такое тюрьма?” (Надо сказать, фантазия клиентов в таких случаях бушевала, это были Дюма и Диккенсы). “А деньги я подвезу потом” – говорил он. Люди из второй категории молча отдавали деньги и удалялись. Был случай, когда на встречу пришла целая троица. Тот, который назвался экспертом, признал картины подделкой, однако на следующий день парень перезвонил и сказал, что специально нанял человека, который сыграл специалиста, чтобы таким образом избавиться от приятеля (они нашли письмо вместе).

К концу первого года мы почти ничего не делали своими руками, только планировали встречи и изучали карту Родины. Мы тратили деньги и размышляли о подлости. Каким изобретательным и ловким делают человека алчность и легкие деньги. Я мог бы составить книгу сюжетов, которые они придумывали, ведь нужно было не только выдумать историю узника замка Иф, но поверить в нее самому, и сыграть от всего сердца – даже не подозревая, что находишься внутри чужого спектакля. Да, тут было о чем поразмыслить. Тем более что источником “зла” все-таки были мы, авторы “замечательного мошенничества”, как написал в “Вечернем Гомеле” журналист Андрей Новиков. Из-за этой статьи мы чуть и не погорели.

В тот день по дороге в Гомель нашу машину остановил наряд “Беркута”. Это была плановая проверка, и нас отпустили бы, если бы не полторы тысячи одинаковых писем в багажнике. Формально никакого криминала в нашей авантюре не было, ведь не существовало заявлений от потерпевших. Но начальник участка был заинтригован чисто по-человечески. Хохлацкое любопытство страшная вещь, и я решил, что лучше рассказать ему хоть что-то, чем отмалчиваться. Историю с письмами я выставил как психологический эксперимент в области нравов. “Скажите, товарищ офицер, – закончил я свою историю. – Вот вы, когда найдете такое письмо, что сделаете, вскроете?” – “Наверное, нет”, – задумчиво ответил он.

“Значит, вы порядочный и честный человек. А мне интересен тот, кто не только вскроет письмо, но и захочет использовать ситуацию” – “Так-так… – Он снова задумался. – А картины, что с ними?”

Я почувствовал подвох, ведь о картинах офицер не должен был знать. “Картины?” – переспросил я. Он медленно разложил газету. “Робин Гуды из Чернигова” (заголовок), ниже крупное фото конверта… “Ах, вот вы о чем!” (я видел эту публикацию впервые). – Ну, не сам же я придумал эту историю (я сделал вид, что не знаю, с чего начать). Видите ли, я социолог. Я пишу диссертацию о ситуативности психологических реакций в период кризиса. Я прочитал статью и решил воспользоваться методом. Хотя журналистам следует быть осторожнее. Вдруг кому-то в голову взбредет повторить их подвиги? Если можно, я использую ваш ответ в своей работе”, – добавил я.

Офицер отпустил меня с миром, но вскоре наша история все равно закончилась. Одним из писем решил воспользоваться “человек с холодной головой и горячим сердцем”. При встрече я узнал оперативные номера, они даже не сменили ведомственную тачку. Мы заспорили. Я не хотел иметь с чекистами дела, но Шурик и Витя решили по-другому и картины были “проданы”. Они тут же вскрыли схему и “наехали”. Теперь нам предстояло работать на чужих людей. Я взял время подумать. К тому времени у меня имелся вид на жительство в Германии, оставалось только купить билет на поезд “Киев-Берлин”, а там пересесть до Бонна, где предпочитали жить мои многочисленные фиктивные женушки. Спустя время ко мне перебралась моя жена. Уже в Германии я узнал, что наша идея “пошла в народ”, и, несмотря на интернет, заметно усложнивший дело, пара семей где-то за Уралом еще кормится с писем счастья. Надеюсь, мой рассказ не навредит им. Сам я десять лет живу в Германии и забыл о прошлой жизни. Я верю, что всё можно начать заново. Я оптимист.





10. Самая красивая девушка Мозеля


Март, 2015




Она стоит в дверях, и волосы у нее распущены, а за спиной, за домом, за лугом, опоясывая городок и его обитателей, словно забирая их в обруч, – течет река. “Привет, персонаж!” Не слышит. Городок погружается в сумерки, но виноградники на холмах еще освещены солнцем. Розовое облако напоминает скомканную салфетку. “Вы опоздали, – говорит персонаж – выражаю вам “фи”. Да, так она и говорит: “фи”, и перекладывает чашку в другую руку. Тогда в городок окончательно сходит вечер; белизна домов отслаивается от стен и растворяется как молоко. “Где ты, персонаж? Не оставляй меня во тьме. Дай внести вещи; мои слова не займут много места. Дай окончить, что начато. Дай…” Не слышит.



В начале марта Саша снова приехал в Германию. Провести несколько дней в Кёльне предложил Леон, теперь он приглашал по линии городского музея, который взял его макет города на выставку. После открытия выставки Саша собирался поехать на Мозель, в небольшом городке на этой реке жила знакомая Леона. Он сосватал Сашу погостить у нее среди виноградников, а Фриш вызвался отвезти.

Заочно знал ее и Саша, “хозяйка Мозеля” (как он про себя назвал ее) была сестрой Вадим Вадимыча. Он познакомился с этим странным типом, фотографом и фантазером, прошлой осенью здесь же, в Кёльне. Саша хорошо помнил, как в какой-то момент их ночного разговора Вадимыч вдруг показал фотокарточку. Молодые родители, девочка-подросток и он, пятилетний карапуз. Тогда Саша не обратил на сестру внимания, его поразил мальчишка – в детстве у него была такая же шапка из кролика. А потом в рассказе Вадимыча Саша вдруг увидел сюжет для книги. И Станцию, где была сделана эта фотография, и молодых родителей, и мальчика с сестрой он решил поместить на Красной планете, это была колония молодых ученых. Но потом что-то пошло не так и Станцию эвакуировали. Дети вернулись к обычной жизни, которая обошлась с ними самым неожиданным образом. Как? Об этом он и хотел написать.

“Это стержень, – решил он. – Открытое будущее. Когда в истории происходит сдвиг, человек становится свободным и должен сам делать выбор”. Именно мысль о незащищенности от времени, которое то держит на поводке, то, словно издеваясь, отпускает на свободу – мысль о вечном переигрывании временем человека в этой игре, где ставка – жизнь, увлекла его настолько, что, вернувшись, Саша набросал первую главу “Красной планеты”. Он сделал Вадим Вадимыча главным героем. Следом он собирался ввести несколько персонажей, одержимых историей колонии. Несколько сумасбродов, лунатиков. Он собирался выдумать их или списать со знакомых. “А потом появляется старшая сестра и…” Но дальше дело застопорилось. И вот теперь, когда он снова приехал в Германию, реальная сестра Вадим Вадимыча, та самая девочка с фотографии – ждала его.



Плавный и сильный очерк холмов, и тяжелые сливовые тучи, словно в искаженном зеркале повторяющие линии этих холмов, наполняли пейзаж торжественным звучанием – но скорость, на которой неслась машина, не позволяла как следует его расслышать. И тучи, и холмы, не успев хорошо показать себя, сворачивались и исчезали, и тогда Фриш просто съехал с трассы. Машина вышла на проселочную дорогу и несколько минут катилась по пустому весеннему полю. Только на холме Фриш остановил машину и они вышли. Те же поля и рощи, набрякшие тучи и сшитые автострадами долины, и городки, чьи домики с серыми крышами, рассыпанные как кубики – теперь складывались в огромную, сколько хватало взгляда, картину. Ничего случайного, тем более лишнего в ней не было. Даже башни электролинии, похожие на гигантских богомолов, сочетались с низинами, подернутыми прозрачной зеленью первой листвы, и тучами, и желтой грунтовой дорогой, рассекавшей поле как след от бритвенной машинки. Потом они вернулись на трассу и уже через час были на месте.



– Вы голодны?

– Да, – ответил Саша.

Она пожала плечами:

– Это только называется город, а так – деревня. Магазинов нет, кафе закрыто.

Саша посмотрел на часы.

– В том, что вы остались без ужина, виноваты вы сами, – продолжала она выговаривать. – Вас ждали к шести, столик был заказан на семь, а сейчас десятый. Даже не предупредили.

Она посмотрела в глаза и добавила:

– Это по-русски, но здесь Германия. Я решила, что вы не приедете.

– Да, виноват, – начал оправдываться Саша. – Но, знаете, дорога. Нельзя сказать с точностью.

– Перестаньте! – перебила она. – Это Европа, тут все можно сказать с точностью.

Она вышла на кухню и открыла холодильник.

– Есть гречка и помидоры, – услышал Саша.

– Мясо?

Она скривила рот:

– Я вегетарианка, я не ем трупы.

“А я, значит, ем?” – сказал про себя Саша.

– А вино? Пьете? – спросил он.

– Вино? – она растерялась.

– Вдруг… – Саша пожал плечами. – Вредно. Не знаю.

– Ах, вино, – она впервые улыбнулась. – Ну, разумеется, мы же на Мозеле.



“Не ем трупы”, повторял Саша со злостью. “А ты дурак, что согласился ехать”. В этой женщине раздражало что-то беззащитное, словно обороняется она вынужденно; как будто это слабость делает ее такой безапелляционной; и Саша почувствовал себя мальчишкой, которому хочется досадить старшей сестре. “Нет-нет, надо бежать, – повторял он. – Но как? Завтра? Это будет слишком”. И он решил попросить Фриша забрать его через два дня. “И совсем непохожа”, – добавил он. Никакой связи между этой крепкой и миловидной женщиной с нервным типом из Кёльна Саша не увидел.

– Это крыжовник и ежевика, – она показывала в темноту. – А дальше виноградники.

Саша услышал, как она гремит ключами.

– Пойдемте в погреб, – донеслось из темноты.

Они спустились по невидимым ступенькам. В нос ударил запах уксуса, раздался щелчок выключателя.

– Осторожнее, – диктовала она. – Здесь потолок низкий. Берите вон из тех.