Кошмары [сборник]

– Ну конечно! – восторжествовал судья. – Из всех композиторов вы выбрали именно этих немецких свиней! Такая пошлая музыка только для того и годится, чтобы соблазнять одиннадцатилетних девочек!

Но профессор Петерсен, как показал допрос свидетелей, никого не соблазнял – ни этой музыкой, ни любой иной. Это обстоятельство, как и предвидел Мак Гуфф, репортерам было совершенно безразлично – их занимали только кричащие заголовки: «Невинное дитя портят Бах и Бетховен», «Немецкая классическая музыка растлевает одиннадцатилетних».

Допрос свидетелей не привнес для публики ничего, чего ей уже не было известно из газет. Учителя маленькой Юстины описывали ее как нежного голубоглазого ребенка с золотистыми локонами. Прекрасное, беззащитное, мечтательное существо. Круглая сирота. Отец по происхождению был голландцем, а мать – шотландкой, но оба родились в Штатах. Девочку воспитывала старая тетка, которая сквозь слезы давала показания и умоляла вернуть ей ребенка, обещая заботиться о девочке и больше ни на минуту не выпускать ее из виду.

Обвинение в целом строилось исключительно на признаниях обоих сторон. Старый профессор музыки однажды встретил девочку на Вашингтон-Сквер по дороге из школы, заговорил с ней, и они немного прошлись вместе. Потом он стал часто встречать ее из школы и время от времени дарил ей маленькие подарки: шоколадки, цветные карандаши и ленты для волос. Один или даже два раза он ехал вместе с ней в омнибусе по Пятнадцатой авеню. Еще немного позже он убедил ее пойти с ним домой.

Вся эта история продолжалась три или четыре месяца. За все это время в школе ничего не заметили. Она была очень тихой и робкой. Хорошо общалась с другими детьми, но во время совместных игр старалась держаться в стороне. Довольно часто маленькая Юстина приносила в школу разные милые подарочки: цветы для учителей, сладости для одноклассников и прочие безделицы, не стоящие больше десяти центов. В последнее время Юстина часто пропускала школу. По ее словам, она болела. Ее донимала то простуда, то кровь шла из носа. И учителя настолько доверяли девочке, что даже не просили у нее записки от тетки.

Когда эти пропуски стали уже слишком частыми, классная руководительница наконец написала письмо опекунше, но так и не получила ответа. В конце концов, после нескольких записок впустую, директриса школы начала подозревать, что что-то неладно. Поэтому она лично посетила опекуншу девочки. Та особа, вдова чиновника банка, живущая за счет скромных процентов с имущества, приняла директрису весьма радушно. Дамы где-то с получаса проговорили о прекрасной Юстине, чье очарование восхищало обеих; когда директриса уже собиралась уходить, ей внезапно вспомнилась цель своего визита, и она упрекнула вдову, что та не удосужилась ответить ни на одно письмо, и любезно попросила впредь в случае очередной болезни девочки найти время написать объяснительную записку, как того требуют школьные правила.

Вот тут-то и выяснилось, что никаких писем опекунша не получила, а маленькая Юстина за последние полгода ни дня не жаловалась на плохое самочувствие.

После разоблачения девочка поначалу смутилась и испугалась, но вскоре приняла хладнокровный вид. Ни слова нельзя было выудить из нее. Куда подевались все письма? Где она брала деньги на цветы и безделушки? Где пропадала в те дни, когда прогуливала?

Молчание. Ни мольбы, ни упреки не давали результата. Директриса даже пошла на крайние меры и с одобрения совершенно опешившей тетки решила высечь девочку, но и это не помогло. Юстина стиснула зубы. Она не кричала, не плакала… и так и не проронила ни слова.

Целую неделю продолжались эти допросы, но так ничего и не разрешилось. В конце концов им пришлось оставить попытки узнать хоть что-то от самой девочки.

Однако директриса была не из тех женщин, которые так легко сдаются. Возможно, с другим ребенком было бы проще справиться, но эта хорошенькая, уравновешенная и на редкость смышленая девочка твердо отстаивала свой интерес. Итак, директриса обратилась за помощью к одному знакомому полицейскому, и с этого момента за каждым шагом девочки наблюдали тайные агенты, которых в городе было неимоверное количество. Тем не менее прошло еще не меньше двух месяцев, прежде чем что-то выяснилось, но совсем немного: один из полицейских заметил, как Юстина около минуты беседовала с каким-то пожилым господином по дороге в школу. Решено было пока ничего не предпринимать и продолжать наблюдать за Юстиной и пожилым господином, кем бы он ни был, соблюдая все меры предосторожности. Это наблюдение продолжалось еще несколько месяцев, и все это время Юстина оставалась самым милым и очаровательным ребенком во всей школе. Только теперь она будто стала еще задумчивее и тише, чем ранее, и всегда переутомлена. Результаты же столь длительного наблюдения оставались весьма слабыми: один или два раза было замечено, как пожилой господин, личность которого очень быстро установили, лишь поздоровался с девочкой мимоходом. Ничто не говорило о том, что встреча была запланирована заранее. Полиция готова была прекратить слежку за ненадобностью, как один случай наконец пролил свет на происходящее.

Во время ночного патруля полиция задержала одного опасного преступника, и прямо посреди улицы он снова вырвался. Парень бежал, не обращая внимания на выстрелы за спиной.

На Одиннадцатой улице он вскочил в первый попавшийся дом и на мгновение исчез там. Свистки преследователей тем временем собрали вокруг дома целую толпу чиновников – дом перестраивался по всем мерам искусства. За три считаных минуты заблокированы были задний выход, подвал и чердак. У преступника не оставалось путей к отступлению.

После начался тщательный обыск всего дома, комната за комнатой. Не вдаваясь в подробности, искомого преступника Чарли Гурски, главу банды «Боулинг-Грин-Крэкерс», известного также как «Кошер Кид», найти так и не удалось. Однако в комнате профессора музыки Ларса Петерсена полиция застала маленькую девочку, одетую только в шелковую рубашку, которая явно принадлежала не ей. Полиция забрала обоих.

На следующее утро, не обнаружив Юстину дома, ее тетка в растерянности побежала в школу. Директриса обратилась к своему знакомому полицейскому. Он в свою очередь обзвонил все отделения, поэтому личность ребенка, которого забрали на Одиннадцатой улице, установили очень быстро.

Юстина отказывалась что-то говорить. Конечно, ее сразу же лишили опеки тетки, но благодаря слезным мольбам последней и вмешательству директрисы девочку не отправили в детское отделение тюрьмы, а дали на поруки матроне по делам несовершеннолетних. До начала судебного разбирательства она должна была оставаться под строгим присмотром дамы в ее квартире. Ее судьба была предрешена: при любом исходе дела ее должны были отправить в исправительное учреждение. Там ее юность будет загублена, подобно другим, а потом она вернется к обычной жизни, сломленная и душой, и телом, ведь там она будет окружена грубыми, демонстративно набожными воспитателями, чье единственное желание – выбить дьявола из своих подопечных, тем самым снискав в первую очередь благословение самим себе. Там Юстина будет поругана, пристыжена, подавлена, не раз и не два побита розгами, и компанию ей будут составлять умственно отсталые, унаследовавшие отклонения в психике и наполовину безмозглые субъекты, в ком склонность к греху сдерживалась лишь кнутом. Вот что должна была вынести Юстина ван Штраатен без какого-либо сострадания. Все это слишком хорошо понимали и отчаявшаяся тетушка, и директриса, и учителя, и матрона, и полицейские, и чиновники суда, которые имели какое-то отношение к этому делу. Они все это знали и все очень сожалели. В конце концов, нельзя было не сострадать этому чудесному ребенку. Но, к сожалению, уже ничего нельзя было изменить. Ведь, как говорил судья Мак Гуфф, тот, кто заварил кашу, должен ее расхлебывать.

Ужасающее будущее бедной девочки, столь красочно описанное судьей, конечно же, поразило присутствующих в самое сердце. С одной стороны, он убеждал, как превосходно подобные учреждения управляются государством, разъяснял, каким образом при помощи исключительной строгости в подопечных искореняются все преступные инстинкты и прививается религиозность и мораль, но отмечал, что, с другой стороны, есть и опасность для подопечных подхватить тлетворный вирус друг от друга. Так он превосходно справился со своей задачей – вызвать у слушателей и репортеров жалость по отношению к несчастной девочке и вместе тем глубокое отвращение к тому мерзавцу, из-за которого она оказалась втянута в эту трясину. Его успех был и в том, что профессор музыки начал всхлипывать, а на глазах его выступили слезы. Тогда судья повернулся к нему с вопросом, почему он не подумал о последствиях раньше, ведь теперь, к сожалению, уже слишком поздно.

В этот момент Мак Гуфф заметил, как в зал суда вплыла матрона, приставленная к девочке. Он подозвал ее к своему столу.

– Где Юстина? – спросил он.

– Сбежала! – пояснила матрона.

На этот раз судья не смог подавить свой гнев. Он злобно пыхтел и бранил ее, забыв о своем благочестии и угрожая «прижать по закону». Перед всеми присутствующими он назвал почтенную даму такими бранными словами, что изо всех уголков зала раздались подавленные смешки и хихиканье. Но матрона далеко не первый год занимала свой пост, потому ее не так-то просто было поставить в неловкое положение.

– Ваша Честь заблуждается, – спокойно продолжила она, когда судья наконец замолк. – Ваша Честь очень заблуждается, если действительно полагает, что в мои обязанности входит только следить за девочкой. Ваша Честь прекрасно знает, что в моем доме нет возможностей держать кого-то под замком, как и в доме Вашей Чести! Ваша Честь должен был это сделать, не я! Вы должны были отправить ее в тюрьму для несовершеннолетних, тогда бы ничего не случилось. Ваша Честь прекрасно знает, что лишь по исключительности данного случая я согласилась на короткое время оставить девочку в своем доме, поэтому я не несу никакой ответственности. И кроме того, Ваша Честь знает, что я согласилась на это только по большой просьбе Вашей Чести, а также по просьбе этих дам. – Она повернулась к свидетельницам. – Не так ли, сударыни?

Судья Мак Гуфф действительно очень хорошо знал, что дело обстояло именно так. Тогда он уступил совместным уговорам опекунши и учителей, ибо подобное милосердие должно было хорошо повлиять на ребенка, чья фотография оказалась во всех газетах. Теперь ему пришлось пожалеть об этом решении, но уже ничего нельзя было изменить.

– Кто-нибудь виделся с девочкой в это время? – спросил он.

– Ваша Честь разрешил опекунше навещать девочку раз в два дня и не больше чем на полчаса, – ответила матрона.

– Она разговаривала с девочкой наедине? – продолжал спрашивать судья.

– Нет, только в моем присутствии, и это были совершенно безобидные разговоры, – сказала матрона. – А вот позавчера, на основании письменного разрешения Вашей Чести, ее посетил адвокат Сэм Хиршбайн. Он также беседовал с ней в моем присутствии. Кроме них, никто не посещал девочку, и до сегодняшнего утра она даже не выходила из своей комнаты. Окно в комнате зарешечено.

– Вы ничего необычного не заметили во время этих разговоров? – уточнил судья.

Матрона кивнула:

– Господин Хиршбайн разговаривал с девочкой очень спокойно и совсем ничего у нее не спрашивал. Но было совершенно очевидно, что он завоевал ее доверие. Прежде чем уйти, он попросил ее по возможности записать что-то, что поможет подсудимому. Юстина обещала ему сделать это. Она взяла у меня бумагу, чернила и перо и написала на самом деле довольно большой отчет. Еще сегодня утром она трудилась над ним. Затем она попросила конверт, на котором написала адрес, сложила в него исписанные листы и закрыла. После она отдала этот конверт мне. Вот он! – Матрона вытащила из кармана конверт.

– Дайте сюда! – рявкнул судья.

– Прошу меня извинить, Ваша Честь, – матрона слегка отстранилась, – но это письмо адресовано господину адвокату, Сэму Хиршбайну.

Самообладание мигом вернулось к Мак Гуффу. Конечно, ему стоило прибегнуть к своему положению и конфисковать письмо. Однако он рассудил так, что может это сделать в любой момент, а на публику произведет куда более благоприятное впечатление, если все-таки передаст это письмо адвокату. Судья приосанился:

– Американский суд признает конфиденциальность переписки… – в этот же момент один из репортеров не смог сдержать смех, который он тут же замаскировал под кашель, – так что передайте письмо господину Хиршбайну. – Мак Гуфф повернулся к адвокату: – Господин защитник, намерены ли вы озвучить для суда содержание данной рукописи?

– Безусловно – ответил Сэм Хиршбайн. – Для этого она и была написана.

Судья Мак Гуфф стал ждать, но адвокат, похоже, вовсе не думал открывать конверт. Вместо этого он положил его под свои бумаги и снова повернулся к матроне.

– Когда и как сбежала девочка? – спросил он.


– Мы вышли из квартиры в четверть десятого, чтобы вовремя прибыть на заседание, – ответила матрона. – Мы ехали в подземке, и Юстина была рядом со мной, как всегда тихая и молчаливая. Мы вышли на Асторплейс, и она внезапно вырвалась и запрыгнула обратно в поезд. Не было никакой возможности удержать ее. Я сразу же отправилась в ближайший полицейский участок и связалась с главным управлением. На данный момент вся полиция Нью-Йорка выслеживает девочку. Ее фотография была во всех газетах – мне кажется, ей не удастся уйти далеко. Было объявлено, что каждый полицейский, который увидит ее, должен немедля привести ее к Вашей Чести.

Судья Мак Гуфф отпустил свидетельницу и вернулся к признаниям. Он отыскал их в своих документах и начал зачитывать вслух, не забывая вставлять комментарии там, где считал нужным. Профессор музыки на следующий же день после ареста дал подробные показания, сломленный ночью, проведенной в тюрьме со всеми неудобствами, и грубым обращением полицейских. Позднее при допросе он дополнил эти показания еще большими подробностями. Девочка же, напротив, продолжала следовать своей тактике и не сказала ни слова, даже когда судья озвучил ей признание профессора. Ее удалось заставить говорить только тогда, когда ей принесли письмо ее старого друга, в котором он освобождал ее от данного ею обещания никому ничего не рассказывать.

Но даже после этого ее показания были крайне скудными. Она только призналась, что не отдавала письма директрисы тете, а просто сжигала их. Она также призналась, что пропускала занятия в школе, чтобы навестить профессора, а позже стала оставаться у него на всю ночь. И это он давал ей деньги, на которые она покупала безделушки для учителей и одноклассников. Наконец она подтвердила, что все именно так, как написал профессор в своем признании, которое ей зачитали.

Судья Мак Гуфф постепенно устал от чтения, поэтому передал документы сидящему рядом писцу, и тот дочитал до конца своим тусклым, монотонным голосом, пропустив по приказу судьи несколько абзацев. После чего судья собрал все сказанное до этого воедино и подвел итог.

Для него все выглядело следующим образом. Профессор Ларс Петерсен постепенно завоевал полное доверие невинного ребенка. С тех пор как Юстина стала приходить к нему домой, она полностью оказалась под его влиянием. Старый развратник заваливал девочку подарками, которые, однако, не выносились из его квартиры. Из таких подарков особенно стоит отметить два платья, три шелковые рубашки и нижнее белье, а также разные кольца, ожерелья и браслеты. Денег подсудимый давал ей немного – как он уверял, так она сама желала, – лишь пару долларов, на которые она покупала безделушки в школу. Профессор обучал ее музыке, пению, иностранным языкам и, наконец, танцам. Но все это было лишь приманкой для невинного существа. Как показали результаты медицинского обследования и как подтвердили сами соучастники, между ними произошла интимная близость. Более того, она проявлялась в таких противоестественных вещах…

– Вы наверняка уловили, дамы и господа, – заметил судья Мак Гуфф, – что во время чтения этого признания я кое-что пропустил, потому что это настолько отвратительно, что строгость американских нравов не позволяет мне донести это до ваших ушей. Я не брюзга и ратую за абсолютную открытость. Но я не хочу оскорблять чувства порядочных людей, заставляя их рыться в этих нечистотах.

Один из репортеров поднялся со своего места, подошел к Его Чести и попросил передать эти документы прессе для беглого ознакомления. Мак Гуфф без промедлений передал документы, однако попросил репортеров не злоупотреблять данной информацией. Но он прекрасно знал, что репортеры моментально перепишут все и уже к концу судебного заседания всем слушателям будут известны детали содержимого этих документов – он не мог не доставить своей публике это маленькое удовольствие.

Слово передали представителю обвинения.

Этот господин, который прежде мало вмешивался в ход заседания и лишь время от времени задавал несущественные вопросы, вынул изо рта жвачку и по привычке прилепил ее к обратной стороне столешницы, чтобы потом снова пожевать. Потекла бесполезная, но очень долгая речь, во время которой репортеры яростно списывали признание профессора. Представитель обвинения призывал суд очистить город от распутников, охотящихся на детей. Нужно четко понимать, что отвратительный преступник, сидящий сейчас на скамье подсудимых, отнюдь не уникум. Родители, которые теперь боятся отпускать детей в школу одних, должны быть освобождены от этого морока и снова дышать спокойно. Под конец своей речи он призвал к наказанию – двадцати годам каторжных работ.

Он еще не закончил свою речь, когда в зале суда появился гражданский детектив. Последний дождался конца выступления и широкими шагами направился к судейскому столу. Он сообщил, что на его участок телеграфировали о том, что разыскиваемая Юстина ван Штраатен, двенадцати лет от роду, была найдена мертвой. Девчушка переправилась на пароме через Гудзон на Четырнадцатую улицу и на стороне Хобокена бросилась в реку. Паром тут же остановили, но поток успел унести ребенка. Тело было найдено через полчаса портовой полицией. Попытки вернуть ее к жизни не увенчались успехом. На самом теле ничего не найдено, кроме платья, чулок и обуви. Нет ни малейшего сомнения, что это и есть та самая школьница Юстина ван Штраатен.

Это известие сразу же вызвало волнение в зале. Обвиняемый подскочил в ужасе, ловя каждое слово. Опекунша девочки заголосила и разразилась истеричными рыданиями, в то время как слушатели, распаленные речами судьи и прокурора против обвиняемого, рассыпались в проклятьях. Одна из оперных див, пришедшая на заседание, прокричала:

– Ее смерть на его совести! Он убийца! Такого бы да на электрический стул!

То был, увы, отнюдь не бескорыстный порыв. Не только суду нужна реклама, театру – тоже. Пусть заголовки вечерних газет будут восклицать: «Лилианна Лоррейн из „Фолли“ требует смертной казни!»

Его Честь прервал заседание на пять минут и пригрозил разогнать всех из зала, если тишина не будет восстановлена. Он отпустил опекуншу, содрогавшуюся от рыданий – у той никак не выходило успокоиться.

Когда слушание возобновилось, судья Мак Гуфф дал слово защите. Сэм Хиршбайн поднялся и заявил, что в данных обстоятельствах защита согласна со всеми обвинениями в адрес подсудимого. Возможно, относительно каких-то моментов у него и были сомнения, возможно также, что где-то произошло недопонимание, но все это слишком несущественно, чтобы начинать спор: по большей части заявления прокурора соответствуют фактам. Но есть некоторые события, на которые можно взглянуть с другой стороны, и тем самым они предстают в совершенно другом свете. Хиршбайн решил прервать свой доклад, чтобы дать подсудимому возможность рассказать историю его преступления так, как тот сам ее видел.

Его Честь кивнул и дал слово профессору. Ему было приятно осознавать, что теперь обвиняемому придется защищаться самому. Это подстегнет интерес слушателей и прессы.

Профессор музыки бормотал так невнятно, что его едва ли могли понять даже сидящие рядом с ним судейские служащие. Сэм Хиршбайн наклонился к подсудимому и начал громко передавать то, что старик мямлил едва слышным шепотом. Однако и после этого судья и слушатели воспринимали лишь отдельные фрагменты того, что рассказывал обвиняемый.

Он рассказал о своей жизни, о жалком существовании бедного студента-музыканта, который жил только своими идеалами («Хороши идеалы!» – ворчал про себя судья). Ему пришлось эмигрировать, потому что в Европе было в достатке других, так же образованных, как он, но во многом даже талантливее. Он надеялся, что в Штатах ему проще будет найти место. Он усердно трудился всю свою жизнь. Всегда надеялся и всегда разочаровывался. Он женился на чудесной шведке, которая родила ему дочку. Он просто боготворил эту девочку. Когда ей было одиннадцать, произошло несчастье. Мать и дочь попали под поезд на западной стороне Десятой авеню – там, где железная дорога проходит прямо через улицу.

С тех пор Ларс Петерсен сделался больным. Он не мог больше работать. Денно и нощно он слонялся по улицам Нью-Йорка и всегда возвращался к тому роковому месту. Он не мог отделаться от навязчивой идеи самому броситься под колеса. Несколько раз люди спасали его в самый последний момент. Затем, по распоряжению музыкального профсоюза, его на несколько месяцев отправили в лечебницу для душевнобольных. Когда его наконец выписали, он действительно исцелился – за исключением одной маленькой детали. Еще когда он был под наблюдением, все его мысли вращались вокруг его утраты. И постепенно он пришел к заключению, что он никогда не любил свою жену. Он любил только дочку. Постепенно он забыл свою жену и едва ли мог вспомнить, как она выглядела, в то время как образ девочки становился все ярче в его сознании. Или правильнее будет сказать, что они обе сливались в некий единый образ – прелестное создание одиннадцати лет, белокурое и голубоглазое, совсем как Юстина. Воспоминания о счастливых часах, прожитых с женой, отныне посещали Ларса только вместе с образом маленькой девочки. Он возобновил свое ремесло, правда, теперь ограничился лишь частными уроками; замкнулся в себе и ни с кем не общался… покуда не встретил на улице девочку, которая была очень похожа на его дочь.

– Юстину? – уточнил судья.

Профессор помотал головой: нет, это была не она. Это было еще раньше. Это была школьница, которая ходила к нему на уроки музыки.

Его Честь насторожился:

– Так Юстина еще и не первая жертва! Были и другие маленькие девочки, похожие на вашу дочь, ведь так, профессор Петерсен?

Подсудимый кивнул: да, как-то он встретился с одной девочкой на улице и заговорил с ней. А немного позже в его же доме поселилась семья с другой девочкой.

– Итого уже три! – выпалил судья Мак Гуфф. – Три до Юстины! Покопайтесь-ка в памяти – может, их у вас было больше?

– Нет, – прошептал подсудимый. Было видно, как тяжело ему тягаться с настолько властным и громким голосом.

– Значит, вы признаетесь, что было еще три жертвы! – продолжал Его Честь. – И если всерьез взяться за расследование, уверен, найдутся и другие! Вы делали с этими бедными девочками то же, что и с Юстиной?

Подсудимый взглянул на судью совершенно беспомощно.

– Отвечайте! – рявкнул судья.

– Нет же, нет! – Профессор начал заикаться. – Все не так! Они были очень похожи на мою дочь, но все равно были чужими. И только Юстина…

Мак Гуфф перебил его:

– Так вы отрицаете? Я же предупреждал вас, профессор, что только чистосердечное признание может хоть как-то улучшить ваше положение! Как это было?

Обвиняемый сцепил руки.

– Поймите, – прошептал он, – все было совсем по-другому! Ни одна из них не была моей дочерью!

– Но в Юстине вы увидели именно своего ребенка? – В голосе Его Чести прямо-таки звенел триумф.

– Да, – ответил профессор.

– И потому, – голос судьи стал глубже от праведного негодования, – и потому вы для нее стали отцом? Благодарю вас, профессор!

Казалось, что старик не понял до конца неуклюжую иронию Мак Гуффа.