Коронация, или Последний из романов
Часть 35 из 50 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Завтра, а в-верней уже сегодня, у нас с Линдом состоится решительное сражение. Мы оба это понимаем – и я, и он. Ничья исключается. Такова уж особенность нашего т-товарообмена: каждый твердо намерен забрать всё, ничем при этом не поступившись. Что такое в нашем случае означала бы «ничья»? Мы с вами спасаем заложников и лишаемся «Орлова». – Фандорин кивнул на саквояж, куда накануне он спрятал камень. – Линд остается жив, я тоже. Это не устраивает ни его, ни меня. Нет, Зюкин, ничьей не будет.
– А вдруг мадемуазель и Михаил Георгиевич уже мертвы? – произнес я вслух то, чего страшился больше всего.
– Нет, они живы, – уверенно заявил Фандорин. – Линд отлично знает, что я не д-дурак – камня не отдам, пока не удостоверюсь в том, что заложники живы. – Он еще разок щелкнул четками и спрятал их в карман. – Стало быть, действуем так. Вы в к-качестве мнимого Фандорина следите за окошком. Люди Линда следят за вами. Истинный Фандорин следит за ними. Всё очень просто, не правда ли?
Его самоуверенность вселила в меня надежду, но в то же время и взбесила. Именно в эту минуту мучительное сомнение, терзавшее меня со вчерашнего вечера, разрешилось: я не стану передавать ему слова Ксении Георгиевны. Господин Фандорин и без того слишком высокого мнения о своей персоне.
Он сел к столу и, немного подумав, набросал несколько строк по-французски. Я смотрел ему через плечо.
Для меня, в отличие от Вас, люди значат больше, чем камни. Вы получите свой алмаз. Сегодня в четыре часа пополуночи привозите мальчика и женщину на пустырь, что у поворота с Петербургского шоссе к Петровскому дворцу. Там и совершим обмен. Я буду один. Сколько людей будет с Вами, мне безразлично.
Фандорин.
– Почему именно там и почему в такое странное время? – спросил я.
– Линду п-понравится: глухой предрассветный час, пустынное место. В сущности это не имеет никакого значения. Дело решится раньше… Ложитесь спать, Зюкин. Завтра у нас будет интересный день. А я схожу брошу письмо в почтовый ящик на Почтамте. Корреспонденция, поступившая утром, выдается с трех часов дня. Тогда вы и заступите на свой пост. Но сначала мы п-преобразим вас до неузнаваемости.
От этих слов я поежился. И, как выяснилось, не напрасно.
* * *
Московский почтамт показался мне нехорош, с петербургским и не сравнить – темноватый, тесный, безо всяких удобств для посетителей. Городу с миллионным населением, на мой взгляд, следовало бы обзавестись главной почтовой конторой попрезентабельней. Однако для моих целей убожество этого казенного заведения оказалось очень даже кстати. Из-за скученности и неважного освещения мое бесцельное блуждание по залу меньше бросалось в глаза. Фандорин вырядил меня коллежским советником Министерства земледелия и государственных имуществ, так что смотрелся я важно. К чему бы такому солидному человеку, с чисто выбритыми брылями, подпертыми крахмальным воротничком, столько часов кряду фланировать меж обшарпанных стоек? Несколько раз я как бы ненароком вставал у щербатого зеркала, чтобы незаметнее наблюдать за приходящими. Чего греха таить – хотелось и себя получше разглядеть.
По-моему, обличье особы шестого класса было мне очень даже к лицу. Я словно родился при бархатных, украшенных золотым позументом петлицах и Владимире на шее (орден был всё оттуда же, из саквояжа). Никто из посетителей не пялился на меня с удивлением или недоверием – чиновник как чиновник. Разве что служитель, сидевший в окошке корреспонденции до востребования, со временем стал бросать в мою сторону внимательные взгляды. И то – ведь я маршировал мимо него с трех часов пополудни. А присутственные часы на почтамте в коронационные дни по случаю обилия почтовых отправлений были продлены аж до девяти, так что вышагивать мне пришлось долгонько.
Но служащий-то ладно, оно и Бог бы с ним. Хуже было то, что время шло впустую. Никто из подходивших к окошку не предъявлял казначейских билетов. Никто не вертелся поблизости подозрительно долго. Не заметил я и того, о чем предупреждал Фандорин: чтобы кто-то выходил из зала, а затем появлялся в нем вторично.
К исходу дня мною понемногу стало овладевать отчаяние. Неужто Линд раскусил наш замысел и всё сорвалось?
А без пяти минут девять, когда на почтамте уже готовились к закрытию, в двери быстрой, деловитой походкой вошел седоусый, осанистый моряк в темно-синей тужурке и фуражке без кокарды – по виду, отставной боцман или кондуктор. Не глядя по сторонам, сразу направился к окну с надписью Poste restante и пророкотал сиплым, пропитым голосом:
– Мне тут письмецо полагается. На предъявителя купюры за нумером… – Он, порывшись, достал из кармана бумажку, дальнозорко отодвинул ее подальше и прочел. – Один три семь нуль семь восемь восемь пять девять. Есть чего?
Я бесшумно приблизился, тщетно пытаясь унять дрожь в коленях.
Почтовый пялился на моряка во все глаза.
– Не было таких писем, – произнес он наконец после изрядной паузы. – Ничего такого нынче не поступало.
Как не поступало? – мысленно ахнул я. А куда же оно делось? Неужто я зря здесь битых шесть часов проторчал!
Заворчал и боцман:
– Ишь, гоняют старого человека почем зря. Тьфу!
Сердито зашевелил густыми бровями, провел рукавом по пышным усам и зашагал к выходу.
Ясно было только одно – нужно следовать за ним. На почтамте более оставаться незачем, да и присутствие закончено.
Я выскользнул на улицу и двинулся за стариком, держа внушительную дистанцию. Впрочем, моряк ни разу не оглянулся. Он держал руки в карманах, шел вроде бы не торопясь, вразвалочку, но при этом удивительно ходко – я едва за ним поспевал.
Увлеченный слежкой, я не сразу вспомнил, что по плану мне отведена совсем иная роль – подсадной утки. Нужно было проверить, не идет ли кто за мной. Руководствуясь полученной инструкцией, я вынул из жилетного кармашка часы, в которые Фандорин специально для этой цели вставил маленькое круглое зеркальце, и сделал вид, что разглядываю циферблат.
Вот оно! Сзади, шагах в двадцати, шел подозрительный субъект: высокий, ссутуленный, с поднятым воротником, в широком картузе. Он явно не сводил с меня глаз. На всякий случай, я чуть повернул часы, чтобы осмотреть другую сторону улицы, и обнаружил еще одного, не менее подозрительного – такого же громилу и тоже проявлявшего недвусмысленный интерес к моей персоне. Неужто клюнуло?
Сразу двое! А может быть, и сам доктор Линд неподалеку?
Видит ли всё это Фандорин? Я-то роль наживки исправно исполнил, теперь дело за ним.
Боцман повернул в переулок. Я – за ним. Те двое – за мной. Сомнений уже не оставалось: они, голубчики, докторовы помощники!
Вдруг моряк свернул в узкую подворотню. Я замедлил шаг, охваченный понятным смятением. Если те двое пойдут за мной, а Фандорин отстал или вообще куда-то отлучился, очень вероятно, что живым мне из этой темной щели не выбраться. Да и старик-то, похоже, не так прост, как показался вначале. Неужто самому лезть в ловушку?
Не сдержавшись, я оглянулся в открытую. В переулке кроме двух бандитов не было ни души. Один сделал вид, что рассматривает вывеску бакалейной лавки, второй со скучающим видом отвернулся. И никакого Эраста Петровича!
Делать было нечего – двинулся в подворотню. Она оказалась длинной: двор, потом еще арка, и еще, и еще. На улице уже начало смеркаться, а здесь и подавно царила темень, но всё же силуэт боцмана я бы разглядел. Только вся штука была в том, что старик исчез, будто под землю провалился!
Не мог он так скоро преодолеть всю эту анфиладу. Разве что припустил бегом, но в этом случае я услышал бы гулкий звук шагов. Или повернул в первый двор?
Я замер на месте.
Вдруг откуда-то сбоку, из темноты, раздался голос Фандорина:
– Да не торчите вы тут, Зюкин. Идите не спеша и держитесь на свету, чтобы они вас видели.
Окончательно перестав что-либо понимать, я послушно зашагал вперед. Откуда взялся Фандорин? И куда делся боцман? Неужто Эраст Петрович уже успел его оглушить и спрятать?
Сзади загрохотали шаги, отдаваясь под низким сводом. Вот они участились, стали приближаться. Кажется, преследователи решили меня догнать?
Тут я услышал сухой щелчок, от которого разом вздыбились волоски на шее. Этаких щелчков я наслышался предостаточно, когда заряжал револьверы и взводил курки для Павла Георгиевича – его высочество любит пострелять в тире.
Я обернулся, ожидая грохота и вспышки, но выстрела не последовало.
На фоне освещенного прямоугольника я увидел два силуэта, а потом и третий. Этот самый третий отделился от стены, с неописуемой быстротой выбросил вперед длинную ногу, и один из моих преследователей согнулся пополам. Другой проворно развернулся, и я явственно разглядел ствол пистолета, но стремительная тень махнула рукой – снизу вверх, под косым углом – и язык огня метнулся по вертикали, к каменному своду, а сам стрелявший отлетел к стене, сполз по ней наземь и остался сидеть без движения.
– Зюкин, сюда!
Я подбежал, бормоча: «Очисти ны от всякия скверны и спаси души наша». Сам не знаю, что это на меня нашло – верно, от потрясения.
Эраст Петрович склонился над сидящим, чиркнул спичкой.
Тут обнаружилось, что никакой это не Эраст Петрович, а знакомый мне седоусый боцман, и я часто-часто заморгал.
– П-проклятье, – сказал боцман. – Не рассчитал удара. Все из-за этой чертовой темноты. Проломлена носовая перегородка, и кость вошла в мозг. Наповал. Ну-ка, а что с тем?
Он приблизился к первому из бандитов, силившемуся подняться с земли.
– Отлично, этот как огурчик. П-посветите-ка, Афанасий Степанович.
Я зажег спичку. Слабый огонек высветил бессмысленные глаза, хватающие воздух губы.
Боцман, который все-таки был никем иным как Фандориным, присел на корточки, звонко похлопал оглушенного по щекам.
– Где Линд?
Никакого ответа. Только тяжелое дыхание.
– Ou est Lind? Wo ist Lind? Where is Lind? – с перерывами повторил Эраст Петрович на разных языках.
Взгляд лежащего уже был не бессмысленным, а острым и злым. Губы сомкнулись, задергались, вытянулись трубочкой, и в лицо Фандорину полетел плевок.
– Du, Scheissdreck! Küss mich auf…[37]
Хриплый выкрик оборвался, когда Фандорин коротко пырнул смельчака прямой ладонью в горло. Злой блеск в глазах погас, голова глухо стукнулась затылком о землю.
– Вы его убили! – вскричал я в ужасе. – Зачем?
– Он все равно ничего не скажет, а у нас очень м-мало времени.
Эраст Петрович вытер со щеки плевок, стянул с убитого куртку. Бросил ему на грудь что-то белое, маленькое – я толком не разглядел.
– Скорей, Зюкин! Снимите свой мундир, бросьте. Наденьте это.
Он оторвал свои седые усы и брови, швырнул на землю боцманскую тужурку и оказался под ней в полусюртуке с узкими погончиками, на фуражку прицепил кокарду, и я вдруг понял, что фуражка вовсе не морская, а полицейская.
– Вам не хватает шашки, – заметил я. – Полицейский офицер не может быть без шашки.
– Будет вам и шашка. Чуть п-позже. – Фандорин схватил меня за руку и потащил за собой. – Быстрей, Зюкин, быстрей!
Жалко было бросать добротный мундир на землю, и я повесил его на ручку ворот – кому-нибудь пригодится.
Эраст Петрович оглянулся на бегу:
– Орден!
Я снял с шеи Владимира, сунул в карман.
– Куда мы спешим? – крикнул я, бросившись вдогонку.
Ответа не последовало.
Мы выбежали из переулка обратно на Мясницкую, однако перед самым почтамтом повернули в какие-то ворота. За ними оказался узкий каменный двор, в который выходило несколько служебных дверей.
– А вдруг мадемуазель и Михаил Георгиевич уже мертвы? – произнес я вслух то, чего страшился больше всего.
– Нет, они живы, – уверенно заявил Фандорин. – Линд отлично знает, что я не д-дурак – камня не отдам, пока не удостоверюсь в том, что заложники живы. – Он еще разок щелкнул четками и спрятал их в карман. – Стало быть, действуем так. Вы в к-качестве мнимого Фандорина следите за окошком. Люди Линда следят за вами. Истинный Фандорин следит за ними. Всё очень просто, не правда ли?
Его самоуверенность вселила в меня надежду, но в то же время и взбесила. Именно в эту минуту мучительное сомнение, терзавшее меня со вчерашнего вечера, разрешилось: я не стану передавать ему слова Ксении Георгиевны. Господин Фандорин и без того слишком высокого мнения о своей персоне.
Он сел к столу и, немного подумав, набросал несколько строк по-французски. Я смотрел ему через плечо.
Для меня, в отличие от Вас, люди значат больше, чем камни. Вы получите свой алмаз. Сегодня в четыре часа пополуночи привозите мальчика и женщину на пустырь, что у поворота с Петербургского шоссе к Петровскому дворцу. Там и совершим обмен. Я буду один. Сколько людей будет с Вами, мне безразлично.
Фандорин.
– Почему именно там и почему в такое странное время? – спросил я.
– Линду п-понравится: глухой предрассветный час, пустынное место. В сущности это не имеет никакого значения. Дело решится раньше… Ложитесь спать, Зюкин. Завтра у нас будет интересный день. А я схожу брошу письмо в почтовый ящик на Почтамте. Корреспонденция, поступившая утром, выдается с трех часов дня. Тогда вы и заступите на свой пост. Но сначала мы п-преобразим вас до неузнаваемости.
От этих слов я поежился. И, как выяснилось, не напрасно.
* * *
Московский почтамт показался мне нехорош, с петербургским и не сравнить – темноватый, тесный, безо всяких удобств для посетителей. Городу с миллионным населением, на мой взгляд, следовало бы обзавестись главной почтовой конторой попрезентабельней. Однако для моих целей убожество этого казенного заведения оказалось очень даже кстати. Из-за скученности и неважного освещения мое бесцельное блуждание по залу меньше бросалось в глаза. Фандорин вырядил меня коллежским советником Министерства земледелия и государственных имуществ, так что смотрелся я важно. К чему бы такому солидному человеку, с чисто выбритыми брылями, подпертыми крахмальным воротничком, столько часов кряду фланировать меж обшарпанных стоек? Несколько раз я как бы ненароком вставал у щербатого зеркала, чтобы незаметнее наблюдать за приходящими. Чего греха таить – хотелось и себя получше разглядеть.
По-моему, обличье особы шестого класса было мне очень даже к лицу. Я словно родился при бархатных, украшенных золотым позументом петлицах и Владимире на шее (орден был всё оттуда же, из саквояжа). Никто из посетителей не пялился на меня с удивлением или недоверием – чиновник как чиновник. Разве что служитель, сидевший в окошке корреспонденции до востребования, со временем стал бросать в мою сторону внимательные взгляды. И то – ведь я маршировал мимо него с трех часов пополудни. А присутственные часы на почтамте в коронационные дни по случаю обилия почтовых отправлений были продлены аж до девяти, так что вышагивать мне пришлось долгонько.
Но служащий-то ладно, оно и Бог бы с ним. Хуже было то, что время шло впустую. Никто из подходивших к окошку не предъявлял казначейских билетов. Никто не вертелся поблизости подозрительно долго. Не заметил я и того, о чем предупреждал Фандорин: чтобы кто-то выходил из зала, а затем появлялся в нем вторично.
К исходу дня мною понемногу стало овладевать отчаяние. Неужто Линд раскусил наш замысел и всё сорвалось?
А без пяти минут девять, когда на почтамте уже готовились к закрытию, в двери быстрой, деловитой походкой вошел седоусый, осанистый моряк в темно-синей тужурке и фуражке без кокарды – по виду, отставной боцман или кондуктор. Не глядя по сторонам, сразу направился к окну с надписью Poste restante и пророкотал сиплым, пропитым голосом:
– Мне тут письмецо полагается. На предъявителя купюры за нумером… – Он, порывшись, достал из кармана бумажку, дальнозорко отодвинул ее подальше и прочел. – Один три семь нуль семь восемь восемь пять девять. Есть чего?
Я бесшумно приблизился, тщетно пытаясь унять дрожь в коленях.
Почтовый пялился на моряка во все глаза.
– Не было таких писем, – произнес он наконец после изрядной паузы. – Ничего такого нынче не поступало.
Как не поступало? – мысленно ахнул я. А куда же оно делось? Неужто я зря здесь битых шесть часов проторчал!
Заворчал и боцман:
– Ишь, гоняют старого человека почем зря. Тьфу!
Сердито зашевелил густыми бровями, провел рукавом по пышным усам и зашагал к выходу.
Ясно было только одно – нужно следовать за ним. На почтамте более оставаться незачем, да и присутствие закончено.
Я выскользнул на улицу и двинулся за стариком, держа внушительную дистанцию. Впрочем, моряк ни разу не оглянулся. Он держал руки в карманах, шел вроде бы не торопясь, вразвалочку, но при этом удивительно ходко – я едва за ним поспевал.
Увлеченный слежкой, я не сразу вспомнил, что по плану мне отведена совсем иная роль – подсадной утки. Нужно было проверить, не идет ли кто за мной. Руководствуясь полученной инструкцией, я вынул из жилетного кармашка часы, в которые Фандорин специально для этой цели вставил маленькое круглое зеркальце, и сделал вид, что разглядываю циферблат.
Вот оно! Сзади, шагах в двадцати, шел подозрительный субъект: высокий, ссутуленный, с поднятым воротником, в широком картузе. Он явно не сводил с меня глаз. На всякий случай, я чуть повернул часы, чтобы осмотреть другую сторону улицы, и обнаружил еще одного, не менее подозрительного – такого же громилу и тоже проявлявшего недвусмысленный интерес к моей персоне. Неужто клюнуло?
Сразу двое! А может быть, и сам доктор Линд неподалеку?
Видит ли всё это Фандорин? Я-то роль наживки исправно исполнил, теперь дело за ним.
Боцман повернул в переулок. Я – за ним. Те двое – за мной. Сомнений уже не оставалось: они, голубчики, докторовы помощники!
Вдруг моряк свернул в узкую подворотню. Я замедлил шаг, охваченный понятным смятением. Если те двое пойдут за мной, а Фандорин отстал или вообще куда-то отлучился, очень вероятно, что живым мне из этой темной щели не выбраться. Да и старик-то, похоже, не так прост, как показался вначале. Неужто самому лезть в ловушку?
Не сдержавшись, я оглянулся в открытую. В переулке кроме двух бандитов не было ни души. Один сделал вид, что рассматривает вывеску бакалейной лавки, второй со скучающим видом отвернулся. И никакого Эраста Петровича!
Делать было нечего – двинулся в подворотню. Она оказалась длинной: двор, потом еще арка, и еще, и еще. На улице уже начало смеркаться, а здесь и подавно царила темень, но всё же силуэт боцмана я бы разглядел. Только вся штука была в том, что старик исчез, будто под землю провалился!
Не мог он так скоро преодолеть всю эту анфиладу. Разве что припустил бегом, но в этом случае я услышал бы гулкий звук шагов. Или повернул в первый двор?
Я замер на месте.
Вдруг откуда-то сбоку, из темноты, раздался голос Фандорина:
– Да не торчите вы тут, Зюкин. Идите не спеша и держитесь на свету, чтобы они вас видели.
Окончательно перестав что-либо понимать, я послушно зашагал вперед. Откуда взялся Фандорин? И куда делся боцман? Неужто Эраст Петрович уже успел его оглушить и спрятать?
Сзади загрохотали шаги, отдаваясь под низким сводом. Вот они участились, стали приближаться. Кажется, преследователи решили меня догнать?
Тут я услышал сухой щелчок, от которого разом вздыбились волоски на шее. Этаких щелчков я наслышался предостаточно, когда заряжал револьверы и взводил курки для Павла Георгиевича – его высочество любит пострелять в тире.
Я обернулся, ожидая грохота и вспышки, но выстрела не последовало.
На фоне освещенного прямоугольника я увидел два силуэта, а потом и третий. Этот самый третий отделился от стены, с неописуемой быстротой выбросил вперед длинную ногу, и один из моих преследователей согнулся пополам. Другой проворно развернулся, и я явственно разглядел ствол пистолета, но стремительная тень махнула рукой – снизу вверх, под косым углом – и язык огня метнулся по вертикали, к каменному своду, а сам стрелявший отлетел к стене, сполз по ней наземь и остался сидеть без движения.
– Зюкин, сюда!
Я подбежал, бормоча: «Очисти ны от всякия скверны и спаси души наша». Сам не знаю, что это на меня нашло – верно, от потрясения.
Эраст Петрович склонился над сидящим, чиркнул спичкой.
Тут обнаружилось, что никакой это не Эраст Петрович, а знакомый мне седоусый боцман, и я часто-часто заморгал.
– П-проклятье, – сказал боцман. – Не рассчитал удара. Все из-за этой чертовой темноты. Проломлена носовая перегородка, и кость вошла в мозг. Наповал. Ну-ка, а что с тем?
Он приблизился к первому из бандитов, силившемуся подняться с земли.
– Отлично, этот как огурчик. П-посветите-ка, Афанасий Степанович.
Я зажег спичку. Слабый огонек высветил бессмысленные глаза, хватающие воздух губы.
Боцман, который все-таки был никем иным как Фандориным, присел на корточки, звонко похлопал оглушенного по щекам.
– Где Линд?
Никакого ответа. Только тяжелое дыхание.
– Ou est Lind? Wo ist Lind? Where is Lind? – с перерывами повторил Эраст Петрович на разных языках.
Взгляд лежащего уже был не бессмысленным, а острым и злым. Губы сомкнулись, задергались, вытянулись трубочкой, и в лицо Фандорину полетел плевок.
– Du, Scheissdreck! Küss mich auf…[37]
Хриплый выкрик оборвался, когда Фандорин коротко пырнул смельчака прямой ладонью в горло. Злой блеск в глазах погас, голова глухо стукнулась затылком о землю.
– Вы его убили! – вскричал я в ужасе. – Зачем?
– Он все равно ничего не скажет, а у нас очень м-мало времени.
Эраст Петрович вытер со щеки плевок, стянул с убитого куртку. Бросил ему на грудь что-то белое, маленькое – я толком не разглядел.
– Скорей, Зюкин! Снимите свой мундир, бросьте. Наденьте это.
Он оторвал свои седые усы и брови, швырнул на землю боцманскую тужурку и оказался под ней в полусюртуке с узкими погончиками, на фуражку прицепил кокарду, и я вдруг понял, что фуражка вовсе не морская, а полицейская.
– Вам не хватает шашки, – заметил я. – Полицейский офицер не может быть без шашки.
– Будет вам и шашка. Чуть п-позже. – Фандорин схватил меня за руку и потащил за собой. – Быстрей, Зюкин, быстрей!
Жалко было бросать добротный мундир на землю, и я повесил его на ручку ворот – кому-нибудь пригодится.
Эраст Петрович оглянулся на бегу:
– Орден!
Я снял с шеи Владимира, сунул в карман.
– Куда мы спешим? – крикнул я, бросившись вдогонку.
Ответа не последовало.
Мы выбежали из переулка обратно на Мясницкую, однако перед самым почтамтом повернули в какие-то ворота. За ними оказался узкий каменный двор, в который выходило несколько служебных дверей.