Коронация, или Последний из романов

Она грустно, и, как показалось, с участием подняла на меня ярко-синие глаза. Но голос ее был тверд:

– Есть. Только один. Пожертвовать меньшим ради большего.

– «Меньшее» – это его высочество? – уточнил я и самым постыдным образом всхлипнул.

– Да. И, уверяю вас, Афанасий, такое решение уже принято, хотя вслух о нем никто не говорит. Побрякушки из coffret – ладно, но «Орлова» этому доктору Линду никто не отдаст. Ни за что на свете. Ваш Фандорин – ловкий человек. Идея с «прокатом» гениальна. Дотянуть до коронации, а потом уже будет все равно.

– Но… Но это чудовищно! – не выдержал я.

– Да, с обычной человеческой точки зрения это чудовищно. – Она ласково дотронулась до моего плеча. – Ни вы, ни я так со своими детьми не поступили бы. Ах да, у вас же, кажется, нет детей? – Снежневская вздохнула и проговорила своим чистым, звонким голоском то, о чем я и сам задумывался не раз. – Быть рожденным в царствующем доме – особая судьба. Дающая небывалые привилегии, но и требующая готовности к небывалым жертвам. Позорный скандал во время коронации недопустим. Ни при каких обстоятельствах. Отдавать преступникам одну из главных регалий империи тем более недопустимо. А вот пожертвовать жизнью одного из восемнадцати великих князей очень даже допустимо. Это, конечно, понимает и Джорджи. Что такое четырехлетний мальчик рядом с судьбой целой династии?

В последних словах прозвучала явная горечь, но в то же время и неподдельное величие. Слезы, выступившие на моих глазах, так и не покатились по щекам. Не знаю отчего, но я чувствовал себя пристыженным.

Раздался стук в дверь, и англичанка-нэнни ввела двух премилых близнецов, очень похожих на Георгия Александровича – таких же румяных, щекастеньких, с живыми карими глазками.

– Спокойной ночи, маменька, – пролепетали они и с разбегу бросились Изабелле Фелициановне на шею.

Мне показалось, что она их обнимает и целует горячее, чем того требовал этот обыкновенный ритуал.

Когда мальчиков увели, Снежневская снова заперла дверь и сказала мне:

– Афанасий, у вас глаза на мокром месте. Немедленно перестаньте, иначе я разревусь. Это со мной бывает редко, но уж если начну, то остановлюсь не скоро.

– Простите, – пробормотал я, нашаривая в кармане платок, но пальцы плохо слушались.

Тогда она подошла, вынула из-за манжета кружевной платочек и промокнула мне ресницы – очень осторожно, как если бы боялась повредить грим.

Вдруг в дверь постучали – настойчиво, громко.

– Изабо! Открой, это я!

– Полли! – всплеснула руками Снежневская. – Вы не должны встретиться, это поставит мальчика в неловкое положение. Быстро сюда!

– Сейчас! – крикнула она. – Только надену туфли!

Сама же тем временем отворила створку большого зеркального шкафа и, подталкивая острым кулачком, затолкала меня внутрь.

В темном и довольно просторном дубовом гардеробе пахло лавандой и кельнской водой. Я осторожно развернулся, устраиваясь поудобнее, и постарался не думать, какой случится конфуз, если мое присутствие обнаружится. Впрочем, в следующую минуту я услышал такое, что о конфузе и думать забыл.

– Обожаю! – раздался голос Павла Георгиевича. – Как же ты прекрасна, Изабо! Я думал о тебе каждый день!

– Перестань! Полли, ты просто сумасшедший! Я же тебе сказала, это была ошибка, которая никогда больше не повторится. И ты дал мне слово.

О господи! Я схватился за сердце, и от этого движения зашуршали платья.

– Ты клялся, что мы будем как брат и сестра! – повысила голос Изабелла Фелициановна, очевидно, чтобы заглушить неуместные звуки из шкафа. – К тому же телефонировал твой отец. Он с минуты на минуту должен быть здесь.

– Как бы не так! – торжествующе воскликнул Павел Георгиевич. – Он отправился в оперу с англичанами. Нам никто не помешает. Изабо, зачем он тебе? Он женат, а я свободен. Он старше тебя на двадцать лет!

– А я старше тебя на семь лет. Это для женщины много больше, чем двадцать лет для мужчины, – ответила Снежневская.

Судя по шелесту шелка, Павел Георгиевич пытался ее обнять, а она уклонялась от объятий.

– Ты – как Дюймовочка, – пылко говорил он, – ты всегда будешь моей крохотной девочкой…

Она коротко рассмеялась:

– Ну да, маленькая собачка – до старости щенок.

И вновь постучали в дверь – еще настойчивей, чем в прошлый раз.

– Барыня, Георгий Александрович пожаловали! – раздался испуганный голос горничной.

– Как так? – переполошился Павел Георгиевич. – А опера? Ну всё, теперь он точно загонит меня во Владивосток! Господи, что делать?

– В шкаф, – решительно объявила Изабелла Фелициановна. – Живо! Да не в левую створку, в правую!

Совсем рядом скрипнула дверца, и я услышал в каких-нибудь трех шагах, за многослойной завесой платьев, прерывистое дыхание. Слава богу, мой мозг не поспевал за событиями, не то со мной, наверное, приключился бы самый настоящий обморок.

– Ну наконец-то! – услышал я радостный возглас Снежневской. – Я уж не чаяла! Зачем обещать, а после заставлять ждать?

Раздался звук продолжительного поцелуя, за платьями скрежетнул зубами Павел Георгиевич.


– Должен был отправиться в оперу, но сбежал… Этот негодяй Полли… В шейку, дай в шейку… И вот сюда, сюда – непременно…

– Не сразу, не сразу… Выпьем шампанского, в гостиной уж приготовлено…

– К черту шампанское! Я весь горю. Беллочка, без тебя я здесь был, как в аду. О, если б ты только знала!.. Но после, после… Расстегни этот проклятый воротник!

– Нет, это невыносимо! – донесся из шкафа прерывающийся шепот.

– Сумасшедший… Вся семья сумасшедшие… Ты начал что-то говорить о Полли?

– Мальчишка совсем отбился от рук! Решено, я отправляю его на Тихий океан. Ты знаешь, по-моему, он к тебе неравнодушен. Сопляк. Я знаю, что могу полностью на тебя положиться, однако учти, что в плавании он подхватил дурную болезнь…

Гардероб качнулся, хлопнула дверца.

– Он лжет! – истошно закричал Павел Георгиевич. – Я вылечился! Ах, подлец!

– Что-о-о?! – страшным голосом взревел Георгий Александрович. – Как ты… Да как ты… посмел?!

В ужасе я приоткрыл дверцу и увидел такое, что было бы невозможно представить и в самом кошмарном сне: их высочества вцепились друг другу в горло, причем Павел Георгиевич лягал отца носком сапога по лодыжкам, а Георгий Александрович выкручивал сыну ухо.

Изабелла Фелициановна попробовала было вклиниться между дерущимися, но генерал-адмирал слегка задел маленькую балерину локтем, и она отлетела к постели.

– Афанасий! – повелительно крикнула Снежневская. – Они убьют друг друга!

Я выскочил из гардероба, готовый принять на себя удары обеих сторон, но это не понадобилось, потому что их высочества уставились на меня во все глаза, и от этого сражение прекратилось само собой.

Я случайно увидел в трюмо свое отражение и содрогнулся. Волосы растрепаны, бакенбарды всклокочены, а к плечу прицепилось что-то розовое, кружевное – то ли лиф, то ли панталоны. От совершеннейшей потерянности я сдернул постыдный предмет и спрятал его в карман.

– Не… не будет ли каких-нибудь приказаний? – пролепетал я.

Их высочества переглянулись, и вид у обоих был такой, будто с ними вдруг заговорил гобелен или стенной барельеф. Во всяком случае, угроза сыно– или отцеубийства явно отпала, и я вновь поразился присутствию духа и остроте ума Изабеллы Фелициановны.

Судя по всему, о том же подумали и их высочества, потому что одновременно сказали почти одно и то же.

– Ну, Белла, ты удивительнейшая женщина, – пробасил Георгий Александрович.

А Павел Георгиевич пропел растерянным тенорком:

– Изабо, я никогда тебя не пойму…

– Ваши высочества, – вскинулся я, осознав, в каком кощунственном заблуждении пребывают великие князья. – Я вовсе… Я не…

Но Павел Георгиевич, не выслушав, обернулся к Снежневской и с детской обидой воскликнул:

– Ему, ему, значит, можно, а мне нельзя?

Я вовсе утратил дар речи, не зная, как разрешить эту ужасную ситуацию.

– Афанасий, – твердо сказала Изабелла Фелициановна. – Сходите в гостиную и принесите коньяку. Да не забудьте нарезать лимон.

Я с неимоверным облегчением бросился выполнять приказание и, честно говоря, не слишком торопился возвращаться. Когда же вошел с подносом, застал совсем другую картину: балерина стояла, а их высочества сидели по обе стороны от нее на пуфиках. Мне некстати вспомнилось представление цирка Чинизелли, куда мы с мадемуазель водили Михаила Георгиевича на Пасху. Там на тумбах сидели рычащие львы, а между ними расхаживала храбрая тоненькая дрессировщица с огромным хлыстом в руке. Сходство усугублялось еще и тем, что ростом все трое – стоящая Снежневская и сидящие великие князья – были вровень.

– … Люблю вас обоих, – услышал я и остановился в дверях, потому что соваться с коньяком было явно не ко времени. – Вы оба мне родные – и ты, Джорджи, и ты, Полли. Вы ведь тоже друг друга любите, правда? Разве есть на свете что-нибудь драгоценнее нежной привязанности и родственных чувств? Мы же не какие-нибудь вульгарные мещане! Зачем ненавидеть, если можно любить? Зачем ссориться, если можно дружить? Не поедет Полли ни в какой Владивосток, нам будет без него плохо, а ему без нас. И мы отлично всё устроим. Полли, когда у тебя дежурство в гвардейском экипаже?

– По вторникам и пятницам, – захлопал глазами Павел Георгиевич.

– А у тебя, Джорджи, когда заседания в министерстве и Государственном совете?



Георгий Александрович с несколько туповатым (прошу прощения, но иного определения подобрать не могу) видом ответил:

– По понедельникам и четвергам. А что?

– Видите как удобно! – обрадовалась Снежневская. – Вот всё и устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне во вторник и пятницу. А ты, Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем очень-очень любить друг друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за чего.

– Ты любишь его так же, как меня? – набычился генерал-адмирал.

– Да, потому что он твой сын. Он так на тебя похож.

– А… а Афанасия? – оглянулся на меня ошарашенный Павел Георгиевич.

Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне вдруг показалось, что эта ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не в тягость.

– И Афанасия. – Честное слово, она мне подмигнула! Не может быть – видимо, померещилось, или же у нее от нервов чуть дернулся уголок глаза. – Но по-другому. Он ведь не Романов, а у меня странная судьба. Я могу любить только мужчин этой фамилии.