Королева брильянтов
Часть 11 из 75 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Куня, это перстень с брильянтами!
– Больше не могу, краля, дела совсем не идут. Праздник на носу. Согласна, что ли, на три сотенных? – он протянул довольно чистую, крепкую ладонь.
Молча повернувшись, баронесса пошла прочь.
– Эй, ты куда? – крикнул Куня. – Может, поторгуемся?
Торговцы сухаревским добром провожали ее, как стая волков в голодном лесу. Напасть никто не решился. Куня дал знак: не трогать. Как видно, уважал. Или на сердце легла.
Баронесса шла быстро, но не так, чтобы убегать. Бегущая женщина возбуждает инстинкт хищника. Насколько далеко действует слово Куни, она не знала. И не хотела испытывать. Ей оставалось совсем немного, чтобы выйти целой и невредимой с Сухаревки.
14
Пристав Свешников с доктором Богдасевичем и помощником Зарембой отправились в ресторан изучать «журавлей». И желали видеть там господина Пушкина. О чем доложил городовой, оставленный у номера дожидаться санитарную карету, чтобы вывести тело неизвестного. Про то, что номер еще нужно опечатать, господа полицейские, как видно, напрочь забыли. Зов «журавлей» был слишком силен.
Пушкин разучился удивляться. Он зашел в номер, чтобы вернуть на место аптечный пузырек. Порядок в мелочах должен быть всегда. Хоть это никому не было нужно, и полицейского фотографа в московском сыске не было.
Тушка петуха так и лежала в круге пентакля. Тело господина накрыли простыней. Пушкин приподнял край, закрывавший лицо. Он доверял только фактам и цифрам, а не эмоциям. Глядя в мертвое лицо, трудно было отделаться от впечатления, что на нем застыла маска. Маска страха. Или ужаса? Что-то должно было сильно напугать несчастного, чтобы сердце не выдержало. Что может испугать современного человека, живущего в Москве в конце просвещенного XIX века? Что может испугать молодого мужчину? Быть может, доктор Богдасевич прав и это всего лишь сердечный приступ? И нет никакого убийства.
Пушкин вышел из номера и прикрыл дверь. Сандалов постарался: коридорный и половой стояли напуганные и притихшие.
– Вот, господин полицейский, полюбуйтесь, – сказал портье таким тоном, будто поймал разбойников. – Вот они, голубчики, никуда не денутся. Отвечать господину Пушкину так, чтоб от языка отскакивало!
– Господин портье, вы свободны.
Сандалов хотел было еще сделать внушение, но лишь погрозил пальцем, поклонился полицейской власти и удалился. Пушкин подождал, пока тот наверняка спустится по лестнице.
– Как меня зовут, уже слышали. Как вас зовут, господа? – спросил так мягко, чтобы успокоить запуганную обслугу.
– Екимов, – робко ответил коридорный.
– Лаптев, – сказал половой, потупившись.
Простые ярославские мужики, только приглаженные и чисто одетые. Приехали на заработки, посылают в деревню половину жалованья, сами снимают угол где-нибудь в дальней части Москвы. Держатся за место, боятся его потерять. Делятся чаевыми с портье, потому что целиком в его власти.
– Господа, – сказал Пушкин и нарочно сделал паузу, чтобы уважительное слово дошло до мужиков. – Это не допрос, протокол не веду, мне нужна ваша наблюдательность. Никто вас не обвиняет и в полицию не потащит.
Судя по тому, как Екимов переглянулся с Лаптевым, именно этим застращал их портье. Чтобы не сболтнули лишнего про его делишки.
– Так ведь мы завсегда, – начал Екимов.
– Да только что мы-то? – добавил Лаптев.
– Кого из вас вызвали в номер переставить мебель и скатать ковер?
– Никак нет-с, – ответил Екимов, а Лаптев ему поддакнул.
– У господина были при себе вещи?
Ответ повторился в точности.
– Припоминайте, кого вчера видели у четвертого номера. Кто выходил или входил?
Пушкин не ожидал, что рутинный вопрос вызовет замешательство. Коридорный и половой явно что-то хотели сказать, но не решались. Им надо было помочь.
– Мне важна любая мелочь. Все, что угодно, – добавил Пушкин.
– А серчать не будете? – спросил Лаптев.
– Слово чиновника полиции.
– Так ведь вчера опять… – начал половой, но осекся.
– Подожди, Ваня, надо господину полицейскому пояснение сделать, – сказал Екимов. – Позволите?
– Сколько угодно, господа.
Екимов тяжко вздохнул, словно готовился к тяжкому и опасному делу.
– Место это проклятое, – наконец сказал он.
– Какое место? Гостиница? – спросил Пушкин, не ожидая столь резвого начала.
– Номер этот, четвертый.
– Кто же его проклял?
Коридорный глянул на товарища по несчастью, Лаптев, как мог, поддержал, то есть печальным сопением.
– Лет двадцать назад в этом номере купец убил цыганку-любовницу. Страшно убил, горло перерезал. Вот с тех пор и пошла, значит, история…
Двадцать лет назад, в 1873 году, сыскной полиции в Москве не было, приставы участков сами расследовали преступления. Дела свозились в полицейский архив на Солянке, где и лежали неразобранными горами. Чтобы найти нужное, пришлось бы неделю копаться в пыли. Куда быстрее действовал другой справочник – устные полицейские предания. Вот только Пушкин не мог вспомнить, чтобы Лелюхин или кто-то из пожилых полицейских рассказывал о таком кровавом деле. Двадцать лет назад оно бы гремело по всей Москве. Осталось в памяти навсегда. И – ничего. Во всяком случае, про такой кошмар ему ничего не известно. Неужели никто не помнит?
– Что же дальше? – спросил он.
– А то, что года тут не проходит без происшествия, – сказал Екимов.
– То ногу сломают, то из окна выпадут, то поскользнутся, то после банкета чуть живого откачают, – добавил Лаптев. – Такое уж место гиблое.
Цепочка страшных событий при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и страшной. К тому же Пушкин решительно не верил в потусторонние силы, а верил в силы математики.
– Прискорбно, – сказал он. – Так вчера что видели?
Екимов дал знак Лаптеву, чтоб теперь тот отдувался.
– Привидение, – тихо выговорил Лаптев.
– Привидение, – повторил Пушкин, пробуя глупейшее слово на вкус. – Как оно выглядело?
– Известное дело: бестелесная.
– Нечто вроде дамы-привидения?
– Уж дама или не дама, а привидение! – проговорил Лаптев и перекрестился. Екимов последовал за ним.
– Описать подробно сможете?
Половой снова осенил себя крестным знамением:
– Что вы, господин хороший, такой страх…
– Где же его видели?
– На лестнице, что в ресторан ведет из номера.
– Почему решили, что привидение, а не живой человек?
Лаптеву деваться было некуда.
– Пятно белое, бесформенное… Вошло через стену, – еле выдавил он.
На Пушкина народные страхи не произвели впечатления.
– В котором часу его видели? – спросил он.
Половой не знал, что и сказать, Екимов пришел ему на выручку.
– Ванька около девятого часа прибежал, от страха трясется. Ну, выпили по маленькой, чтобы сердце успокоить…
– Господа, а почему дверь, которая ведет на лестницу в ресторан, не имеет замка? Когда его сняли?
– Никогда замка не имелось, – ответил Екимов. – Такие лестницы только трем номерам полагаются. По ним никто не ходит. Разве мы заказ принесем да горничная когда белье поменять и номер прибрать, чтоб в общем коридоре глаза не мозолить. Но с этим строго: дозволяется, только когда господ проживающих не имеется. Чтобы не обеспокоить. На то и номер высшего разряда!
– Привидение в других номерах являлось? – спросил Пушкин.
Екимов тяжко вздохнул.
– Пока не жаловались.
– А в четвертый оно регулярно заглядывает?
– Только этого не хватало! Ванька, – Екимов кивнул на Лаптева, здорового детину, – и тот со страху чуть живой прибежал. Только, господин полицейский, Сандалову об этом не говорите, со свету сживет.
– Больше не могу, краля, дела совсем не идут. Праздник на носу. Согласна, что ли, на три сотенных? – он протянул довольно чистую, крепкую ладонь.
Молча повернувшись, баронесса пошла прочь.
– Эй, ты куда? – крикнул Куня. – Может, поторгуемся?
Торговцы сухаревским добром провожали ее, как стая волков в голодном лесу. Напасть никто не решился. Куня дал знак: не трогать. Как видно, уважал. Или на сердце легла.
Баронесса шла быстро, но не так, чтобы убегать. Бегущая женщина возбуждает инстинкт хищника. Насколько далеко действует слово Куни, она не знала. И не хотела испытывать. Ей оставалось совсем немного, чтобы выйти целой и невредимой с Сухаревки.
14
Пристав Свешников с доктором Богдасевичем и помощником Зарембой отправились в ресторан изучать «журавлей». И желали видеть там господина Пушкина. О чем доложил городовой, оставленный у номера дожидаться санитарную карету, чтобы вывести тело неизвестного. Про то, что номер еще нужно опечатать, господа полицейские, как видно, напрочь забыли. Зов «журавлей» был слишком силен.
Пушкин разучился удивляться. Он зашел в номер, чтобы вернуть на место аптечный пузырек. Порядок в мелочах должен быть всегда. Хоть это никому не было нужно, и полицейского фотографа в московском сыске не было.
Тушка петуха так и лежала в круге пентакля. Тело господина накрыли простыней. Пушкин приподнял край, закрывавший лицо. Он доверял только фактам и цифрам, а не эмоциям. Глядя в мертвое лицо, трудно было отделаться от впечатления, что на нем застыла маска. Маска страха. Или ужаса? Что-то должно было сильно напугать несчастного, чтобы сердце не выдержало. Что может испугать современного человека, живущего в Москве в конце просвещенного XIX века? Что может испугать молодого мужчину? Быть может, доктор Богдасевич прав и это всего лишь сердечный приступ? И нет никакого убийства.
Пушкин вышел из номера и прикрыл дверь. Сандалов постарался: коридорный и половой стояли напуганные и притихшие.
– Вот, господин полицейский, полюбуйтесь, – сказал портье таким тоном, будто поймал разбойников. – Вот они, голубчики, никуда не денутся. Отвечать господину Пушкину так, чтоб от языка отскакивало!
– Господин портье, вы свободны.
Сандалов хотел было еще сделать внушение, но лишь погрозил пальцем, поклонился полицейской власти и удалился. Пушкин подождал, пока тот наверняка спустится по лестнице.
– Как меня зовут, уже слышали. Как вас зовут, господа? – спросил так мягко, чтобы успокоить запуганную обслугу.
– Екимов, – робко ответил коридорный.
– Лаптев, – сказал половой, потупившись.
Простые ярославские мужики, только приглаженные и чисто одетые. Приехали на заработки, посылают в деревню половину жалованья, сами снимают угол где-нибудь в дальней части Москвы. Держатся за место, боятся его потерять. Делятся чаевыми с портье, потому что целиком в его власти.
– Господа, – сказал Пушкин и нарочно сделал паузу, чтобы уважительное слово дошло до мужиков. – Это не допрос, протокол не веду, мне нужна ваша наблюдательность. Никто вас не обвиняет и в полицию не потащит.
Судя по тому, как Екимов переглянулся с Лаптевым, именно этим застращал их портье. Чтобы не сболтнули лишнего про его делишки.
– Так ведь мы завсегда, – начал Екимов.
– Да только что мы-то? – добавил Лаптев.
– Кого из вас вызвали в номер переставить мебель и скатать ковер?
– Никак нет-с, – ответил Екимов, а Лаптев ему поддакнул.
– У господина были при себе вещи?
Ответ повторился в точности.
– Припоминайте, кого вчера видели у четвертого номера. Кто выходил или входил?
Пушкин не ожидал, что рутинный вопрос вызовет замешательство. Коридорный и половой явно что-то хотели сказать, но не решались. Им надо было помочь.
– Мне важна любая мелочь. Все, что угодно, – добавил Пушкин.
– А серчать не будете? – спросил Лаптев.
– Слово чиновника полиции.
– Так ведь вчера опять… – начал половой, но осекся.
– Подожди, Ваня, надо господину полицейскому пояснение сделать, – сказал Екимов. – Позволите?
– Сколько угодно, господа.
Екимов тяжко вздохнул, словно готовился к тяжкому и опасному делу.
– Место это проклятое, – наконец сказал он.
– Какое место? Гостиница? – спросил Пушкин, не ожидая столь резвого начала.
– Номер этот, четвертый.
– Кто же его проклял?
Коридорный глянул на товарища по несчастью, Лаптев, как мог, поддержал, то есть печальным сопением.
– Лет двадцать назад в этом номере купец убил цыганку-любовницу. Страшно убил, горло перерезал. Вот с тех пор и пошла, значит, история…
Двадцать лет назад, в 1873 году, сыскной полиции в Москве не было, приставы участков сами расследовали преступления. Дела свозились в полицейский архив на Солянке, где и лежали неразобранными горами. Чтобы найти нужное, пришлось бы неделю копаться в пыли. Куда быстрее действовал другой справочник – устные полицейские предания. Вот только Пушкин не мог вспомнить, чтобы Лелюхин или кто-то из пожилых полицейских рассказывал о таком кровавом деле. Двадцать лет назад оно бы гремело по всей Москве. Осталось в памяти навсегда. И – ничего. Во всяком случае, про такой кошмар ему ничего не известно. Неужели никто не помнит?
– Что же дальше? – спросил он.
– А то, что года тут не проходит без происшествия, – сказал Екимов.
– То ногу сломают, то из окна выпадут, то поскользнутся, то после банкета чуть живого откачают, – добавил Лаптев. – Такое уж место гиблое.
Цепочка страшных событий при ближайшем рассмотрении оказалась не такой уж и страшной. К тому же Пушкин решительно не верил в потусторонние силы, а верил в силы математики.
– Прискорбно, – сказал он. – Так вчера что видели?
Екимов дал знак Лаптеву, чтоб теперь тот отдувался.
– Привидение, – тихо выговорил Лаптев.
– Привидение, – повторил Пушкин, пробуя глупейшее слово на вкус. – Как оно выглядело?
– Известное дело: бестелесная.
– Нечто вроде дамы-привидения?
– Уж дама или не дама, а привидение! – проговорил Лаптев и перекрестился. Екимов последовал за ним.
– Описать подробно сможете?
Половой снова осенил себя крестным знамением:
– Что вы, господин хороший, такой страх…
– Где же его видели?
– На лестнице, что в ресторан ведет из номера.
– Почему решили, что привидение, а не живой человек?
Лаптеву деваться было некуда.
– Пятно белое, бесформенное… Вошло через стену, – еле выдавил он.
На Пушкина народные страхи не произвели впечатления.
– В котором часу его видели? – спросил он.
Половой не знал, что и сказать, Екимов пришел ему на выручку.
– Ванька около девятого часа прибежал, от страха трясется. Ну, выпили по маленькой, чтобы сердце успокоить…
– Господа, а почему дверь, которая ведет на лестницу в ресторан, не имеет замка? Когда его сняли?
– Никогда замка не имелось, – ответил Екимов. – Такие лестницы только трем номерам полагаются. По ним никто не ходит. Разве мы заказ принесем да горничная когда белье поменять и номер прибрать, чтоб в общем коридоре глаза не мозолить. Но с этим строго: дозволяется, только когда господ проживающих не имеется. Чтобы не обеспокоить. На то и номер высшего разряда!
– Привидение в других номерах являлось? – спросил Пушкин.
Екимов тяжко вздохнул.
– Пока не жаловались.
– А в четвертый оно регулярно заглядывает?
– Только этого не хватало! Ванька, – Екимов кивнул на Лаптева, здорового детину, – и тот со страху чуть живой прибежал. Только, господин полицейский, Сандалову об этом не говорите, со свету сживет.