Королева Бедлама

— Разумеется, сэр. — По натянутой улыбочке Григсби, не обнажавшей зубов, Мэтью понял, что с печатником такой номер не пройдет. — Позвольте уточнить, как вы думаете: сей предполагаемый маньяк уже покинул наш славный город?

— Сложно ска… — Пауэрс резко умолк, будто прикусил язык. — Послушайте, Марми, это, что ли, для вашей листовки?

— Попрошу, сэр! Не листовка, а издание, — поправил его Григсби. — Скромное, но авторитетное. И жизненно необходимое для культурного и общественного благополучия горожан.

— Ага, я давеча видел номерок! — вмешался Соломон Талли. — Называется «Клоп», не так ли?

— Последний выпуск действительно так назывался, мистер Талли. Но в следующий раз я подумываю назвать свое детище «Уховерткой». Уховертка ведь пробирается в самую глубь и впивается так, что не оторвешь.

— Неужели будет еще один номер? — с явным недовольством спросил судья.

— Разумеется, сэр! Лишь бы чернила не пересохли да перо не сломалось. Надеюсь, Мэтью мне поможет с набором, как в прошлый раз…

— Что-что? — Пауэрс разгневанно уставился на Мэтью. — Сколько у вас работ, молодой человек?

— Это небольшая подработка, только и всего… — кротко выдавил секретарь.

— Хм… И сколько раз на следующий день после таких подработок у вас дрогнуло перо?

— О, не волнуйтесь, Мэтью кого хочешь упашет, — ответил Григсби и вновь улыбнулся. Впрочем, улыбка его быстро померкла под суровым судейским взором. — Э-э… я лишь хотел сказать, что он очень трудолюбивый и обстоятельный юно…

— Не важно. Григсби, вы хоть понимаете, что своей газетенкой сеете среди горожан страх? Да вас впору засудить за нагнетание паники!

— Не наблюдаю среди горожан никакой паники, сэр, — гнул свое печатник, шестидесятидвухлетний круглый коротышка в дешевом и скверно сидящем сюртуке цвета грязи (или, если выразиться помягче, цвета доброй землицы после щедрого дождя).

Казалось, все в нем было неладно, все некстати: слишком крупные кисти для коротеньких рук, руки — слишком коротки для массивных плеч, плечи — слишком широки для узкой впалой груди над круглым пузом, и так вплоть до щуплых ножек, обутых в туфли с чересчур большими пряжками. Лицо его было столь же нескладным: в зависимости от освещения в глаза бросалась то морщинистая глыба лба, то мясистый нос, испещренный красными венками (верное свидетельство чрезмерной любви к рому), то, с южной оконечности, тяжеленный подбородок, рассеченный посреди глубокой пропастью. Пожалуй, грозный его лоб стоило отметить отдельно: однажды Григсби продемонстрировал Мэтью, как без труда колет об него грецкие орехи. Ходил он переваливаясь слева направо — словно ведя бесконечную борьбу с силой земного притяжения. Из ушей и ноздрей Григсби торчали белоснежные локоны, а между зубами зияли такие щербины, что его собеседников то и дело окатывало слюной с ног до головы, особенно когда он произносил слова, богатые на свистящие звуки. Человека непосвященного могли не на шутку встревожить нервные тики печатника: он то и дело дергал бровями, внезапно закатывал глаза, будто черти играли в мяч у него на голове, и имел еще одно крайне досадное обыкновение (тут уж Господь сыграл с ним поистине злую шутку) — с шумом, подобным низкому раскату китайского гонга, ни с того ни с сего выпускать ветры.

Однако, когда Мармадьюку Григсби приходилось отстаивать свое мнение, несчастная тварь вдруг превращалась в ладного и самонадеянного джентльмена. Вот и сейчас Мэтью стал свидетелем подобной метаморфозы. Григсби прохладно глядел сквозь очки на судью Пауэрса. Казалось, печатник был не вполне собой, покуда ему не бросали вызов. Когда же это случалось, странное соединенье черт великана и карлика вдруг обретало суть и облик государственного мужа.

— Считаю своим долгом доносить до горожан последние новости, сэр, — ответил Григсби тоном не мягким и не жестким, а, как сказал бы Хайрам Стокли про добротный горшок, хорошо пропеченным. — Горожане имеют право их получать.

Судья не был бы судьей, если б не умел отстоять свою точку зрения.

— Вы действительно считаете новостями эти враки про… Масочника, будь он неладен?

— Я своими глазами видел тело Годвина, сэр. И не я один обратил внимание на то, как его изрезали. Эштон Маккаггерс тоже озадачен. Кстати, он первым об этом заговорил.

— Ваш Маккаггерс — круглый идиот, как я погляжу!

— Может быть, может быть, — сказал Григсби. — Однако главный констебль Лиллехорн назначил его судебным медиком и наделил полномочием осматривать трупы. Вы ведь не считаете его непригодным для такой работы?

— Это все потом окажется в вашей газетенке, правильно я понимаю? Если так, то все вопросы к главному констеблю. — На этих словах Пауэрс нахмурился, ибо не считал себя обладателем скверного характера и не желал быть в этом уличенным. — Марми, — примирительно сказал он, — меня волнует не ваше издание. Конечно, рано или поздно у нас должна появиться достойная газета, и, вероятно, вы как нельзя лучше подходите на роль ее издателя. Однако мне не нравится это обращение к низменным чувствам читателей. Мы надеялись, что здесь подобного не будет, что такого рода приемчики — удел лондонской «Газетт». Вы не представляете, какой вред недостоверные, спекулятивные статейки могут нанести благосостоянию города.

Лондону они особого вреда не нанесли, едва не вырвалось у Мэтью, однако он вовремя вспомнил, что в таких случаях мудрее смолчать. Все приходившие из-за океана выпуски «Газетт» он зачитывал до дыр.

— Я лишь написал об обстоятельствах убийства доктора Годвина, сэр, — парировал Григсби. — О тех, что нам известны.

— Нет, вы зачем-то выдумали этого Масочника. Положим, выдумал его действительно Маккаггерс, но статью-то напечатал не он! Место подобных слухов, сеющих панику среди народа, — в мире фантазий. Также хочу добавить, что если в будущем вам надлежит пересмотреть список достойных доверия источников, то в настоящий момент ваша первая задача — обуздать свое буйное воображение.

Григсби открыл было рот, однако замешкался — не то сраженный могучими доводами судьи, не то передумавши портить дружеские отношения.

— Ваша точка зрения мне понятна, — только и сказал он.

— Ужасное происшествие, ужасное, — вставил Соломон Талли. — Джулиус был прекрасный человек и отменный врач, когда не пил. Знаете, ведь именно он мне присоветовал, где зубы сделать. Когда я узнал, что его убили, ушам своим не поверил!

— У каждого из нас найдется доброе слово о докторе Годвине, — согласился печатник. — Не могу представить, чтобы у него были враги.

— Тут маньяк потрудился, не иначе, — сказал Пауэрс. — Какой-то несчастный прибыл на корабле и прошелся по городу… С той ночи уже две недели минуло. Стало быть, он уехал. Мы с главным констеблем оба так считаем.

— Как-то чудно́, не находите? — Григсби приподнял бровищи, что казалось поистине геркулесовым подвигом.

— Не понял?

— Чудно́, — повторил печатник. — Сразу по нескольким пунктам. Во-первых, уж больно много денег оказалось в кошеле Годвина. А сам кошель так и остался лежать в кармане сюртука. Нетронутый. Понимаете, куда я клоню?

— Это еще раз подтверждает, что врача убил маньяк, — сказал Пауэрс. — Либо кто-то спугнул убийцу, прежде чем тот успел выудить кошель, — если мотивом преступника все же было ограбление.

— Маньяк-грабитель, значит? — спросил Григсби, и Мэтью прямо увидел, как тот мысленно занес перо над бумагой.

— Нет-нет, я лишь строю догадки. И повторюсь перед свидетелями: не вздумайте поминать мое имя в этом своем «Клопе»… или «Уховертке», или как бишь вы назовете свою газету. Ну, садитесь, садитесь, олдермены идут!

В противоположном конце зала открылась служебная дверь, и вошли пять олдерменов — представители пяти городских округов. Они сели за длинный дубовый стол, по которому имели обыкновение стучать кулаками в ходе жарких споров. Следом свои места заняли десяток писцов и секретарей. Как и замершая в ожидании публика, олдермены и писцы были разодеты в пух и прах — иные из нарядов, по всей вероятности, пролежали в сундуках со времен падения Стены. Мэтью заметил, что у мистера Конрадта, ведавшего Северным округом, крайне больной и серый вид. Впрочем, старик почти всегда имел подобный вид, равно как и олдермен от Портового округа, мистер Уиттакер, с запавшими глазами и бледным, совершенно обескровленным лицом. У одного из писцов нервно дергалась рука, вследствие чего он по неосторожности уронил на пол стопку бумаг. Мэтью начал гадать, в чем может быть дело.

Наконец на трибуну оратора рядом со столом поднялся глашатай и, набрав в легкие побольше воздуха, завопил:


— Слушайте, слушайте!.. — Тут его голос дрогнул, он гулко откашлялся, будто продули фагот, и начал заново: — Слушайте, слушайте! Всем встать перед досточтимым Эдвардом Хайдом, лордом Корнбери, губернатором королевской колонии Нью-Йорк!

Глашатай покинул трибуну, и все собравшиеся встали. Однако в дверях, шелестя кружевами и перьями, возник отнюдь не лорд Корнбери, а — к ужасу и возмущению публики — одна из блудниц Полли Блоссом, задумавшая, верно, своим появлением оскорбить сие торжественное собрание.

Мэтью обмер, как и все остальные. Разряженная потаскуха в платье с желтыми лентами и лимонной шляпке с пышным фонтаном павлиньих перьев наверху (в сравнении с ней даже владелица публичного дома выглядела нищенкой) прошествовала мимо олдерменов с таким видом, словно она тут хозяйка, черт побери (как сказал бы Соломон Талли, если б не потерял дар речи). На руках у нее были высокие белые перчатки, поверх которых красовалась целая коллекция блестящих колец и перстней. Из-под вороха лент на юбке доносился громкий стук французских каблуков по английскому полу. Шляпка с перьями кое-как держалась на высоченном белом парике, украшенном драгоценными камнями; благодаря всему этому казалось, будто на трибуну взошла великанша более шести футов ростом.

Мэтью ждал, что публика начнет возмущаться и штурмовать трибуну, или же какой-нибудь олдермен в ярости вскочит на ноги, или же сам лорд Корнбери ворвется в зал и погонит прочь девку, посмевшую столь вопиющим образом омрачить его явление народу. Однако ничего подобного не случилось.

Вместо этого распутница, которая не плыла, как уличная женщина, а шагала стремительно и без всякой грации, миновала глашатая (тот совершенно усох и вжал голову в плечи, так что над воротом остались только нос и глазки). По-прежнему никто не пытался ее остановить. Она поднялась на трибуну, схватилась за нее своими крупными руками в перчатках, обратила к горожанам белое, напудренное, немного даже лошадиное лицо… и вдруг размалеванный рот по-мужски гаркнул:

— Добрый день! Прошу садиться.





Глава 5




Никто не сел. И не шелохнулся.

Из дальней части зала, кажется, раздался знакомый раскат китайского гонга. Мэтью краем глаза заметил рядом какое-то движение: Соломон Талли широко разинул рот, и его новенькая челюсть, влажно блестя слюной, поползла вон из зияющей пещеры. Не успев даже как следует подумать, Мэтью затолкал челюсть обратно до щелчка. Талли продолжал глазеть с разинутым ртом на нового губернатора колонии.

— Я сказал, прошу садиться, — повторил лорд Корнбери, однако качание павлиньих перьев на его шляпке, судя по всему, загипнотизировало публику.

— Господь всемогущий! — прошептал судья Пауэрс, у которого только что глаза на лоб не лезли. — Это не лорд, а леди!

— Господа, господа! — прогремел сзади чей-то голос. Затем застучали по полу трость и каблуки. Главный констебль города Гарднер Лиллехорн, эдакий этюд в пурпурных тонах (весь наряд его, от чулок до треуголки, был фиолетовый), прошествовал вперед и грациозно замер, положив руку на серебряный набалдашник черной лакированной трости в виде львиной головы. — И дамы тоже, — добавил он, покосившись на Полли Блоссом. — Лорд Корнбери попросил вас сесть.

В дальнем конце зала, где была уже не почтенная публика, а толпа, захихикали и заболтали. Лиллехорн в бешенстве раздул ноздри и вскинул подбородок с черной эспаньолкой — точно занес над собравшимися топор.

— Нехорошо, — уже громче заговорил он, — проявлять такую неучтивость. Где ваши прославленные манеры?

— Прославленные? Это ж когда мы успели прославиться? — прошептал Мэтью судья Пауэрс.

— Если вы не сядете, не слыхать нам сегодня речи лорда Корнбери… точнее, его соображений. — Лиллехорн не бросал попыток справиться — нет, не с сопротивлением, скорее с потрясением публики. Он ненадолго умолк и промокнул блестящие губы носовым платком, украшенным по новой моде — вышитой монограммой. — Да сели, сели уже! — с некоторым раздражением зашипел он, точно унимая непослушных детей.

— Лопни мои глаза! — прошептал Талли, когда они с Мэтью (и все остальные в зале) наконец сели и, насколько это было возможно, угомонились. Сахароторговец отер рот, рассеянно отметив боль в уголках губ. — Кого вы видите — мужчину или бабу?

— Вижу… нового губернатора, — отозвался Мэтью.

— Умоляю, продолжайте, сэр! — обернулся Лиллехорн к лорду Корнбери (его рука так крепко стиснула при этом львиную голову, что побелели костяшки). — Публика в вашем распоряжении.

Сделав рукой жест, который любой уважающий актер воспринял бы как оскорбление в адрес театра, заслуживающее вызова на дуэль, главный констебль вернулся на свое место в дальнем конце зала, откуда мог наблюдать за поведением толпы. Мэтью решил, что Лиллехорну не терпится посмотреть, как ветер славы потреплет Корнбери перышки.

— Спасибо, мистер Лиллехорн, — молвил губернатор, обводя собравшихся налитыми кровью глазами. — В первую очередь хочу поблагодарить горожан за то, что вы сюда пришли, и за гостеприимство, оказанное мне и моей супруге. После долгого морского плаванья человеку необходимо время, дабы прийти в себя и в должном виде предстать перед людьми.

— Сдается, времени вам не хватило! — прокричал какой-то остряк с галерки, воспользовавшись тем, что его лица не было видно за клубами сизого дыма.

— Несомненно, — благодушно кивнул лорд Корнбери, а затем ужасающе улыбнулся. — Но отдыхать будем в другой раз. Сегодня я хотел бы перечислить несколько фактов о вашем городе — то есть о нашем городе, разумеется, — и сделать несколько предложений касательно его дальнейшей жизни и процветания.

— Ох, господи помилуй! — тихо простонал судья Пауэрс.

— Я беседовал с вашими олдерменами, главным констеблем и многими ведущими коммерсантами, — продолжал Корнбери. — Я внимательно слушал и, надеюсь, многое узнал. Надо ли говорить, что я не без колебаний принял сие назначение от моей кузины — королевы.

Лиллехорн предостерегающе стукнул тростью по полу: мол, только посмейте засмеяться — ночь в кутузке вам обеспечена.

— От моей кузины — королевы, — многозначительно повторил Корнбери, будто смакуя сладкое лакомство; Мэтью подумалось, что у этой леди чересчур мохнатые брови. — А теперь позвольте вкратце обрисовать текущее положение дел.

Следующие полчаса собравшиеся в зале ратуши были не столько увлечены, сколько усыплены заунывной речью лорда — вокальные и ораторские способности у него были отнюдь не выдающиеся. Может, платья он носить и умеет, размышлял Мэтью, а вот доносить свои мысли до публики — нет. Корнбери рассказал о процветании мукомольного и кораблестроительного ремесла, затем упомянул тот факт, что население города достигло пяти тысяч человек и что английский народ теперь считает Нью-Йорк не замшелым колониальным городишкой на грани гибели, но многообещающим предприятием, в которое можно выгодно вложить деньги. Он принялся вещать, как в один прекрасный день Нью-Йорк превзойдет Бостон с Филадельфией и станет главным торговым узлом новой Британской империи. Только сперва нужно вернуть груз железных гвоздей, по ошибке отправленный в город квакеров, дабы как можно скорее восстановить уничтоженные недавним пожаром здания, — деревянным гвоздям он, видите ли, не доверяет. Затем губернатор пустился в пространные рассуждения о том, что Нью-Йорк имеет потенциал стать центром фермерской деятельности, если в округе разбить яблоневые сады и тыквенные бахчи. Далее, примерно на сороковой минуте сухого изложения собственных соображений, он вдруг поднял тему, которая немало взволновала горожан.

— Нельзя допустить, чтобы этот промышленный и торговый потенциал был растрачен впустую, — сказал Корнбери. — А он будет растрачен, если не положить конец ночным попойкам, в результате которых горожане вынуждены подолгу отсыпаться по утрам. Как я понимаю, трактиры у нас открыты до тех пор, пока последний… хм… джентльмен не вывалится на улицу. — Он ненадолго умолк, обвел взглядом аудиторию и ляпнул без всякой задней мысли: — Посему я намерен постановить: отныне все трактиры будут закрываться в половине одиннадцатого вечера. — Тут же в зале поднялся ропот. — Также я запрещу трактирщикам обслуживать рабов и краснокожих…

— Минутку, сэр! Секундочку!

Мэтью и все сидевшие впереди обернулись. Пеннфорд Деверик встал и, негодующе сдвинув брови, сверлил губернатора орлиным взглядом:

— Что это вы выдумали насчет закрытия трактиров в такую рань?

— Разве это рань, мистер Деверик? Вас ведь так зовут?

— Да, я мистер Деверик, верно.