Королева ангелов

Моисей, волосы в божественном огне, божественная сажа на его устах, спустился с Хорива, где вкусил мерзкие листья неопалимой купины (все человеческое вынесло из него как взрывом, оставив его подобным углеродистой стали, тронь – зазвенит, если к нему прикоснуться) и размышлял о своем будущем. Предводитель мужчин. И женщин. Он сидел в темноте возле своей дорогой жены Сепфоры и клял свое несчастье.

Люди сами не знают, чего хотят и как этого добиться. Делают все, что им взбредет в голову. Начинают ненавидеть по любому поводу и отвергают любовь, потому что боятся дать кому-то преимущество. Переходят к насилию раньше, чем ангел успеет моргнуть, а затем называют учиненные ими убийства и разрушения доблестью, и хвастают ими и плачут, напившись. А женщины! Разве сталь не заслуживает лучшего?

– Дай мне великую задачу, Господь, подальше от этой шушеры.

Тут-то Бог и спустился и люто гневался на него, отчего земля окрест их шатра дрожала. Сепфора, дочь Иофора, спросила:

– Моисей, Моисей, что ты сделал сейчас?

– Думал недостойное, – сказал Моисей, надеясь, что этого довольно, чтобы умягчить Бога, но все вокруг сделалось кроваво-красным, а небо затянули кровавые облака. Моисей, пусть из углеродистой стали, испугался.

Сепфора нашла хитрый способ избавить от крайней плоти их несчастного сына, испачкав кровью сперва Моисея, а потом дверной косяк.

– Не трогай моего мужа! – закричала она. – Он хороший человек. Возьми моего сына, но не мужа!

Моисей укрылся за дочерью Иофора и ясно понял слабость своего народа.



Мэри Чой вернулась в замороженную квартиру в тринадцать после шестичасового отсутствия, едва успев принять уксусную ванну и поработать с документами. Она запросила для себя полную занятость только этим делом и была уверена, что запрос одобрят.

Некоторых из жертв, все еще оставшихся в этой гробнице, уже опознали, и это были золотые и платиновые имена: ученики, сыновья и дочери известных и влиятельных людей. В кабине, устроенной перед входной дверью, Мэри надела термокостюм, распорядилась сломать печать и ступила в глубокий холод.

Подвешенный к потолку измеритель радиоактивности заменил ольфакторный анализатор. Пылеанализатор размером с мышь пробирался через холодные жесткие усики когда-то живого ковра, выискивая чешуйки кожи и другие частицы, застрявшие в ковре. Они уже нашли следы всех жертв и самого Эмануэля Голдсмита, а также четырех других посетителей, побывавших здесь не более тридцати шести часов назад.

Мэри обследовала одно за другим скорбные замерзшие искромсанные молодые тела, произнося профессиональную формулу прощания.

Имена в порядке наступления смерти:

Августин Реттиг

Неона Уайт

Бетти-Энн Альбигони

Эрнли Джигер

Томас Финч

и трое неопознанных. Мать Реттига – генеральный менеджер Первого Северного Комплекса. Отец Уайта – владелец корпорации «Работники», крупнейшего агентства по трудоустройству на побережье Тихого океана, обеспечивающего предприятиям армию говноработников из примерно двадцати трех миллионов корректированных и натуралов – сливок отстоя. «Работники» подкатывали и к Мэри в ее дотрансформантской юности. Она их отвергла. «ЗОИ Западного рубежа» находила сотрудников через компанию «Расторопность», а Мэри даже в молодости знала, куда хочет попасть.

Бетти-Энн Альбигони была дочерью издателя – книги, указывало досье, чаще литы, чем визио; главный издатель Голдсмита на английском языке. Дядя Томаса Финча был юрисконсультом «Высоты», главного подрядчика суборбитальных рейсов. Эрнли Джигер был крестником Эмануэля Голдсмита, многообещающий поэт, известный своими выступлениями по визио, проникнутыми симпатией к элоям и к действующим на грани закона.

Закрепленный на ее плече тусклый красный фонарик подсвечивал все, на что падал взгляд. Жуткий холод. Сборщик образцов спокойно прополз над ее головой, похожий на безногое насекомое, и перешел в другую комнату.

Финч, убитый последним, лежал на спине, как сломанный крест, лицо рассечено горло неровно перерезано от челюсти до противоположной ключицы открытые глаза обындевели.

Фигня, будто преступления оставляют равнодушными. Мэри и сознавала умом, и чувствовала мурашками по коже каждую замороженную рваную рану испуганный мертвый блеск белых глаз и обкорнанную гримасу трупа. Это было ее мотивацией к достижению успеха.

Она установит убийцу и сделает все для его полной коррекции, даже реструктуризации, если понадобится – а ЗОИ ее потребует. Если убийца, скорее всего, Голдсмит, как теперь представляется, пусть так; ЛитВизы по всему миру станут полоскать ее и ЗОИ. Но она успокоит эти бурные воды.

Сейчас она официально вернулась сюда ради контекстного поиска, просмотреть документы Голдсмита. В комнате, где Голдсмит устроил себе кабинет, тела отсутствовали, и сбор образцов там уже завершился. Она могла войти и провести свой обыск. Выданные ей ЗОИ, муниципалами и федералами ордера позволяли включить в расследование большую часть аспектов жизни Голдсмита в соответствии с поправками Рафкинда, отмена которых судом еще не вступила в силу из-за прошлогоднего запрета, наложенного президентом Йелем. Она лично не одобряла поправок Рафкинда, но ни в коем случае не отказывалась ими пользоваться. То, что не удастся найти здесь, возможно, удастся обнаружить в Надзоре за гражданскими лицами – но поездки в Гражнадзор она надеялась избежать.

Опрятным Голдсмит не был. Склонив голову в надутом цилиндрическом шлеме, Мэри осмотрела его стол. Планшет и клавиатура заурядные – без позолоты, без деревянных корпусов. Холодные крекеры и полстакана замороженного вина. Крошки. Ручки – фломастеры и так называемые перьевые. Ей стало любопытно, где он их достал. Взмах чьей-то руки разметал по черной мраморной поверхности небольшую стопку распечаток – не стираемые циклеры, сами по себе уже устарелые, а самые настоящие бумаги, исписанные от руки. Мемокубики маршировали колонной по два к краю стола и валялись под ним на полу. Мысленно она увидела, как их достают по две штуки из специальной коробочки – сама она, пустая, лежала рядом – и выкладывают парами на стол, затем бесцельно скидывают еще четыре за край. Действия глубоко невменяемого человека.

Она наклонилась, чтобы подобрать их. Каждый кубик проецировал холодным зеленым светом ей в глаза крошечный ярлычок. «Путешествие Моисея», «Путь нового», «Дебет/кредит» – безыскусно сообщили ей кубики, не беспокоясь о том, кем она могла быть. Несомненно, твердые копии сочинений Голдсмита. Он явно не тот человек, чтобы шифровать свои данные, свои сочинения. Одна работа на кубик – удивительно для чисто текстовых произведений; возможно, это ЛитВиз-адаптации для полуграмотных. Продажи ЛитВизов могли объяснить, почему квартира Голдсмита в лучшем секторе третьего крыла.

Ей и раньше доводилось слышать об Эмануэле Голдсмите. Случайный гость ночных ток-шоу на кабельных каналах, ценимый больше за творчество своей молодости. В настоящее время Голдсмит ничего не писал. Мэри Чой предполагала сохранять активность еще сто с лишним лет, но вполне допускала, что эти планы – следствие молодости и наивности. Зои не может почивать на лаврах. Зарплата – не роялти.

На полках у него стояли настоящие книги. Она не стала их вытаскивать, но своим непрофессиональным взглядом оценила их возраст в восемьдесят-сто лет. Расточительно, для этого информационно плотного века – роскошь и в плане денег, и в плане пространства. Всемирную резервную библиотеку можно было бы уместить в пространстве, занимаемом пятьюдесятью или шестьюдесятью бумажными томами Голдсмита.

Того, что она подмечала во всей обстановке, – несобранность, несовременность, неэффективность, – можно было бы ожидать от поэта; но разбросанные по столу и полу мемокубики указывали на более серьезный беспорядок, усилившийся внутренний разлад.

Помутнение.

Она взглянула на планшет, чтобы увидеть результаты автоматической обработки. Анализ чешуек кожи и волосков, найденных в кабинете, показывал, что сюда никто не входил, кроме Голдсмита. Каковы бы ни были его социальные связи, в это святилище никто не входил.

Перед убийствами Голдсмит был взбудоражен, подумала она. После убийств он не входил в кабинет. Другая возможность, пока еще не исключенная полным радиологическим исследованием: во время убийств Голдсмита в квартире не было. Вряд ли.

Протянув руку, она сдвинула перекошенную полудюймовую стопку бумаг и увидела подтверждение бронирования от авиакомпании, а под ним документ другого цвета. Вытянула из-под стопки бронирование. Билеты на Эспаньолу в оба конца, туда – два дня назад, на следующий день после убийства. Использована ли эта бронь? Она пометила в «Заметках» на своем планшете: справиться в авиакомпании «NordAmericAir».


Другим документом было письмо, опять на настоящей бумаге, бежевой, с золотым тиснением; писчие принадлежности богатых и эксцентричных, такой же атавизм, как настоящие книги. Глаза Мэри округлились, когда она прочла оттиснутую шапку письма и подпись. Полковник сэр Джон Ярдли.

Подлинное? Автоматическое исследование ничего об этом не сообщало. Документы исследовали только на наличие химических и биологических следов; установить иные сопутствующие обстоятельства было ее задачей. Она подняла письмо, крепко взявшись обеими руками в перчатках (три пальца каждой руки – словно тиски) за оба края плотного негнущегося листка. Внимательно прочитала. Отпечатано на старомодном электрическом принтере ударного типа, возможно даже на пишущей машинке. Датировано, проштемпелевано «Эспаньола» – так Ярдли назвал свою завоеванную территорию, прежде Доминиканскую Республику и Гаити.

28 ноября 2047 г.

Дорогой Голдсмит,

Вне зависимости от обстоятельств мы будем очень рады принять вас. Эрмионе очарована. В наше время нелицемерное совпадение во взглядах редкость. Особенно порадовала меня наша переписка, изданная в виде книги, и «Моисей», и я весьма признателен за ваше посвящение. Могу лишь надеяться, что наша деятельность здесь помогает этому старому миру вытянуть себя за волосы из болота безумия.

Ваш, как обычно,

полковник сэр Джон Ярдли, Эспаньола



Мэри осторожно положила письмо обратно, словно это была змея.





7




Я не пытаюсь добиться – я добиваюсь.



Так хорошо Мартин не ел уже шесть недель, с тех пор как его сбережения окончательно иссякли. Он отказался садиться на пособие по безработице; его заявка на предоставление муниципальной помощи не была рассмотрена, возможно, из-за неприязни или некомпетентности чиновников; государственная служба была последним высокооплачиваемым прибежищем некорректированных. Теперь в прохладной темной кабинке, обитой мятым бархатом, с карточкой «резерв» в одной руке и коктейлем из виски с лимонным соком в другой, он ощущал меньшее презрение к цивилизации, большую близость к человеческой расе. В записке на обороте карточки говорилось: «Заказывайте и ешьте. Мы опоздаем на полчаса. Приношу извинения. Ласкаль».

Они опоздали ровно на полчаса. Мартин не усомнился, что видит своих благодетелей, когда в ресторан вошли высокий широкоплечий мужчина с волнистыми седыми волосами и невысокий горбоносый парень с умеренно высоким помпадуром. Они узнали его то ли по заказанному столику, то ли по внешности.

– Господин Альбигони, это Мартин Берк, – сказал горбоносый Ласкаль. Они обменялись рукопожатиями и ничего не значащими замечаниями о погоде и окружающей обстановке. Сердцем и умом Альбигони явно был где-то в другом месте. Он казался ошеломленным. Ласкаль был либо действительно жизнерадостным, либо прекрасно маскировал свои чувства.

– Я отлично пообедал, – сказал Мартин, – и теперь беспокоюсь, вдруг не смогу помочь вам.

– Бояться нечего, – успокоил Ласкаль.

Альбигони уставился на него, но ничего не сказал, его длинные седые усы казались отрицательной гиперболой, выгнутой над жесткой линией бледных губ. Ласкаль вернул меню официанту и сделал заказ для них обоих. Затем простер руки к Мартину, показывая, что он ничего не скрывает.

– Вы знаете Эмануэля Голдсмита? – спросил он Мартина.

– Я знаю о нем, – сказал Мартин. – Если мы говорим об одном человеке.

– Именно так. Поэт. Три ночи назад он убил дочь господина Альбигони.

Мартин кивнул, словно ему только что сообщили о мелкой растрате в издательском бизнесе. Альбигони продолжал смотреть на него в упор, но словно бы не видел.

– Он беглый преступник, очень больной психически человек, – продолжил Ласкаль. – Вы согласились бы помочь ему?

– Каким образом? – Мартин все никак не делал глоток из своего бокала, хотя держал его в руке.

– Господин Альбигони был… и сейчас… он издатель и друг господина Голдсмита. Он не имеет намерений причинить ему какой-либо вред. – Ласкаль сбивался на этом заготовленном заранее заявлении.

Мартин подавил желание поднять бровь. Обед становился сюрреалистичным.

– Сейчас Голдсмит психически очень нестабилен, возможно, безумен, и мы хотим, чтобы вы помогли ему. Мы хотим отыскать истоки его болезни.

Мартин покачал головой, слыша такие архаизмы.

– Я же говорил вам, что больше не имею никакого отношения к ИПИ. Мне было сказано…

Взгляд Альбигони внезапно ожил. Он увидел Мартина. Ласкаль покосился на своего босса, затем развернулся головой и плечами к Мартину, как бы образуя стену, защищающую Альбигони от внешних сил.

– Мы можем договориться о вашем возвращении и новом открытии лаборатории.

– Я больше не хочу там работать. Меня выгнали за работу, которая в моем представлении была абсолютно разумной и ценной.

– Но отреагировали вы на это неразумно, – сказал Альбигони.

– Я не знаю, что разумно, когда к науке примешивается политика. А вы?