Королева ангелов

– Не Эмануэль. Он ничего не скрывал. И не беспокоился о надзоре.

– Он ездил в Эспаньолу?

– Я так не думаю, нет.

– Упоминал ли он Эспаньолу как убежище, гавань?

Ричард усмехнулся и покачал головой. Писал о его мыслях. Писательская эмпатия посредством воссоздания. Почувствуй, что ты – это он или знаешь его.

– Он воспринимал этот остров как парк развлечений. Он одобрял то, что у людей там достаточно еды и есть работа, но достопримечательности и курорты не посещал, нет.

– Но он однажды там побывал.

– Думаю, что именно тогда он… принял решение.

– Так вы не думаете, что он вернулся бы туда?

– Не знаю. – Нет, ты думаешь как раз так. Он никогда не вернется.

– Если бы он считал, что в опасности, а Ярдли может защитить его?

– Полагаю, тогда – возможно. Я правда не знаю.

– Есть ли у вас какие-то мысли о том, что случилось? Я понимаю, что это глубокая травма…

– Я почти только об этом и думал. Мне никогда не приходило в голову, что он сделает нечто подобное… Если это он сделал. – Эмануэль – поэт, который убивает. Они знают. Они заморозили квартиру. Ты знаешь.

– Что могло его к этому сподвигнуть? Крушение карьеры? Разочарование в обществе?

Ричард рассмеялся.

– Вы сейчас в теневой зоне, лейтенант Чой. Разочарование. – Это слово он выговорил со смешком.

– Но он был не из теневой зоны. Он жил в Первом Восточном Комплексе.

– Он проводил много времени здесь, с нами. С мадам де Рош.

– И это закончилось восемь или девять месяцев назад. Затем он попросил, чтобы навещали его. Вот почему вы бывали у него, а не встречались у мадам де Рош?

– Да.

– Почему такая перемена? Он замкнулся?

– Я не заметил изменений. Просто прихоть.

– Он становился все более эксцентричным?

– Для поэта эксцентричность – не просто манерничанье. Это необходимость.

Мэри Чой улыбнулась.

– А его недовольство, разочарование, отторжение?

– Возможно, отторжение. Он отторгал не меня – других. Полагаю, они чувствовали ревность. Зависть.

– Даже в годы угасания его популярности?

– Когда старый лев дряхлеет, приходят молодые львы… – Так ли было? Помнишь ты не это. Сейчас ты выдумываешь для Немезиды. Пытаешься сбить ее с толку? – Вообще-то, такого соперничества не было. В последние пару лет он редко посещал мадам де Рош, но поддерживал с ней связь. Я был…

Он отвернулся, облизнул губы.

– Вы были его самым верным другом.

– Помимо молодежи, учеников и поэтов из Комплексов. Он часто виделся с ними у себя дома. Никогда у мадам де Рош. Возможно, собирал новую семью, новый кружок. Но со мной не перестал. В смысле, позволял мне приходить.

– Что привлекало его в поэтах из Комплексов и учениках?

– Их энергия. Отсутствие претенциозности. Я имею в виду ложную, бесполезную претенциозность взрослых. Молодые – всегда с претензиями. В этом их функция.

Ее тон, ее теплота. Я почти не замечаю, что она трансформант. Начинаю воспринимать ее как дочь.

– Зачем ему было убивать их?

Ричард посмотрел на свои сложенные руки.


– Чтобы спасти, – сказал он. – Он не видел для нас нормального будущего. Не считал, что мы переживем это время испытаний.

– Вы имеете в виду наступление двоичного тысячелетия? Но он ведь не был апокалиптиком?

– Нет. Он их презирал. Он понимал, что если мы попытаемся полностью очиститься от нашего зла, то не останется ничего, ни хребта, ни позвоночника. Коллапс. Он говорил мне, что мы пытаемся вытянуть себя за волосы из прыщавого отрочества во взрослую жизнь. Чересчур быстро. И считал, что мы потерпим неудачу и снова рухнем в ужасное технологическое темновековье. Невежество, филистерство, но при развитой технологии.

– Думаете, он, возможно, убил своих друзей, чтобы спасти их от такого краха?

Нет. Спастись.

– Не знаю. Действительно не знаю. Жаль, что не смогу помочь вам.

– Значит, возможно, Голдсмит просто страдал психическим расстройством? Нет причин, нет разумных обоснований, просто срыв?

– Полагаю, так и было.

– Я просто не вижу, как это могло быть, господин Феттл. Такой вариант кажется несвойственным ему. Он не был психически больным-одиночкой. У него были довольно прочные связи с вами и другими людьми. Помимо изменений, которые можно отнести на счет немолодого возраста, помимо несколько эксцентричных политических взглядов, мы не находим никаких причин для того, что он совершил.

– Так, может быть, он подавил внешние признаки срыва.

– Это непросто, но, полагаю, возможно, – согласилась Мэри Чой. И несколько секунд молча наблюдала за ним.

Ричард крутил в пальцах резинку для волос.

– Эмануэль Голдсмит бывал разным, – сказал он наконец. – Он мог быть милым и рассудительным, а мог быть высокомерным, резким, жестоким.

– Это было нечто большее, чем просто нормальные вариации поведения?

– Это просто предположение. Не знаю. У него не было множественного расстройства, но иногда казался совсем другим. – Разберись сначала сам. Что ты делаешь? Это тоже выдумка? Ты даже не знаешь.

Мэри Чой встала (ее черная форма ЗОИ зашуршала на предплечьях и коленях).

– Вы подозреваете, что он не поехал в Эспаньолу.

– В любом случае я точно не знаю, – сказал Ричард, вдруг покраснев. Он взглянул на нее, отвел взгляд, смутился и продолжил, запинаясь: – Я хотел бы помочь. Действительно хотел бы.

– Определенно было бы дружеским поступком помочь ЗОИ добраться до Голдсмита прежде, чем его найдет кто-то из селекционеров. Нам стало известно, что селекционеры охотятся за ним.

Румянец Ричарда стал гуще. Несколько секунд он не мог ни говорить, ни двигаться, замурованный, как муха в янтаре, в необъяснимой глубокой ярости.

– Да, – сумел он выговорить. – Да. – Она знает. Возможно, ЗОИ сотрудничает с ними. Не молчи. Расскажи ей.

Мэри Чой безмятежно наблюдала за его терзаниями. Он чувствовал ее внимание, как мог бы чувствовать ребенок, понимал, что ведет себя уклончиво и бесполезен, что она права; если он поможет найти Эмануэля, то окажет услугу ЗОИ, а не только защитит его от селекционеров.

– Я хотел бы… я… помочь в-вам. В самом деле. Я правда чувствую себя ужасно беспомощным незнайкой… – Он поднял взгляд к потолку, скрывая боль и красноречиво умоляя без слов.

Признай свою слабость свое бессилие. Все написанное ложно мертво бесполезно. Впустую потратил половину дня. Надежды на восстановление мертвы. Покажи ей страницы. Сдавайся и

– Благодарю, – сказала Мэри Чой. – Ценю вашу откровенность.

Он встал, и она направилась к двери, улыбаясь ему почти кокетливо. У него снова свело живот, ноги примерзли к полу глаза широко раскрыты голова подобострастно склонена. Она тихо закрыла дверь, защелкнув замок с осторожной силой, и с грацией пантеры направилась прочь.

Ричард упал на кушетку, руки болтаются ладонями вверх – пустая оболочка. Прошло полчаса, а он не шевелился. Затем медленно, но решительно прошел в спальню, взял в руки пятнадцать плотно исписанных рукописных страниц и прочел одну из теснящихся на бумаге:

Все во мне – поэте зависело от этого решения – как далеко я готов зайти, как далеко выйти за рамки общепринятой порядочности



и изорвал на мелкие кусочки пережиток прошлого – дорогие листы бумаги с другим атавизмом – записями ручкой; с испариной слез на щеках всхрапнул и выбросил обрывки в угол.

И застыл, как древесный ствол, ожидающий, когда его повалят: длиннопалые руки безвольно свисают вдоль тела, рот приоткрыт.

Затем Ричард встряхнулся и собрался. Взял в руки еще несколько листов бумаги и стираемую ручку, устроился на кровати, подложив под спину подушки, и написал на первом листе вверху:

В конце были кровь и искромсанная плоть, но в начале – осознание моей человечности. Дилемма Проблема, за которую я взялся; давление боли и зла, которое я не мог убрать своим искусством, можно было нейтрализовать, лишь став тем, что я ненавидел.



Ричард написал уже три страницы нового черновика и начинал чувствовать, что не все потеряно, когда домашний диспетчер объявил, что вернулась Надин.