Король воронов

Адам взобрался по шаткой лесенке. Некогда покрашенная, она теперь облупилась и потрескалась, ее источили аккуратными круглыми дырочками муравьи. Она не так уж отличалась от лестницы, ведущей в квартирку над святой Агнессой. Просто здесь ступенек было меньше.

Добравшись до верхней ступеньки, Адам некоторое время рассматривал дверь и размышлял, постучать или нет. Прошло не так уж много времени с тех пор, как, живя здесь, он приходил и уходил без предупреждения, но казалось, что минули годы. Адам чувствовал себя выше ростом, чем тогда, когда в последний раз был дома, хотя, разумеется, с минувшего лета он не мог вырасти настолько.

Это место больше не было его домом. Поэтому он постучал.

Адам ждал, сунув руки в карманы отглаженных брюк, и смотрел то на чистые мыски собственных ботинок, то на пыльную дверь.

Она открылась. За ней стоял его отец – глаза в глаза. И Адам чуть снисходительнее отнесся к прошлому – к тому Адаму, который боялся стать таким, как его отец. Потому что, хотя Роберт Пэрриш и Адам Пэрриш с первого взгляда казались непохожими, во взгляде Роберта Пэрриша было нечто направленное внутрь, вглубь, что напомнило Адаму его самого. Что-то похожее читалось и в нахмуренных бровях, и складка между ними постоянно напоминала о разнице между тем, какой должна быть жизнь, и тем, какой она была на самом деле.

Адам не был Робертом, но мог им стать – и он простил самого себя за то, что боялся этого.

Роберт Пэрриш смотрел на сына. За спиной у отца, в полутемной комнате, Адам увидел мать, которая смотрела мимо него, на машину.

– Впусти меня, – сказал Адам.

Отец помедлил, раздув одну ноздрю, затем отступил на шаг. Он шевельнул рукой в насмешливо-приглашающем жесте, изображая верность мнимому королю.

Адам вошел. Он и забыл, как скученно они жили. Забыл, что кухня служила гостиной и родительской спальней, а с другой стороны находилась крошечная комнатка Адама. Он не винил их за то, что они с возмущением выделили ему этот закуток; в трейлере невозможно было находиться, не глядя друг на друга. Он и забыл, что его изгнал отсюда не только страх, но и клаустрофобия.

– Приятно, что ты о нас вспомнил, – сказала мать.

Адам почти забыл, что она тоже его выгоняла. Ее слова казались безобидными, они выскальзывали из памяти быстрее, чем отцовские удары, выпадали меж ребер у юного Адама, когда он переставал о них думать. Вот почему он научился прятаться один, а не с ней.

– Тебя сегодня не хватало на выпускном, – спокойно ответил Адам.

– Мне показалось, что я буду лишней, – ответила мать.

– Я тебя приглашал.

– Неприятным тоном.

– Не я виноват, что тебе было неприятно.

Ее взгляд ушел в сторону, она почти полностью исчезла при первых признаках подлинной ссоры.

– Чего ты хочешь, Адам? – спросил отец.

Он по-прежнему рассматривал одежду сына, как будто полагал, что в первую очередь изменилась именно она.

– Я так понимаю, ты приехал не для того, чтобы умолять нас пустить тебя обратно. Особенно теперь, когда ты закончил школу, и весь такой крутой, и гоняешь на тачке своего бойфренда.

– Я приехал, чтобы понять, есть ли у меня шанс наладить нормальные отношения с родителями, прежде чем я уеду в колледж, – ответил Адам.

У отца задвигались губы. Трудно было понять, что поразило его сильнее – слова Адама или сам факт, что тот вообще заговорил. Голос Адама нечасто раздавался здесь. И теперь он недоумевал, отчего так долго считал это нормальным. Он вспомнил, как соседи отворачивались от его избитого лица; Адам по глупости думал, что они молчат, поскольку считают, что он сам каким-то образом это заслужил. Теперь, впрочем, он задумался, сколько из них лежало, свернувшись клубочком на полу, перед своими кроватями, или пряталось в комнатах, или плакало, сжавшись под крыльцом, в дождь. Адам ощутил внезапный порыв спасти всех остальных Адамов, прятавшихся у него на глазах, хотя он и не знал, станут ли они слушать. Такое желание было достойно Ганси или Блу – и, удержав в мыслях эту крошечную героическую искру, Адам понял: ему захотелось спасти кого-нибудь еще, лишь потому, что он наконец поверил, что спас самого себя.

– Ты сам начал ссору, – произнес отец. – Твоя мать правильно сказала: именно ты всё испортил.

Теперь он казался Адаму обиженным, а не страшным. Буквально всё в нем – согнутые плечи, опущенный подбородок – давало понять, что он не ударит Адама. Когда Роберт Пэрриш в последний раз поднял руку на сына, ему пришлось выдернуть из нее окровавленный шип, и Адам видел, что отец по-прежнему помнит этот невероятный момент. Адам стал другим. Даже лишившись силы Кабесуотера, он чувствовал, как она прохладно поблескивает в его глазах, и ничуть не старался ее скрыть. Маг.

– Плохо было еще до тех пор, папа, – ответил Адам. – Ты знаешь, что я оглох на одно ухо? Когда я говорил об этом в суде, ты перекрикивал меня.

Отец издал презрительный звук, но Адам перебил его:

– Ганси отвез меня в больницу. Это должен был сделать ты, папа. То есть этого вообще не должно было произойти, но если я правда упал и ударился случайно, именно ты должен был сидеть в больнице со мной.

Пусть даже он говорил именно те слова, которые хотел сказать, Адаму самому не верилось в происходящее. Он хоть когда-нибудь возражал отцу, твердо зная, что прав? Хоть когда-нибудь смотрел ему в глаза во время всего разговора? Адам никак не мог поверить, что не боится, и, если не бояться, его отец совсем не выглядел пугающе.

Роберт Пэрриш покраснел и сунул руки в карманы.

– Я оглох на одно ухо, папа, и это из-за тебя.

Отец смотрел в пол – и Адам понял, что верит ему. Вполне возможно, что на самом деле от этой встречи он ждал лишь одного – отведенного взгляда отца. Подтверждения того, что Пэрриш-старший понял свою вину.

Отец спросил:

– Чего ты хочешь от нас?

По дороге Адам раздумывал над этим. На самом деле он хотел, чтобы его оставили в покое. Чтобы от него отвязался не только отец, который, в общем, уже и не мог вмешаться в жизнь Адама, но сама идея отца – гораздо более влиятельная, во всех смыслах, вещь. Адам ответил:

– Каждый раз, когда я не могу понять, откуда меня зовут, каждый раз, когда ударяюсь головой о стенку душевой кабины, каждый раз, когда случайно вставляю наушники в оба уха, я думаю о тебе. Как по-твоему, может однажды так статься, что я буду думать о тебе не только в этих случаях?

По лицам родителей он понял, что положительного ответа в ближайшее время ждать не стоит. Но Адам не огорчился. Он приехал сюда без всяких ожиданий, а потому и не разочаровался.


– Не знаю, – наконец сказал отец. – Мне не особо нравится, каким ты вырос, и я говорю это прямо.

– Честный ответ.

Отец его, в общем, тоже не очень-то интересовал. Ганси сказал бы: «Я ценю вашу откровенность», и Адам воспользовался этим воспоминанием о силе вежливости.

– Я ценю твою откровенность.

Лицо отца дало понять, что Адам в точности подтвердил его точку зрения.

Мать сказала:

– Звони хоть иногда. Мне будет приятно знать, как у тебя дела.

Она подняла голову, и свет, пробивавшийся в окно, отразился ровными квадратиками у нее на очках. И мысли Адама покинули настоящее – его логика следовала тем же путем, что и сверхъестественное зрение. Он видел, как стучит в дверь, а мать стоит за ней и не отпирает. Видел, как стучит, а она прячется за углом трейлера и ждет, затаив дыхание, пока он не уйдет. Он даже видел, как звонит, а она держит в руке телефон. Но также он видел, как его мать открывает университетский ежегодник. Как вырезает имя сына из газеты. Как приклеивает на холодильник фотографию Адама, в красивом пиджаке, изящных брюках, с бодрой улыбкой на лице.

В какой-то момент она отпустила его и не желала, чтобы он возвращался. Она просто хотела посмотреть, что будет дальше.

Но Адам и тут не возражал. Он вполне мог это сделать. На самом деле это, наверное, было единственное, что он мог сделать.

Он задумчиво стукнул пальцами по шкафу, потом достал ключи от машины.

– Ладно, – сказал он матери.

И подождал несколько секунд, давая родителям возможность заполнить пустоту, превзойти ожидания.

Они этого не сделали. Адам установил планку ровно на той высоте, которую они могли одолеть, и не выше.

– Не провожайте, – сказал он.

И ушел.



На другом конце Генриетты Ганси, Блу и Генри вышли из машины. Генри вылез последним, потому что сидел на заднем сиденье; он протиснулся мимо переднего кресла, как новорожденный теленок, закрыл дверь и, нахмурившись, взглянул на нее.

– Захлопни, – посоветовал Ганси.

Генри снова закрыл дверь.

– Захлопни, – повторил Ганси.

Генри хлопнул дверцей.

– Сколько жестокости, – заметил он.

Они приехали в это отдаленное место из-за Ронана. Вечером он оставил друзьям смутные инструкции – очевидно, им предстояла охота за подарком для Блу в честь окончания школы. Она сдала экзамены уже несколько недель назад, и Ронан намекал, что подарок ждет, но отказывался выдать указания, пока Ганси и Генри тоже не получили аттестаты. «Вы будете пользоваться этой штукой все вместе», – зловеще сказал он. Они приглашали Ронана и на выпускной, и на охоту за сокровищем, но тот коротко ответил, что оба эти места полны для него дурных воспоминаний, и пообещал встретиться с друзьями на другой стороне.

Поэтому теперь они шагали по проселку, направляясь к плотной линии деревьев, которые скрывали от глаз всё, что находилось за ними. Было тепло и приятно. Насекомые уютно устраивались на футболках и гудели вокруг лодыжек. У Ганси было чувство, что он уже проделывал это раньше, хотя он не мог точно сказать, не мерещится ли ему. Он теперь знал, что ощущение ускользающего времени, с которым он жил так долго, было побочным эффектом не первой его смерти, а, скорее, второй. Следствием тех разнообразных фрагментов, которые Кабесуотер собрал воедино, чтобы вновь подарить ему жизнь. Люди не созданы для того, чтобы ощущать все времена сразу, ну а Ганси ощущал.

Блу взяла его за руку, и они шли, болтая в воздухе сцепленными пальцами. Они были свободны, свободны, свободны. Школа закончилась, впереди простиралось лето. Ганси выторговал себе год перед поступлением в колледж, а Генри уже давно решил сделать перерыв. И это было здорово – не зря же Блу потратила несколько месяцев, размышляя, как бы подешевле совершить после выпуска большое путешествие через всю страну. Пункт назначения – жизнь. Странствовать в компании было веселее. Втроем. Персефона всегда говорила, что три – самое сильное число.

Они вошли под деревья и оказались на большом заросшем поле, из тех, что нередко попадались в этой части штата. Над травой поднимались мохнатые листья чистеца, а чертополох был еще мал и ничтожен.

– Ох, Ронан, – сказал Ганси, хотя Ронана тут не было и он этого не слышал. Просто Ганси понял, куда их привели указания.

На поле стояли машины. Почти сплошь одинаковые, в основном – белые «Мицубиси». И почти все они были в чем-то странные. Вокруг них росла трава, ветровые стекла облепляла пыльца – в целом зрелище было апокалипсическое.

– Я не хочу отправляться в наше большое путешествие на одной из этих штук, – с отвращением заметил Генри. – Плевать, что это бесплатно. Плевать, что они волшебные.

– Согласен, – сказал Ганси.

А Блу, казалось, ничто не тревожило.

– Он сказал: тут есть одна, про которую мы поймем, что она для нас.

– Ты знала, что это будет машина? – удивился Ганси.

Он не сумел выудить у Ронана хотя бы малейший намек.

– Я не собиралась следовать его указаниям, не получив вообще никакой информации, – отрезала Блу.

Они зашагали по траве. Перед ними вспархивала саранча. Блу и Генри внимательно смотрели по сторонам и сравнивали машины. Ганси бездельничал, чувствуя, как летний воздух наполняет легкие. В результате расширяющаяся спираль, по которой он брел, привела его к обещанному подарку.

– Ребята, я ее нашел.