Король отверженных

– Эй? – раздался с мостика голос рядового. – Эй, вы там… на полу… встаньте! Руки вверх.

Генерал снова поднял перископ, но не успел поднести прибор к глазу, как его остановил резкий, короткий вскрик. Он услышал скрип каблуков, шорох ткани, а затем наступила тишина.

Он почувствовал, как его люди сжались позади. Они все были слишком молоды, чтобы проявлять такую трусость. Эйгенграу уже собирался оживить их храбрость хорошо продуманными телесными угрозами, когда с мостика снова появился рядовой. Он волочил кончик сабли по полу. Его рот был открыт, и из него текла тонкая струйка слюны. Он вышел прямо, наткнулся на противоположную переборку и вяло повернулся лицом к генералу и его людям.

Он казался невредимым, если не считать единственной густой кровавой слезы, которая текла из внутреннего уголка глаза. Взгляд его был пуст, плечи опущены. И он, похоже, не узнавал их, да и вообще ничего. Одним ударом Красная Рука превратил человека в безмозглую оболочку.

– Обнажите мечи, – приказал Эйгенграу. – Сто мин тому, кто убьет дьявола. Петля для любого, кто попытается уйти до того, как он умрет!



Столбик кровати треснул, врезавшись в движитель Эдит. Изломанный конец оторвался и ударился о ее макушку.

Воспользовавшись минутным замешательством капитана Уинтерс, Хейст бросилась на нее всем телом, схватила за рубашку и швырнула в стену, разбив вдребезги пару картинных рам.

Эдит чувствовала себя так, словно на нее обрушился дом. Дыхание толчками вырывалось из ее легких, а в ушах стоял звон. Если бы Хейст не прижимала ее к стене, она бы рухнула на пол.

Эдит попыталась посмотреть Хейст в глаза, но не смогла. Блюстительница повернула голову набок. Застывший профиль Золотых Часов был профилем человека, занятого неприятной, но неизбежной работой. Это казалось очень плохим знаком. Рука Хейст сжимала горло Эдит, от чего ее голова словно бы превратилась в переполненный воздушный шар.

Очень странная вещь пришла капитану на ум в ту минуту, когда она поняла, что умрет. Эдит вспомнила лошадиный запах. Она вспомнила день, когда выехала рано утром, еще до того, как все проснулись. За ночь опустился густой туман. От этого мир казался одновременно маленьким и бесконечным. Она не спрашивала разрешения, зная, что отец его не даст. Ехать верхом в таком ослепляющем тумане было опасно. Она могла врезаться в забор, канаву или живую изгородь. Лошадь была незнакомой, а она – неопытной наездницей. Эдит не могла вспомнить, зачем так поступила, но вновь пережила то же ощущение, что и много лет назад, когда с грохотом мчалась сквозь туман – с сердцем, застрявшим в горле, по тропинке, появлявшейся перед ней в самую последнюю секунду, – ее охватило всепоглощающее чувство радости.

В тот раз она не испугалась, даже когда ветвь дерева сбросила ее с лошади. При падении она сломала запястье. Туман рассеялся, превратившись в легкий дождь, и Эдит увидела тропинку, мимо которой промахнулась, дерево, сбросившее ее с седла, и дом отца вдалеке. От этого зрелища она пришла в ужас, потому что знала: ей придется вернуться домой, встретиться с отцом лицом к лицу, вытерпеть неизбежный выговор и всевозможные ограничения, пока будет заживать кость.

И тогда она поняла, что скорее побежит навстречу опасности и неуверенности, чем будет бестолково таращиться на неумолимую правду.

Волнующий туман, сквозь который она когда-то проскакала галопом, заполнял капитанскую каюту на борту «Авангарда». Он пожирал мебель, полз вверх по стенам и поглощал свет ламп, пока в мире не осталась только дрожащая бахрома рыжих волос и рука на ее горле.

И вдруг Эдит точно поняла, почему Сфинкс дал ей такой тяжелый, уродливый двигатель: потому что он был мощнее всех, которые хозяин Башни когда-либо создавал.

Эдит вцепилась в руку, давившую на грудь, и потянула изо всех сил.

Раздираемый металл взвыл. Позолоченный панцирь прогнулся. Заклепки выскакивали все быстрее и быстрее. Она выдернула золотую руку из плеча Хейст, вместе с шлейфом жизненно важных механизмов, обнажив кости и вены. Рука пролетела через каюту, разбив вдребезги витрину с компасами и боцманскими дудками. С грохотом упала на ковер, подергалась, как выброшенная на берег рыба, и затихла.

Хейст отпустила горло Эдит и отшатнулась назад, хватаясь за то место, где только что была ее конечность. Масло, кровь и светящаяся сыворотка Сфинкса хлынули из раны и потекли по ребрам.

Хейст с трудом перевела дыхание, когда движитель в ее груди дрогнул. Она уставилась на Эдит с выражением уязвимости и ужаса, а затем с детским пыхтением взмахнула оставшейся рукой. Удар был бесцельный, слабый. Эдит схватила блюстительницу за руку и попыталась удержать, но та упала на колени, мгновенно побледнев.

Машина в ее груди застонала. Эдит опустилась рядом на колени.

– Я думала, все будет по-другому, – сказала Джорджина, наклоняясь вперед.

Эдит поймала ее и подняла на ноги:

– Ну, почти получилось.

Хейст тяжело дышала, но, казалось, не могла набрать воздуха в грудь.

– Ах, ах, рано или поздно мы бы поссорились. Слишком уж похожи. Упертые. Упрямые. Мы никогда не смогли бы стать подругами. Может быть, сестрами. – Она выдавила из себя сонную улыбку. – Мне бы очень хотелось иметь сестру.

Эдит почувствовала нарастающую тяжесть Хейст и, увидев в глазах Джорджины гаснущий огонек, быстро ответила:

– Мне тоже.





Глава шестнадцатая




Вселенная дышит неровными вздохами. Тело умирает. Гриб растет. Суглинок расползается. Корни углубляются. Лес горит. Облако проливается дождем. Потоп захлебывается. Аллювий питает поля. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Нет ни застоя, ни неподвижности. Источник всех несчастий таков: мы настаиваем на том, чтобы завтрашний день был похож на сегодняшний. Но будь оно так, случись оно так хоть однажды, настал бы конец всему.

Джумет. Чашу ветра я изопью



Из безопасного коридора Эйгенграу наблюдал через перископ, как Красная Рука лоботомировал и убивал его людей, одного за другим. Маленький дьявол смеялся, расправляясь с ними с акробатической грацией, которая противоречила неуклюжему облику. Он перепрыгнул через первого рядового, который атаковал его, и приземлился на плечи следующего, запаниковавшего от неожиданности. Палач присел на корточки у его головы, как гончар у колеса, и ткнул в глаз шилом. Человек страшно взвизгнул, а Красная Рука принялся вертеть в глазнице своим оружием. Затем он спрыгнул со спины солдата, и тот без чувств рухнул на пол.

Хотя мостик был заполнен людьми с обнаженными мечами, лишь немногие оказались достаточно быстры, чтобы вступить в противоборство и уж тем более по-настоящему ранить Красную Руку. Безумный убийца уклонился от рапиры, прижался животом к животу противника и ударил новобранца в ухо стилетом. Этот короткий, едва заметный удар сразу же прикончил рядового.

Красивый унтер-офицер, который отличился перед дамами Пелфии как искусный фехтовальщик и агрессивный дуэлянт, с такой силой ударил Красную Руку в спину, что половина клинка вышла из груди сумасшедшего, где и застряла. Вместо того чтобы утихомирить Красную Руку, рана лишь подстегнула его. Красивый мечник потерял хватку на рукояти, когда палач повернулся к нему лицом, а затем лишился жизни, когда убийца обнял его, пронзив сердце острием его же оружия.


Увидев человека с лягушачьим брюхом, прыгающего с мечом в груди, остатки отряда генерала окончательно потеряли самообладание. Их слабеющему мужеству нисколько не помогали вопли Красной Руки:

– Не бойтесь темноты, друзья, ибо она полна звезд!

Вместо того чтобы согласованным образом давить на демона, люди Эйгенграу мешали друг другу, пытаясь уйти от него. Красная Рука воспользовался их замешательством с жестоким проворством: он пронзил горло одному и висок – еще двум. Забыв о приказе генерала, люди выхватили пистолеты. Но попытки выстрелить в подпрыгивающую, хохочущую мишень заканчивались либо беспорядочной пальбой и беспомощным звоном рикошета, либо непреднамеренной казнью собратьев по оружию.

Эйгенграу повидал достаточно сражений, чтобы распознать разгром. Единственным, что его медлительность могла привнести в эту битву, был еще один труп.

Он решил перегруппироваться. Он соберет остальных своих людей, вытащит Красную Руку в коридор и напичкает его всеми шариками и свинцовыми пулями, которые у них есть.

А если это не сработает, он призовет наследного принца, чтобы тот выстрелил из пушек «Арарата» по оболочке корабля. И пусть гравитация возьмет и судно, и дьявола в свои нечестивые объятия.



Байрон сидел на корточках в машинном отделении, заткнув уши пальцами. Орудийная палуба звенела от выстрелов, топота Фердинанда и ужасных криков. Более удачливых солдат убило рикошетами и беспорядочными выстрелами паникующих товарищей. Те, кому не повезло, попали под колоссальные ступни Фердинанда, когда он метался туда-сюда по палубе, или же их подбирали и сжимали в бескостное желе его мощные паровые руки.

Байрон не мог смотреть на это долго.

Оленю было стыдно – за тот абсолютный недостаток мужества, который пробудила в нем чрезвычайная ситуация. В прошлом он не раз задавался вопросом, окажется ли героем или трусом, если ему представится возможность себя проявить. Естественно, он льстил своему самолюбию, воображая, что если его когда-нибудь призовут к действию, то его охватит такой дух доблести и самообладания, что враги задрожат перед ним. По крайней мере, он думал, что не убежит и не спрячется в чулане при первых признаках опасности. Однако инстинкт бегства оказался непобедимым.

Но когда Байрон съежился, забившись спиной в угол, в нем начал расти новый страх. Он стал таким огромным, что затмил даже смертельный ужас. Потому что было кое-что хуже смерти: дожить до мрачного будущего. Неужели он действительно хочет выжить, если Эдит погибнет? Неужели он хочет быть последним человеком, оставшимся в живых? Неужели он хочет, чтобы его взяли в плен, допросили, пытали или, что еще хуже, выставили на всеобщее обозрение, публично выпороли и всю оставшуюся жизнь рассматривали как любопытное чудище? Разве быстрая смерть в битве за друзей не предпочтительнее долгой жизни, полной страданий и унижений?

Он вытащил пальцы из ушей. Грохот выстрелов и гул поршней Фердинанда сотрясали его до нутра. Он приоткрыл пистолет, ухватил край стреляной гильзы и заменил ее новым патроном, извлеченным из кармана жилета. Встал, держа пистолет в далеко отведенной руке, как будто пойманную за хвост гадюку, и сосчитал до трех.

Когда Байрон вышел в открытую дверь машинного отделения, готовый сражаться не на жизнь, а на смерть, его встретила внезапная тишина.

Швейцар Сфинкса с лицом-циферблатом стоял в центре палубы среди разбросанных трупов двух дюжин мужчин. Некоторые мертвецы лежали поверх богато украшенных пушек там, куда их бросил Фердинанд. Темная кровь залила потолок, забрызгала стены и струилась под ногами. Это была совершеннейшая бойня; вонь запекшейся крови, внутренностей и дыма вызывала тошноту.

Громадный Фердинанд пытался поставить на ноги солдата. Шея мужчины была сломана, но черный железный локомотив все равно попытался поставить его вертикально. Лодыжки трупа подвернулись, и солдат упал, как только Фердинанд отпустил его. Простодушный швейцар, казалось, сожалел о содеянном, а точнее, не вполне понимал, что произошло. Байрон задумался, как объяснить смерть существу с душой, как у музыкальной шкатулки.

Бледный свет похожего на часы лица Фердинанда потускнел, когда он открыл ящик в груди и вытащил музыкальный цилиндр из люльки. Он положил его в другой ящик и заменил новым барабаном. Жалобная песня, которая зазвучала из его груди, напомнила Байрону завывание рожка на похоронах.

Байрон и Фердинанд одновременно услышали топот сапог. Скорбящий движитель развернулся, его пустое лицо ярко вспыхнуло.

С другого конца средней палубы навстречу ему шагал генерал Эйгенграу, держа наготове пушку на бедре, его плащ развевался веером. Звук выстрела оказался таким громким, что у Байрона отчаянно забилось сердце.

Фердинанд снова повернулся, демонстрируя Байрону черную дыру посреди разбитого лица. Музыка прекратилась. Великан потянулся, чтобы дотронуться до раны, и оставшееся матовое стекло рассыпалось звонким дождем. Внутри темного машинного нутра Байрон увидел голову и плечи собаки, подвешенные в матрице из черных труб и резиновых кабелей. Из серой морды пса хлынула кровь. Веки его темных глаз задрожали от смертельной усталости. Фердинанд упал лицом вперед и рухнул на палубу с такой силой, что сотрясение едва не сбило Байрона с ног.

Но олень не упал. У него голова шла кругом от только что увиденного, но эмоции сосредоточились на цели быстрее, чем мысли.

Байрон бросился на генерала, блея от ярости. Он поднял пистолет и выстрелил. И на этот раз не промахнулся.





* * *


Эйгенграу отступил на орудийную палубу, чтобы собрать своих людей, но обнаружил их лежащими у ног некоего паровоза с руками и ногами. В тот же миг он почувствовал, что с него довольно этого ужасного корабля и чудовищной команды.

Поэтому генерал выстрелил монстру в середину лица, похожего на тарелку. Он ожидал, что рана не окажет воздействия, но, наблюдая за падением локомотива, воспрянул духом: чудовищ Сфинкса все-таки можно убить. И их немного, что обнадеживало. Однако когда он начал подсчитывать, насколько большое подкрепление понадобится, чтобы справиться с Красной Рукой, однорогий зверь, прятавшийся за заводным голиафом, бросился на него с револьвером в руке, крича, как козел.

Не успел Эйгенграу подумать о том, чтобы защищаться, как прогремел выстрел, пуля прошла сквозь его плечо и вырвалась из спины. От удара его развернуло. Пистолет вылетел из руки и заскользил по полу. Он привалился к груди безликого канонира, который даже не попытался его поймать. Никогда прежде в него не стреляли, и Эйгенграу с удивлением обнаружил, насколько это больно. Не было похоже на ожог от угля или порез на пальце; ощущение не сосредотачивалось в одном месте. Он чувствовал боль в каждой конечности; в пальцах ног и мочках ушей. Он хотел уползти от боли, но не мог, потому что она ползла следом. На самом деле чем больше он шевелился, тем туже стягивался внутри узел агонии. Но Эйгенграу должен был двигаться. Он должен был выбраться отсюда.

Генерал ощупью двинулся вдоль линии орудий, опираясь на них, чтобы не упасть, и попятился туда, откуда пришел. Рискнув оглянуться, он увидел рогатую мерзость, которая устремилась следом. Эйгенграу испугался, что она собирается забодать его рогом и довершить начатое.

Ужас ускорил его, несмотря на растущую потерю крови. Он спустился по лестнице и пробежал мимо кают на нижней палубе за несколько ударов сердца, которое билось отчаянно быстро. Он ожидал, что в любую минуту на него набросится новый людоед. Но этого не случилось. Затем генерал почувствовал запах свежего воздуха, более сладкий, чем любые духи, и понял, что вот-вот спасется.

Он ухватился за края открытого люка и наклонился в темноту. Холодный ветер хлестал его по щекам, и он наслаждался приливом эйфории.

И все же генерал не посмел пройти над пропастью на подгибающихся ногах. Он опустился на четвереньки и пополз по дрожащему трапу, с плащом, запутавшимся вокруг шеи. Благополучно вернувшись на крепкий пелфийский пирс, он встал и замахал руками высоко над головой. Не обращая внимания на резкую боль в груди, он подал сигнал Пипину на борту «Арарата» открыть огонь.

Он побежал к пальмам и «оловянным солдатикам», которые окружали городские ворота. Он не чувствовал пальцев ног, дыхание сбивалось, но мысль о надвигающемся шквале гнала его прочь. Не успев добраться до сторожки в конце пирса, он крикнул, подзывая двух сонных сторожей:

– Вы двое! Человека к «оловянным»! Включить сигнал тре…

Его слова заглушил грохот выстрелов. Он повернулся и увидел дугу из трех пылающих копий, которые сиганули с крепостных валов «Арарата», проплыли над половиной порта и пронзили оболочку «Авангарда».

От вспыхнувшего следом огненного шара тени трех мужчин вытянулись в длинные черные хвосты. Они вздрогнули от жара, когда горящий газ превратил шелка в пепел. Стальной корабль, острый и гладкий, как поручень саней, канул вниз мимо порта, утаскивая за собой дым и пламя.

Последовавшая тишина была сюрреалистичной, словно в затихшем выжженном лесу.

Эйгенграу потребовалось совсем немного времени, чтобы вновь обрести бесстрастное самообладание. Он нашел в себе силы выпрямить спину и прочистил горло, прижав ко рту кулак. Он отодвинул край плаща от раны и без особой спешки сказал ночным сторожам: