Корабль рабов: История человечества

Норрис решительно отвечал, что «капитан отдавал такие приказы именно с этой целью». Задававший вопросы, очевидно, сочувствовал работорговле и, возможно, считал такой ответ недостаточным, поэтому он переспросил, чтобы убедить всех присутствующих в том, что к сексуальному насилию на корабле не относились терпимо. Он спросил: «Если британский моряк совершал насилие над негритянской женщиной, разве он не был бы строго наказан капитаном?» Норрис ответил, что его «резко порицали, конечно». Джон Нокс добавил, что обычно этот вопрос оговаривался в контракте, и, если моряк оказывался виновным, с него брался штраф — жалование за целый месяц [339]. «Хороший порядок», описанный торговцами, согласно Ньютону (чье знание работорговли опиралось на более раннее время), был довольно редким явлением. Говоря о команде, Ньютон написал: «На борту нашего судна их сдерживали, и так же бывает на других судах, но такая сдержанность далеко не общее правило». Все зависело от капитана, у которого была власть защитить рабынь, если он этого хотел. Ньютон знал несколькиъ капитанов, которые поддерживали надлежащую дисциплину, но они составляли меньшинство: «На некоторых судах, возможно на большинстве, такое поведение никто не ограничивал». Любой, кто делал свою работу должным образом, «мог делать то, что ему нравилось». Преподобный Уильям Ли добавлял, что работорговые рейсы часто демонстрировали «разного рода общение» и дикие «сцены распущенности». Вопросы морали, как сокрушались оба чиновника, никогда не ставились [340].

На борту судна остро вставала проблема классовых различий. Большинство свидетелей корабельной жизни соглашались, что у офицеров был неограниченный доступ к рабыням, чего не было у простых моряков. Александр Фальконбридж написал, что «на борту некоторых судов простым матросам разрешают общаться с теми из черных женщин, чье согласие они смогут обеспечить». Ни один из писателей не задумался над тем, что могло означать «согласие» в ситуации, когда женщины не имели ни защиты, ни прав и были, по словам Ньютона, «брошены без всяких ограничений на произвол первого встречного».

И все же отрывочные сведения дают понять, что кто-то из африканских женщин входил во взаимоотношения с матросами, что подразумевало некоторую долю их согласия. Возможно, это была возможность для женщин улучшить свое положение, т. е. заключить стратегический союз с одним человеком в качестве защиты против других хищников. Чем выше в корабельной иерархии находился ее защитник, тем лучше и надежней была защита. Когда моряк брал такую женщину себе, он давал ей возможность пользоваться его провизией, что спасало деньги капитана и судовладельца. Ли предположил, что некоторые такие союзы приводили к трагическим сценам, когда судно прибывало в американский порт и наступало время продажи невольников. Он сказал, что «женщины-негритянки, когда их забирали от моряков, с которыми они сожительствовали», иногда пробовали «броситься за борт или сбежать с судна» [341].

Нет оснований считать, что события, описанные Джоном Ньютоном, разрывавшие сердце капитана, меньше относятся к матросам. Скорее наоборот, это касалось их больше, потому что матросы были в ежедневном тесном контакте с невольниками, с которыми они разделяли жизнь от 2 до 10 месяцев рейса. Некоторые капитаны говорили о том, что необходимо ограничивать матросов и вмешиваться в процесс, в котором они сами занимали председательствующее место. Уильям Снелгрейв был уверен, что отчаянные восстания невольников были вызваны «плохим обращением с этими бедными людьми, пока их перевозили на наши плантации». В 1791 г. капитан Королевского флота Джон Сэмюэл Смит свидетельствовал, что у него была неприятность среди матросов на работорговом флоте, потому что они были так больны, что стали представлять угрозу заразить других мужчин на борту его судна. Но те двое, на которых он сумел надавить, «оказались такими жестокими, бесчеловечными молодцами, что мы были вынуждены прогнать их с корабля, хотя они и были хорошими моряками» [342].





Список погибших




Вдоль всего побережья Западной Африки моряки сталкивались с барьерным коралловым рифом необычного вида. Он состоял из микроорганизмов и был поэтому крайне патогенным, что сделало этот район могилой для «белых людей». Половина европейцев, которые путешествовали к Западной Африке в XVIII столетии, большей частью это были именно моряки, умерли в течение года. Первыми причинами высокой смертности были «лихорадки» — малярия и желтая лихорадка, которую переносят как москиты, оказавшиеся на борту судна, так и насекомые, которые размножались в стоячей воде внизу корпуса судна. Другими причинами смерти были дизентерия, оспа, несчастные случаи, убийства и иногда цинга.

Частые болезни (при отсутствии должного ухода), вместе с тяжелой работой и плохими условиями жизни (изнуряющим трудом, плохой пищей и жесткой дисциплиной), означали, что команда на борту работоргового судна часто умирала в еще больших пропорциях, чем невольники. Хотя бывало иначе, в зависимости от причин и периодов (больше во время плавания вдоль побережья и в начале рейса) и с вариациями в зависимости от африканского региона: Золотой берег был сравнительно здоровым местом, бухты Бенин и Биафра — более смертоносными.

Изучая высокий уровень смертности среди членов команд на 350 бристольских и ливерпульских работорговых судах между 1784 и 1790 гг., комитет палаты общин нашел, что умерло 21,6% моряков, что соответствовало численности, указанной Томасом Кларксоном, и совпадает с современными исследованиями. Примерно 20 тыс. британских моряков умерли между 1780 и 1807 гг. Для моряков и африканских невольников, живущих в течение нескольких месяцев на борту рабского судна, это путешествие было само по себе борьбой за жизнь [343].

История работорговли полна ужасных историй о смертях членов команды в результате болезней, когда рейсы заканчивались крахом. Один капитан в 1721 г. назвал своих больных моряков «ходячими призраками». В судовом журнале следующего столетия есть запись о моряках, которые напоминали «воскресших мертвецов». Чаще всего это было результатом болезней, а не сопротивления. Капитан Дэвид Харрисон принес новости в Провиденс, Род-Айленд, в 1770 г. с реки Гамбия, где «целая команда» брига «Элизабет» умерла, оставив стоять на якоре корабль-призрак. В 1796 г. капитан Кук из Балтимора «потерял все рабочие руки, кроме одного негра и мальчика». Иногда опустошались целые семьи моряков. Когда Иосиф Боуэн из Баррингтона, Род-Айленд, умер на побережье Африки в 1801 г., газета отметила, что его отец потерял в море пятерых сыновей за пять лет [344]. Свидетели имели в виду не только невольников, когда называли работорговые суда «морским лазаретом», местом, где люди страдали от всех видов смертельных болезней [345].

Жуткий портрет раненых и погибших рисуют ходатайства моряков или их семей перед Торговым обществом в Бристоле от имени мужчин, которые проводили на судах по пять или больше лет. Джон Филдинг заработал цингу, из-за которой он потерял пальцы на левой ноге. Бенджамин Уильямс страдал от язв на ногах, в итоге правую ногу ему ампутировали. У Уильяма Виктора были поломаны обе ноги, когда на него рухнула балка помещения для невольников, которое он строил на палубе для продажи рабов в Вирджинии. Джон Смит и Корнелиус Калаган «были охвачены депрессией из-за того, что восставшие невольники лишили их зрения». Тем, кого просто покалечили, еще повезло. Джон Гренвил умер после падения с главной палубы. Ричард Рат «утонул, когда каноэ перевернулось у побережья Африки», Уильям Девис и шесть остальных моряков утонули, когда перевернулся их баркас. Джеймс Хардинг был отравлен африканскими торговцами, а Джордж Хенкок был убит во время «восстания рабов» [346].

Условия на судах были настолько плохими, что моряки иногда совершали самоубийство, особенно когда их запугивали капитан или его помощник. Капитан Томас Такер так ужасно оскорбил повара Джона Банди, набросившись и нанеся ему удар в лицо, что жизнь бедного человека, как написал Силас Толд, «стала печальной». Когда он намекнул, что он выбросится за борт, его товарищи по плаванию попытались отговорить его, но однажды утром в восемь часов он все же «утопил себя в море». Томас Джульетт, пятнадцатилетний мальчик на борту «Брюса Грова», заявил после плохого обращения с ним помощником судна, что он «устал от такой жизни», и скоро исчез. Ирландский мальчик по имени Пэдди сделал то же самое на борту «Англичанина» в 1762 г.: ему угрожал помощник телесным наказанием за то, что он не вскипятил чайник вовремя, в итоге мальчик выпрыгнул за борт и утонул [347].

Физическое уменьшение численности команды, которое начиналось на побережье Африки, и рост смертности в течение Среднего пути создавали буквально фатальное противоречие: команда болела, слабела и умирала как раз в то время, когда на судно попадало большее количество невольников. На борту оставалось слишком мало рабочих рук, чтобы плыть под парусом и принимать меры по предотвращению восстания рабов. Очевидец на борту работоргового корабля писал: «Мы скрываем смерть моряков от негров, выбрасывая тела за борт по ночам, чтобы не дать им искушения поднять восстание, видя, что среди нас так много заболевших и умерших и нас теперь осталось всего 12 человек». Кроме того, одним из преимуществ баррикады было то, что рабы не видели, что происходило за ней, и, таким образом, не могли понять, сколько моряков были еще живы и работали на той стороне [348].

Когда матрос умирал, проходила простая церемония похорон, потому что они были «простыми людьми», ради которых никто не заботился о сложных ритуалах. Если это происходило на побережье Африки, капитан обычно предпринимал некоторые усилия, чтобы захоронить тело на берегу (в торговом порту Бонни, например, было специальное место на реке для погребения моряков). Если это происходило в море, труп зашивали в мешковину или старую парусину и выбрасывали вниз с привязанным к ногам пушечным ядром, чтобы тело утонуло. Но даже это скромное погребение ожидала опасность, главным образом со стороны акул, которые, как было известно, разрывали труп на части прежде, чем он опускался на дно. Много моряков окончили свой путь не просто в безымянной могиле, но став «пищей для рыб». Это был позорный конец жизни [349].

Такие люди оставили не много следов. Жизнь простого матроса Джорджа Гловера закончилась по неизвестной причине на борту корабля «Эссекс», которым командовал капитан Питер Поттер, 13 ноября 1783 г. Поттер разрешил забрать некоторые предметы из личных вещей моряка. По морскому обычаю они были проданы «с мачты» его товарищам по плаванию, а доход предназначался вдове или членам семьи. Самой ценной среди вещей Гловера была его куртка, проданная за тринадцать шиллингов и шестипенсовик. У него было две пары брюк, одна из которых была «ни на что не годна». Остальное составляли две рубашки (шерстяная и фланелевая), ботинки, пара чулок, пара застежек, сумка и ничего не стоящая шляпа. Одну из рубашек, ботинки и шляпу он купил у капитана во время рейса за высокую цену. В конце все, что Гловер имел на борту судна, стоило меньше, чем полтора фунта, и даже эта сумма была довольно сильно завышена, так как моряки всегда старались помочь семье погибшего, покупая вещи дороже, чем они стоили. Другие умершие матросы оставляли немного больше или немного меньше, чем Гловер. Один человек оставил после себя «говорящего попугая, заботу о котором взял на себя бондарь» [350]. Когда такие корабли, как «Эссекс», возвращались в Ливерпуль, там проходила «печальная церемония». Семья и друзья членов команды собирались в доке, куда вставало судно, чтобы услышать, как кто-то на борту читал вслух «список погибших» [351].





Мятеж и дезертирство




По дороге с Золотого берега в 1749 г. капитан «Антилопы» Томас Сандерсон приказал матросам вернуться на палубу. Несколько человек отказались. Те, кто все еще признавал его власть, выполнили второй приказ, чтобы арестовать пять человек, оставшихся внизу. Они заковали Эдварда Саттла, Майкла Симпсона, Джона Тернера, Уильяма Перкинса и Николаса Барнеса в кандалы. Сандерсон хотел избавиться от них и поэтому передал на другое торговое судно, стоявшее на якоре поблизости. Тем временем три других члена команды захватили баркас и удрали [352].

У капитана Сандерсона появилась проблема, и не только из-за мятежа. У него в трюме было значительное количество пленных рабов, и он потерял одну треть своей команды. Поэтому он вернул пятерых мятежников на борт, но они снова отказались работать, и на сей раз они были вооружены ножами. Когда Сандерсон продолжал настаивать и приказал сняться с якоря, Джон Тернер пригрозил, «что убьет первого же человека, который притронется к цепи, чтобы вытащить якорь». В итоге Сандерсон обратился за помощью к другому работорговцу, капитану Холмсу, который приехал на борт и сделал выговор команде. Мятежники угрожали выкинуть его за борт. Сандерсон понял, что он больше не может рассчитывать на повиновение со стороны собственной команды, поэтому он обратился к голландскому капитану, который прислал к нему свою группу моряков. Они подавили волнение и поместили мятежников снова в кандалы.

Однако из-за нехватки рабочих рук Сандерсон освободил их снова, вероятно после того, как они дали клятву повиноваться, но которая вскоре испарилась в прибрежном тумане. На сей раз моряки подняли мятеж и потребовали, чтобы Сандерсон «сам стал пленником». Они захватили власть и заковали Сандерсона, врача и некоторых других в цепи, пообещав, что им не причинят вреда. Позже они посадили капитана и его сторонников в лодку, снабдили провизией и отправили на берег. Их подобрал работорговый корабль «Вероника», чей капитан Джозеф Беллами шел на помощь оказавшемуся в таком же бедствии другому капитану. Беллами немедленно отправился в преследование за «Антилопой». В конце концов мятежники были пойманы и в третий раз закованы в кандалы.

После возвращения на свой корабль капитан Сандерсон обнаружил на борту много пустых бутылок и, что более важно, подготовленный порох (для защиты или, наоборот, для взрыва судна, он не уточнил). Он также выяснил, что его ценный груз «товаров из Индии» (хлопковые ткани) был вскрыт командой и ткани были розданы женщинам-невольницам. Когда кто-то спросил закованных мужчин, что они планировали сделать с судном, один из них, возможно капитан Тернер, как его назвали, сказал, что «часть команды была за то, чтобы идти в Бразилию, а другие за то, чтобы отвести судно к острову Евстафии и там избавиться от него». Он упомянул рабов в трюме. Мятеж был только частичным освобождением.

Заявление на судебном разбирательстве, которое сделал помощник врача Уильям Стил, ясно раскрыло причины мятежа. Во-первых, несколько моряков решили, что Сандерсон нарушил главный обычай, являющийся железным правом матросов на грог. Жалуясь, что Сандерсон не давал им «крепких напитков, как было в обычае судовладельцев», два матроса решили взять решение этого вопроса в свои руки. Они ворвались в чулан, нашли алкоголь, освежили глотки, напились и поссорились с капитаном Сандерсоном. Второй причиной стали «плохие и неустроенные условия жизни на борту и поведение капитана по отношению к ним», что, очевидно, включало насилие. Когда Сандерсон объявил, что они поплывут под парусами далеко на восток к побережью Гвинеи, на палубе поднялся ропот недовольства. Моряки «сказали, что капитан обращался с ними так плохо в начале плавания, что они решили сойти на берег, иначе он будет обращаться с ними хуже, чем на других судах», подразумевая корабли, которые торгуют в этом районе. Его тирания усилилась бы в изоляции. Третьей причиной (или, возможно, это была иллюстрация второй причины) было избиение капитаном боцмана. Несколько членов команды смели возразить капитану и говорить, что он «не должен бить старика» (подразумевая боцмана, который был пожилым). За этим последовала громкая ссора, во время которой команда говорила с капитаном «на плохом языке». Конфронтация, которая, очевидно, имела место ночью перед первым прекращением работы, возможно, была решающим моментом [353].

Капитану повезло, что он сохранил жизнь [354]. Мятежники на борту судна «Попытка» в 1721 г. выпороли капитана Джона Ро, в то время как на других судах капитанов убивали, обычно по тем же самым причинам, как и на «Антилопе» [355]. Мятежник на борту «Абингтона» в 1719 г. прокомментировал условия службы, воскликнув: «Черт побери, лучше быть повешенным, чем так жить!» [356] Моряки на борту «Бакстона» в 1734 г. обезглавили капитана Джеймса Берда топором. После того как голова была отрублена, матрос Томас Уильямс вздохнул от облегчения: «Будь проклят, собака, наконец я сделал это. Мне жаль, что это не было сделано раньше». Через два года восставшие моряки на борту «Жемчужины» пощекотали нервы капитану Юстасу Хардвику и другим, спрашивая, помнят ли они судьбу капитана Берда, и угрожая, что с ними произойдет то же самое [357]. На борту «Тьюксбери» в 1737 г. «молодые парни» из матросов избили капитана по лицу и выбросили его за борт. Мятежник Джон Кеннеди, как слышали, сказал, что теперь «у них будет достаточно рома», в то время как Джон Рирден сказал, что теперь капитан «не убьет полдюжины из нас».

Арестованные и доставленные в крепость Кейп-Коста, где их судили и признали виновными, двое из мятежников были отданы на семь лет в услужение к торговцам, пять других были повешены на воротах крепости [358].

Некоторые мятежники становились пиратами, особенно в 1710-х и 1720-х гг., когда такие моряки, как Робертс на «Черном Барте», бороздили моря, грабили суда и создавали кризис в атлантической системе торговли. То поколение пиратов было сокрушено кровавой кампанией военно-морского патрулирования, тем не менее мятежники на побережье Африки иногда превращались в пиратов. В 1766 г. офицер работоргового порта Аномабо уведомлял торговцев, что «побережье кишит пиратами и что один из таких кораблей имеет на борту 34 человека и хорошо оснащен орудиями и стрелковым оружием». Пираты захватили 12-14 маленьких судов, они «имели на борту 1200 стерлингов товарами и 50 унций золотого песка». После мятежа на борту «Черного принца» в 1769 г. моряки «подняли черный флаг» и изменили название судна на «Свобода» [359].

Матросы участвовали и в других формах сопротивления кроме мятежа и пиратства, обычно это было дезертирство. Эмма Кристофер доказала, что частым явлением был побег на побережье Африки. Все же для моряков и для рабов, которые сбегали с судов, свобода была труднодостижима, так как работорговцы (которые были всегда союзниками капитанов) обычно хватали и возвращали сбежавших обратно на корабли (за особую плату). Акулы, которые медленно кружились вокруг судов в западноафриканских водах, также сдерживали моряков, мечтавших о побеге, хотя некоторые предпочитали встретиться с одним чудовищем, чтобы избежать другого. Другим фактором против дезертирства было решение самих моряков. Так, один из них объяснил на суде, что он и его помощники «намеревались спастись» от своего капитана в Бонни, но не сделали этого, потому что это было «дикое место, населенное каннибалами» [360].





Конец рейса




Для моряка работорговый рейс всегда заканчивался одним из четырех вариантов: смертью, сопротивлением (дезертирство или мятеж, у которого, в свою очередь, могло быть несколько результатов — от спасения до повешения), законным или незаконным сходом на берег в порту после Среднего пути и, наконец, сходом на берег в порту приписки после обратного пути.

В конце Среднего пути многие капитаны оказывались перед проблемой. На двухсоттонном судне требовалось 35 человек команды, чтобы они могли обеспечить охрану 350 невольников, теперь им нужно было везти сахар (или другой груз) в пункт назначения, но капитан, желая сэкономить, оставлял только 16 или меньше человек. Что случилось с внезапно ставшими лишними членами команды? Некоторые умерли, некоторые сами пожелали покинуть капитана и судно с ликованием, даже несмотря на потерю жалованья. Но много матросов хотели сохранить с трудом заработанные деньги и возвратиться в порт приписки, не в последнюю очередь к семьям и друзьям. Работорговые капитаны разрабатывали стратегию, как им поступать с этим излишком рабочей силы [361].


К концу Среднего пути, вместе с улучшением обращения с невольниками (чтобы подготовить их к рынку), капитан начал обращаться с командой, или по крайней мере с частью из них, очень жестко, в надежде, что кто-нибудь из них оставит корабль, когда они доберутся до порта. Так поступали не все, но многие капитаны, поэтому такая практика была широко известна. Как свидетельствовал в парламенте в 1790 г. лорд Родни, военный человек, моряк, герой, спаситель Британской империи, «рыцарь самого благородного ордена Бани, адмирал Уайта и вице-адмирал Англии»: «Я полагаю, было много случаев резкого обращения капитанов на работорговых кораблях, чтобы избавиться от моряков в Вест-Индии» [362].

Так было задумано; и действительно, торговцы иногда явно прибегали к злоупотреблениям, чтобы избавиться от лишней команды прежде, чем закончить рейс. Миль Барбер писал капитану Джеймсу Пенни в 1784 г.: «Я желаю, чтобы вы отправили несколько иностранных матросов, если это возможно, в Сент-Китс или в Сент-Томас, чтобы освободиться от обязательств перед ненужной частью команды». Он знал, что это было незаконно, поэтому советовал Пенни разъяснить помощникам, что об этом не стоит «упоминать». Даже если торговцы не требовали, чтобы капитаны избавились от моряков, те обычно делали это без напоминаний. Капитан Фрэнсис Поуп писал род-айлендскому торговцу по имени Абрахам Редвуд в 1740 г.: «Я думаю оставить так мало матросов, настолько возможно в ваших интересах». Прибыль от рейса возрастала при экономии на трудовых расходах, как вынужден был признать защитник рабства лорд Шеффилд. Но были и другие возможности. Учитывая плохое обращение и напряженные отношения на работорговом судне, капитаны иногда хотели избавиться от непокорного или «создающего беспорядки» матроса. Другая часть экономии делалась на том, что некоторые матросы, иногда большинство команды, теряли здоровье к моменту окончания рейса настолько, что они просто не могли работать. Они страдали от малярии, офтальмии (болезни глаз), «гвинейских червей» (паразиты, которые вырастали до огромных размеров, обычно в ногах) и язв различных видов, инфекционной африканской болезни кожи и др. [363].

Эти матросы прибывали в Вест-Индию в жалком состоянии. На Барбадосе моряк Генри Эллисон видел «несколько человек в большом бедствии, они нуждались в самом необходимом, их конечности гнили, их пожирали паразиты, пальцы ног просто отваливались, и не было рядом никого, кто мог бы им помочь». Пейзаж вдоль доков был таким на Ямайке, где моряки «лежали на причалах и других местах в ужасном и беспомощном состоянии». Многие были в таком жутком виде, «их ноги были разъедены от коленей до лодыжек так, что никакое судно вообще не возьмет их на борт». Некоторых из этих людей он знал лично. С ними обращались «по-варварски», обманывая в заработной плате. Эллисон приносил им еду со своего корабля. Их называли по-разному: «хозяевами пристани», «владельцами баркасов» или, когда рядом не было никаких строений, «бездомными». Они иногда заползали в пустые бочки из-под сахара в доках, чтобы там умереть [364].

Эти моряки были эквивалентом «мусора», потому что они были слишком больны, чтобы быть проданными за полную ценность, но и среди них было различие: «белых», конечно, нельзя было продавать, но, с другой стороны, этих несчастные моряки не имели вообще никакой ценности у людей, на которых они работали в прошлом много месяцев. Их нельзя было продать, но можно было выгнать и выбросить с судна. Бедные, больные моряки превращались в нищих и заполняли доки почти каждого работоргового порта в Америке.

Это стало достаточно серьезной проблемой, настолько, что власти различных колониальных и портовых городов приняли меры и создали несколько специальных больниц для моряков. В Бриджтауне и Барбадосе богадельни были переполнены моряками с работорговых судов. Также их открывали на берегах и в гаванях Доминиканской Республики и Гренады. В сообщении из Чарльстона в 1784 г. было отмечено, что «не меньше шестидесяти моряков с африканских судов были брошены в этот город, большая часть из них умерли и были похоронены за городом». На Ямайке уже в 1759 г. был принят закон, который был возобновлен позже, — об «искалеченных» и нетрудоспособных моряках, в 1791 г. большую часть «среди тех, кто находится в Кингстонской больнице, составляют матросы работорговых судов». Оставшиеся «хромые и больные моряки» создавали «большие неприятности для жителей Кингстона», так что ямайский законодательный орган принял закон, требующий от судовладельцев гарантировать безопасность от оставшихся на берегу инвалидов [365].

Два матроса, которые стали «хозяевами пристани», сами описали свое тяжелое положение. Уильям Баттерворт, который разодрал ногу, упав вниз в трюм через люк, в Кингстоне был освобожден капитаном от работы. Он чувствовал, что он «начал дрейфовать в странной стране, слабый, хромой, но свободный и с небольшими деньгами!». Джеймс Таун оказался в подобной ситуации: «Я сам решил остаться на берегу в Чарльстауне, в Южной Каролине, с двумя другими моряками без денег. Эти двое вскоре умерли» [366].





Восстание: Ливерпуль, 1775 г.




Моряки только что закончили перестраивать корабль «Дерби» для отправки в Анголу и на Ямайку. Капитан Люк Манн нанял их месяцем раньше за тридцать шиллингов в месяц, но 25 августа сообщил, что он заплатит только двадцать шиллингов, потому что «здесь много желающих работать», так как в гавани находилось много безработных моряков. Решение пришло непосредственно от владельцев судна, особенно от местного торговца, Томаса Ятеса. Команда «Дерби» разозлилась. Они просто перерезали всю оснастку и сбросили паруса на носовую часть палубы [367]. Кто-то вызвал констеблей, которые арестовали 9 матросов, их судили и бросили в тюрьму.

Тем временем слухи об этом событии распространились по всей береговой линии, и скоро две или три тысячи матросов (по разным подсчетам) подняли дубинки — их традиционное оружие — и подошли к Старой башне на Водной улице, чтобы освободить своих «просмоленных братьев». Матросы выломали окна и ворвались в здание тюрьмы, где они разорвали все бумаги. Тюремщики сдались, 8 матросов были освобождены, и все надеялись, что испытание на этом закончилось. Когда толпа с криками приветствия вынесла освобожденных, они поняли, что одного из товарищей оставили внутри, и вернулись обратно. Они нашли этого человека и освободили, а заодно и женщину, которая была заключена в тюрьму за то, что она помогала мятежникам. Моряки выстроились вокруг доков и до полуночи пугали местных жителей, так как они громко ликовали, празднуя победу. Вскоре они начали срывать оснащение на других судах в гавани, где только могли [368].

Инцидент на борту «Дерби» вырос из прямого действия в забастовку и в конце концов в городское восстание. В субботу и воскресенье, 26 и 27 августа, было тихо, но каждую ночь моряки, возбужденные продолжающимися усилиями торговцев сократить заработную плату, окружали доки, резали паруса, обездвижив суда в динамичном портовом городе. Утром в понедельник матросы сошли с кораблей, чтобы подговорить других присоединиться к прекращению работы. Тех, кто отказывался, прогоняли силой. Как объяснил моряк Томас Кокер, «матросы садились на все суда и выгоняли отовсюду всех людей». Забастовка распространялась, и обычно шумная береговая линия стала тихой. Встретившись позже в тот же день в своем штабе на Северной улице, матросы решили забрать разницу в заработной плате у торговцев в здании Товарной биржи. Они были страшно разозленными, но пошли туда мирно и без оружия. Понимания они не встретили. Поскольку они ничего не добились, некоторые их них угрожали вернуться на следующий день, чтобы все тут разрушить. Торговцы приняли эти угрозы близко к сердцу, испугавшись второй, более сильной конфронтации, и забаррикадировали биржу. Они также наняли военных и вооружили добровольцев, некоторые из которых были людьми «высокого положения», и заплатили еще 120 рабочим, чтобы защитить здание [369].

В полдень во вторник, 29 августа, моряки вернулись в еще большем количестве и воинственном настроении, «крича и угрожая». Они все еще желали вести переговоры, но снова на их обиды никто не ответил. Все более и более возбужденные местные власти зачитали мятежникам Закон о бунте и потребовали, чтобы они разошлись. Матросы отказались и окружили биржу. Несколько протестующих начали бросать палки и камни в окна. Моряк Джон Фишер разбил окна граблями. Поскольку конфликт расширялся, кто-то внутри биржи, возможно торговец Томас Редклифф или кто-то из охраны, кого звали Томас Эллис, направил оружие на протестующих. Раздался рев выстрелов, и несколько моряков упали замертво. «Отовсюду слышались мрачные крики и стоны раненых», — писал очевидец. Хаос мешал разобраться в числе жертв. Не меньше двух и не больше семерых моряков было убито, от пятнадцати до сорока были ранены. Все знали, что после перестрелки матросы нанесут ответный удар, поэтому все дома в городе приготовились к самообороне. Богачи прятали ценности и отсылали детей в другие места. Работорговец Томас Стейнфорт спрятал серебро на сеновале [370].

В среду утром тысяча моряков вышли на улицы с красными лентами на шляпах. Они ворвались в оружейные магазины и склады, забрали триста мушкетов в одном месте, порох в другом, короткоствольные ружья и пистолеты в третьем. Но даже этого оружия было слишком мало, чтобы осуществить их замысел, поэтому они забрали лошадей, привели их к причалу и, погрузив судовые орудия на телеги, повезли их к бирже [371]. Скоро «грохот мечей и орудий» заполнил булыжные улицы города. Матросы прошли толпой за Джорджем Оливером, который нес «кровавый флаг», что означало, что они не согласны на компромиссы. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. К полудню они расставили орудия в стратегических точках на Дейл-стрит и Кастл-стрит, так что могли напасть на биржу и севера и с юга. Восставшие потратили «большую часть дня», обстреливая здания пушечными ядрами и выстрелами. «Стреляйте в гуся!» — раздался крик. Моряки в ярости наводили орудия и мушкеты на вырезанную в камне «птичью печень» — символ всесильной Ливерпульской корпорации и самого города. Они разнесли его. Огонь был так силен, что «не осталось ни одного целого стекла во всей округе». Безостановочный обстрел привел к осаде и, как написал репортер, к смерти еще четверых людей [372].

Как только стрельба повелась по центру торговли, привилегии и власти, город охватил террор. Торговцы стояли на углах улиц, наблюдая сражение «со страхом, написанным на их лицах». Один человек сказал с удивительной искренностью: «Я — трус, и это истина, но я думаю, что такое напугало бы любого». Городские власти признали свою неспособность защитить город от гнева моряков, поэтому они обратились за помощью. Два человека поспешили в Манчестер, настаивая, что, если быстро не прибудет военная помощь, «Ливерпуль будет превращен в пепел и все жители будут убиты». Это было, конечно, преувеличением, с тем чтобы заставить поспешить Королевский полк драгунов лорда Пемброка. Поскольку власти усилили обороноспособность, матросы начали обстрел в новых направлениях. В конце дня некоторые моряки начали ломиться в двери домов и «просить» деньги, иногда под прицелом, чтобы похоронить тех, кого убили на бирже. Другие организовывали группы, которые под бой барабанов и с флагами направлялись к домам работорговцев. Очевидцы говорили, что «большое число моряков прошли туда со знаменами судов и с флагами, вооруженные короткоствольными ружьями, мушкетами и другим оружием» [373].

Первым торговцем, к которому они пришли, был Томас Редклифф, который, как полагали, сделал первый выстрел в день столкновения на бирже. Он жил на Фрог-лейн, к северо-востоку от биржи. Когда моряки дошли до его дома, они ворвались внутрь и начали выбрасывать вещи на улицу. По свидетельству очевидцев, они вытащили дорогую мебель и расколотили ее. Они выкинули шкафы с одеждами из прекрасной ткани, которые «порвали на части». Они разбили дорогой фарфор и разорвали старинные книги. Они выбросили «перины и подушки, разорвали их и рассеяли перья по воздуху». К своему удивлению, они обнаружили, что хозяин заполнил кровати слуг не перьями, а мякиной пшеницы, и это оскорбление не скоро забудут низы Ливерпуля. Не все было разрушено, многое унесли женщины из толпы, которых называли матросскими «шлюхами» [374].

Затем они влезли в сады Рейнфорда и в дом Уильяма Джеймса, одного из самых крупных африканских торговцев, который владел 29 работорговыми судами. Джеймс узнал об этом заранее и унес все ценное из дома в свое загородное поместье и даже укрепил дом от нападения, но напрасно. Моряки разбили ставни и окна, толпа вопила: «Давайте сюда, надо разломать дом!» Джозеф Блейк и другие матросы направили орудия на здание, чтобы никто из дома не смог оказать сопротивление. Толпа ворвалась в дом и выкинула мебель (кровати, стулья, столы), постельные принадлежности, одежду, оловянную посуды, фарфор и серебряные ложки. Снова власть денег была опозорена и разбросана по улице. Убытки составляли около 1000 ф.ст. (177 000 долл, в пересчете на 2007 г.) или больше. Мятежники открыли два подвала, оттуда был вынесены бочки с вином и ромом, которые они, что характерно, не разбили, и высокие часы с маятником, внутри которых прятался перепуганный негритянский мальчик. Он, очевидно, уцелел [375].

Дома двух других торговцев также подверглись нападению, хотя менее пагубному: это были дома Томаса Ятеса на Кливлендской площади, владельца судна «Дерби» (с которого начался конфликт), и Джона Симмонса, который жил на площади Святого Павла. Ни в одном из четырех домов, когда туда врывались моряки, хозяев не было. По свидетельству Томаса Мидлетона, их всех бы убили, если бы кого-нибудь там обнаружили бы. Поползли зловещие новости, что моряки «решили идти ко всем работорговцам города». Они задумали продолжить «смелый произвол» [376].

Настало время свести счеты, и не только с торговцами. Капитан невольничьего судна Генри Биллинг рассказал о матросе Томасе Персоне, который услышал, как одна женщина назвала какого-то прохожего работорговым капитаном, и погнался за ним с дубиной. Капитан корабля «Бенин» Томас Бланделл увидел толпу моряков и «побежал по Ганновер-стрит, чтобы не встретиться с ними». Капитан Энтони Тейлор спрятался, «испугавшись выйти на улицы, так как мятежники угрожали его жизни». Один перепуганный очевидец был вынужден признать, что «они вели себя очень хорошо со всеми, за исключением тех, кем они были недовольны» [377].

В четверг утром торговцы подняли оливковую ветвь, посылая делегацию к штабу восставших, чтобы начать переговоры, и предлагая работу матросам, если они прекратят протестовать. В это время большинство матросов были заняты похоронами убитых, и, следовательно, они не могли рассмотреть это предложение. Делегатам, однако, удалось переговорить с Джорджем Хиллом, лондонским моряком и лидером восстания. Хилл был стрелком судна; он нежно отзывался о своем орудии, называя его «моей старой женушкой». Он не принял предложение, сказав делегатам, что он «моряк и не привык пользоваться лопатой». Кроме того, он чувствовал, что у него и его помощников дела еще не завершены. Он «поклялся, что не успокоится, пока не будет разрушена биржа, и ничто другое его не удовлетворит». Как только его товарищи будут должным образом похоронены, оставшиеся в живых доставят еще большее орудие, чтобы направить его на здание биржи: «Они были настроены не оставить камня на камне». С этими словами представители торговцев вынуждены были уйти [378].

Тем временем полк лорда Пемброка шел всю ночь под дождем из Манчестера. По свидетельству одного из джентльменов, сопровождавшего войско, когда они прибыли в Ливерпуль около 16:00 в четверг, они нашли «почтенных» людей Ливерпуля, через щели в ставнях всматривающихся на улицу, ожидая их прибытия. Они поняли, что моряки согласны на разговор, но конница быстро разогнала толпу, и все в беспорядке отступили. Войска окружили приблизительно 50 протестующих и бросили их в Ланкастерскую тюрьму. К утру пятницы восстание было подавлено. Драгуны позже хвалились, «что они спасли город от нависшего разрушения». Однако моряки нападали не на всех, а только на тех, кто был связан с работорговлей... [379]





Возвращение плясавшего моряка




Присоединился ли плясавший моряк к Ливерпульскому восстанию? Когда начались «беспорядки», он проклинал свои деньги и хвастался независимостью. Нетрудно предположить, что он присоединился к своим просмоленным братьям, чтобы выразить классовую ненависть — рубя оснастку судов, паля из орудий по бирже и громя добро ненавистных торговцев, выброшенное на улицы. Он участвовал бы в том, что современная практика назвала бы «забастовкой», как называли в этот специфический исторический момент воинственные действия моряков, когда они нанесли «удар», сбросив вниз паруса на своих судах. Он также участвовал бы в одном из самых крупных городских восстаний конца XVIII в. на Атлантике, в единственном выступлении, когда толпа напала на государственную и деловую власть.

Или, наоборот, моряк встретил бы капитана и врача утром после пляски под скрипку и нанялся бы на работорговое судно, «громадную машину»? Он нашел бы на судне две палубы и два противоположных сообщества, одно вертикальное, другое горизонтальное. Первым было корпоративное сообщество, связывающее всю команду сверху иерархии до ее основания, чему подвела итог фраза «один и все». Вторым было классовое сообщество, в котором он будет рядом с другими простыми матросами стоять против капитана и офицеров. На рейсах, направлявшихся в Африку, где капитан утверждал свои полномочия с помощью дисциплины, отношения между офицерами и моряками станут главной линией напряженности, первым противоречием корабельного сообщества.

Когда судно прибывало на африканское побережье и большое количество невольников поднималось на борт, все менялось. Теперь матросы надзирали за вынужденными танцами африканских рабов. Моряки превращались в тюремщиков, силой удерживая сотни африканцев на судне против их воли. В этот момент было неважно, как сам моряк оказался на борту и насколько он ненавидел капитана. Конфликты, которые возникали в порту или во время рейса, начинали затмеваться. Новый социальный цемент — страх — связывал всю команду от капитана до юнги, жизнь которых теперь зависела от их общей бдительности и совместных действий и сотрудничества против многочисленной и потенциально опасной группы невольников. Так как матрос и капитан стали ближе друг к другу, корпоративное сообщество становилось сильнее, а классовые противоречия становились слабее, хотя до конца не исчезали. Теперь более глубокий антагонизм потребовал установки на судне новой дисциплины. Ее стали называть «расизм».

Также некоторое значение приобрел культурный или этнический фон матросов, так как на судне и на побережье Африки они станут «белыми», по крайней мере на какое-то время, пока «громадная машина» помогала поддерживать расовые категории и создавала идентичность. Это была обычная практика для всех участников работорговли, африканцев или европейцев, именовать команду судна «белыми» или «белыми людьми», даже когда команда была разноцветной, а не исключительно белой. Статус моряка как «белого человека» гарантировал, что он не будет продан на рынке рабов, и это же давало ему право применять насилие, чтобы следить за дисциплиной среди невольников от имени торговца и его капитала. Один из уроков на работорговом корабле заключался в том, как показал Уильям Снелгрейв, что невольники никогда не должны «поднимать восстание или предлагать ударить белого», за это их «строго наказывали». Но этот статус не гарантировал, что сам моряк не будет объектом насилия и жестокой дисциплины со стороны капитана и его офицеров, и это не давало ему никаких других привилегий на борту судна [380].

Основное и главное противоречие на судне — между капитаном и командой — на побережье Африки и время преодоления Среднего пути отходило на второй план. И даже при том, что матросы получали «заработную плату белых», у них были свои жалобы по поводу своего нового статуса. Они горько сетовали и подчеркивали, что с ними обращались корыстно и непорядочно — что невольникам на борту было лучше, чем им. Они жаловались на свое место отдыха: когда африканские пленники поднимались на борт, матросам места не оставалось, и им негде было спать. Они жаловались на здоровье: матрос с работоргового суда «Альбион» прибыл на борт судна «Приключение», состоящего на службе английской короны на Наветренном берегу в 1788-1789 гг., и объявил, что «врач на их корабле пренебрег больными матросами, заявляя, что ему платили только за то, чтобы он сопровождал рабов». Моряки громко жаловались на пищу: рабы ели лучше, чем они. Их продукты питания были более свежими и разнообразными, но, по словам Сэмюэла Робинсона, если матроса «заставали за тем, что он ухватил горстку рабской пищи, пока он раздавал им еду, его строго наказывали». Один моряк жаловался, что матросы иногда были вынуждены «просить продовольствие у рабов». Так называемые свободные рабочие считались хуже рабов, так как в последних торговцы и капитан вкладывали намного больше капиталов как в ценную собственность. Моряки также обнаружили, что «привилегия иметь белую кожу» полностью терялась во время Среднего пути, когда к концу рейса они становились избыточной рабочей силой. Моряков унижали и выбрасывали, они часто не имели сил постоять за себя, так как были тяжело больны. Классовые отношения возвращались вместе с желанием отомстить [381].

Моряк был третьим участником между двумя более значимыми игроками: торговец, его капитал и его класс, с одной стороны, и африканский невольник, его рабочая сила и их «созданный класс» — с другой. В борьбе за среднее положение и за ограничение эксплуатации своей рабочей силы матрос сопротивлялся сокращениям заработной платы, как в Ливерпуле в 1775 г., но он не ударялся в работорговлю. Он просто боролся за большее жалованье. Таков был трудовой предел его радикализма, его практики солидарности [382].

Его противоречивое положение нашло отражение в пьянстве, в возможном безумии и трагическом результате, который произошел на борту работоргового судна, вернувшегося с гвинейского побережья в Северную Америку в 1763 г. Матрос, «напившись пьяным, снял с себя одежды и раздал их рабам; затем поднял негритянского мальчика на руки и сказал: “У него теперь будет слуга”»; после чего выпрыгнул с ним в воду, и оба утонули... [383]





Глава девятая