Копчёная селёдка без горчицы

Но, кстати, призадумалась я, можно ли получить отпечатки пальцев с предмета, который пролежал в проточной воде несколько дней?





23





Я успела подняться не больше чем на дюжину ступеней, когда откуда-то из вестибюля раздался голос отца:

— Флавия…

Меня засекли!

Я остановилась, повернулась и спустилась на одну ступеньку из уважения. Он стоял у входа в западное крыло.

— В мой кабинет, будь добра.

Он развернулся и ушел.

Я побрела вниз по ступенькам и хвостом последовала за ним, стараясь держаться подальше.

— Закрой дверь, — сказал он и сел за стол.

Это серьезно. Отец обычно читает нотации, стоя у окна и глядя на землю.

Я взгромоздилась на краешек стула и попыталась изобразить внимание.

— Мне звонила сестра Хэммонд по… — Он сделал жест в примерном направлении телефона, но не мог заставить себя произнести слово. — … по инструменту. Она говорит, что ты вывезла доктора Киссинга под дождь.

Вот ведьма! Я ничего такого не делала.

— Он не был под дождем, — запротестовала я. — Он сидел под зонтиком на лужайке и уже был там, когда я приехала.

— Без разницы, — сказал отец, поднимая руку, как полицейский, регулирующий дорожное движение.

— Но…

— Он старый человек, Флавия. Нельзя нарушать его уединение бессмысленными нежданными визитами.

— Но…

— Эти блуждания по окрестностям должны прекратиться, — заявил он. — Ты делаешь из себя отъявленную приставалу.

Приставалу! Ну, погоди!

Я чуть не плюнула на ковер.

— Я много думал об этом в последнее время, — продолжил он, — и пришел к выводу, что у тебя слишком много свободного времени.

— Но…

— Отчасти это моя вина, признаю. За тобой нет достаточного присмотра, и в результате твои интересы стали довольно… нездоровыми.

— Нездоровыми?

— Следовательно, — настойчиво нудел отец, — я решил, что тебе надо больше бывать среди людей, в обществе твоих сверстников.

О чем он говорит? С одной стороны, я слишком много брожу по деревне, а с другой — мне не хватает общества других людей. Это звучало примерно так, как можно было бы говорить о бродячей овчарке.

Но не успела я возразить, как отец снял очки, очень аккуратно сложил черные паукообразные заушники вдоль стекол и убрал в твердый футляр. Это знак, что разговор подходит к концу.

— Викарий говорит, что хору не хватает нескольких голосов, и я уверил его, что ты будешь счастлива внести свой вклад. Они назначили дополнительную репетицию сегодня вечером, ровно в шесть тридцать.

Я так изумилась, что не нашлась что сказать.

Позже я сообразила.




— Пошевеливайся, — сказала Фели, когда мы шли по полям к церкви.

Ее пригласили заменить, как иногда бывало, мистера Колликутта.

— Где же старый Коки? — поинтересовалась я и умолкла в ожидании неизбежного ответа.

Фели, я думаю, наполовину влюблена в этого красивого молодого человека, которого недавно назначили органистом в Святом Танкреде. Она зашла так далеко, что присоединилась к хору, потому что с места возле алтаря открывался превосходный вид на его подпрыгивающие светлые кудряшки.

Но Фели не кусалась, напротив, она была странно подавлена.

— Он в жюри музыкального фестиваля в Хинли, — сказала она, как будто я задала обычный вежливый вопрос.

— До, ре, ми, фа, со-о… Как там дальше? — Я пропела громко и специально фальшиво.

— Оставь это для грешников, — мило предложила Фели, и мы проделали остаток пути в молчании.

С полдюжины мальчиков в скаутской форме, почти все — члены хора Святого Танкреда, толкались на церковном кладбище, играя в подобие футбола чьей-то шляпой. Одним из них был Колин Праут.

Фели засунула указательный палец и мизинец в рот и издала на удивление пронзительный и не подобающий леди свист. Игра тут же прекратилась.

— Внутрь, — распорядилась Фели. — Сначала гимны, потом возня.

Поскольку вожатый скаутов и часть мальчиков были членами хора, отряд не мог объединиться до окончания репетиции.

Раздались несколько анонимных вздохов и шепотков, но мальчики послушались. Колин попытался торопливо пробежать мимо меня, не отводя взгляда от земли.

— Эй, Колин, — сказала я, преграждая ему дорогу. — Я и не знала, что ты скаут.

Он опустил голову, сжал руки в кулаки в карманах шортов и обошел меня. Я последовала за ним в церковь.

Старшие члены хора уже заняли свои места и весело болтали в ожидании органиста, мужчины по одну сторону алтаря, женщины напротив них по другую.

Мисс Кул, которая была по совместительству почтальоном и владелицей кондитерской в Бишоп-Лейси, выстрелила в меня сияющей улыбкой, и мисс Паддок, Лавиния и Аврелия, державшие чайную Святого Николаса, одинаково помахали мне пальцами.

— Добрый вечер, хор, — сказала Фели. Это была традиция, уходившая далеко в глубь христианской истории.

— Добрый вечер, мисс де Люс, — ответили они автоматически.

Фели заняла место на скамье перед органом и, гавкнув через плечо: «Гимн триста восемьдесят третий», — приступила к первым тактам «Мы пашем поля и сеем», заставив меня лихорадочно листать сборник церковных гимнов в поисках нужной страницы.

Мы запели:

— We plow the fields and scatter,

the good seed on the land,

but it is fed and watered

by God's almighty hand;

He sends the snow in the winter,

the warmth to swell the grain,

the breezes and the sunshine,

and soft refreshing rain.[59]





Пока я пела, я размышляла о теле Бруки, висевшем на трезубце Посейдона под проливным дождем. Конкретно в этой грозе не было ничего освежающего, на самом деле это был адский ливень.

Я бросила взгляд поверх алтаря на Колина. Он пел с сосредоточенным усердием, закрыв глаза и подставив лицо последним лучам дневного света, сочившимся сквозь темнеющее витражное стекло. Я разберусь с ним позже.

— Не only is the Maker

of all things near and far;

He paints the wayside flower,

He lights the evening star;

the winds and waves obey Him…[60]