Книга Зеркал

– Это предзнаменование, – с торжествующей уверенностью заявила она.

Лора сидела на столе, который я наскоро сколотил в углу гостиной, – обнаженная, болтая ногами, чтобы побыстрее просохли только что накрашенные ногти, – и протирала очки кусочком замши.

– Так оно всегда бывает, когда на роду написано, – продолжила Лора. – Все совпадает и происходит естественно, без напряга, будто читаешь хорошо написанный текст. Добро пожаловать в мир высокой литературы, мистер Ричард Флинн.

– Ну, радоваться пока рановато, – скептически хмыкнул я. – Интересно, взглянет ли он на мои рассказы… А вдруг я выбрал не те? Может, он их уже в мусор выкинул.

Лора близоруко сощурилась – от этого лицо ее стало сердитым – и, сведя брови, показала мне язык.

– Ох, какой ты упертый пессимист! Пессимисты, особенно юные, меня очень раздражают. Отец вечно твердил, что на пути к любой моей мечте стоят непреодолимые преграды. Из-за него я в пятнадцать лет рисовать забросила, хотя учитель в школе говорил, что у меня талант. А когда я поехала во Францию на международную олимпиаду по математике, отец предупредил, что на успех надеяться не стоит, потому что судьи будут завышать оценки лягушатникам.

– И что, завышали?

– Ничего подобного! Я заняла первое место, а парень из Мэриленда – второе.

Отложив замшу, Лора водрузила очки на нос, подтянула колени к груди и обхватила их руками, будто внезапно продрогла.

– Знаешь, Ричард, по-моему, все будет хорошо. Тебе суждено стать писателем – мы оба это знаем. Вот только на серебряном блюде тебе ничего не поднесут. Мне шестнадцать лет было, когда отец умер. Ну, я порылась в его письменном столе – он все время ящики запирал, а мне было интересно узнать, что он там хранит, – и нашла среди бумаг старую черно-белую фотографию девушки, моей ровесницы. Не красавица, простушка с ободком в волосах, но глаза очень выразительные. Мать неохотно призналась, что эта девушка – школьная подруга отца. Представляешь, он все эти годы хранил ее фотографию… Наверное, потому, что ему смелости не хватило с этой девушкой остаться, вот он и копил свои несчастья, прятался в них, как каракатица в своих чернилах. Ну да ладно… Эй, капитан, а ты почему до сих пор одет? Не видишь, что ли, тебя нагая красотка дожидается?!



Лора оказалась права.

Неделю спустя, за пиццей в ресторанчике на Нассау-стрит, мне внезапно захотелось позвонить в редакцию «Сигнатуры». Я подошел к телефону на стене у туалета, сунул в прорезь пару четвертаков и набрал номер с визитки, с которой не расставался вот уже неделю. Трубку взяла какая-то девушка, и я, представившись, попросил ее соединить меня с мистером Хартли. Через несколько секунд я услышал его голос.

Я снова назвал свое имя, и Хартли сразу же сказал:

– У меня для вас отличные новости, Ричард. Вас опубликуют в следующем выпуске, в январе. Журнал обещает быть интересным. Вдобавок после праздников тираж всегда увеличивается. А в вашем тексте я ни запятой не изменил.

– А какой рассказ вы выбрали? – ошеломленно спросил я.

– Они же небольшие, так что я решил все три опубликовать. Вам целых пять страниц отведено. Да, и пришлите свою черно-белую фотографию и краткую биографию.

– Невероятно… – пролепетал я и, запинаясь, рассыпался в благодарностях.

– Что ж, ваши рассказы достойны того, чтобы их читали. Давайте-ка встретимся после праздников, есть о чем поговорить. Продолжайте в том же духе, Ричард, и вас ждет блестящее будущее. Надеюсь, праздники вы проведете с пользой.

Я тоже пожелал ему счастливого Рождества и повесил трубку.

– Ты прямо весь светишься, – сказала Лора, когда я вернулся к столу. – Хорошие новости?

– В январе все три рассказа опубликуют, – выдохнул я. – Все три, представляешь?! В «Сигнатуре»!

Мы не стали заказывать шампанское, не отпраздновали это событие ужином в роскошном ресторане, а отправились домой и весь вечер обсуждали планы на будущее. Нам казалось, что можно звезды с неба хватать. Голова кружилась, слова «публикация в „Сигнатуре“», «три рассказа», «черно-белая фотография», «настоящий писатель» мелькали перед глазами, будто карусельные лошадки, окутывая меня ореолом бессмертной славы.

Сейчас я хорошо понимаю, что тогда, ошеломленный неожиданными переменами, я переоценивал важность происходящего: «Сигнатуре» до «Нью-Йоркера» было далеко, за публикацию авторам платили не чеками, а журнальными экземплярами. Но самое главное – предаваясь восторженным мечтаниям, я не заметил, что с Лорой тоже произошли перемены. Она держалась отчужденно, со мной почти не разговаривала и вечно была чем-то занята. Несколько раз я заставал ее за телефонным разговором, но она клала трубку, как только замечала мое присутствие.

В особняк Видера я приходил чуть ли не каждый день, по три-четыре часа работал в библиотеке, которая постепенно приобретала должный вид, а все вечера проводил с Лорой – других развлечений мне не требовалось. Лора, однако же, с головой ушла в работу и часами сидела на полу в гостиной, обложившись книгами, записями и карандашами, будто шаман на камлании. Помнится, даже секс перестал ее интересовать. По утрам я просыпался рано, но Лоры уже не было дома – она уходила, не разбудив меня.



А потом я обнаружил в профессорской библиотеке рукопись.

Под полками напротив двери был шкафчик, который я прежде не открывал. Однажды мне понадобилась чистая бумага – нарисовать общее расположение полок у двери, с которых я и начал работу. Спускаться вниз, к письменному столу Видера, я поленился, заглянул в шкафчик, обнаружив там стопку чистой бумаги, какие-то старые журналы, карандаши, ручки и фломастеры.

Я неловко вытянул стопку, и листы бумаги разлетелись по полу. Встав на колени, я начал их подбирать и тут заметил, что один из карандашей в шкафу застрял в щели между стенками. Из любопытства я сдвинул в сторону журналы и бумаги и, приглядевшись, обнаружил, что за левой стенкой шкафчика – тайник размером с телефонный справочник. В тайнике оказалась картонная папка со стопкой исписанных листов.

Имени автора на обложке не было. Перелистав страницы, я понял, что рукопись – труд по психологии или психиатрии, но имени автора так и не нашел.

Впрочем, ясно было, что над рукописью работали как минимум двое – среди страниц, напечатанных на машинке, попадались листы, написанные черными чернилами, мелким убористым почерком; какие-то страницы были покрыты размашистыми строками с наклоном влево, написанными синей шариковой ручкой. На всех листах содержались поправки, добавления и пометки, а в двух местах прозрачным скотчем к странице были подклеены несколько абзацев.

Наверное, это был черновик (или один из черновых вариантов) того самого нового труда профессора Видера, о котором упоминала Лора, или, возможно, рукопись старой, уже опубликованной работы.

Я просмотрел первые страницы и, запутавшись в незнакомых терминах, вернул рукопись на место и привел в порядок шкафчик – не хотелось, чтобы Видер узнал, что я нашел его тайник или вообще рылся в его вещах.



Однажды, заработавшись в библиотеке, я спустился в гостиную и увидел там Дерека с Видером. Дерек ушел, а профессор пригласил меня остаться на ужин. Видер, мрачный и усталый, мимоходом поздравил меня с предстоящей публикацией (наверное, Лора ему рассказала), но расспрашивать о подробностях не стал, хотя я был бы рад с ним поделиться. Начиналась метель, и я подумал, что дороги занесет снегом и возвращаться домой будет трудно, но отказаться от приглашения не смог.

– Позвоните Лоре, пусть приезжает на ужин, – сказал Видер. – Мы с ней весь день в лаборатории просидели. Если б знал, что вас здесь застану, сам бы ее привез.

Он направился к холодильнику за стейками, а я вышел в прихожую и позвонил домой. Лора сразу же взяла трубку. Я объяснил, что Видер приглашает нас на ужин.


– Он сам предложил тебе мне позвонить? – недовольно спросила она. – А он где?

– На кухне. В чем дело?

– Ричард, я себя неважно чувствую. Кстати, погода совсем испортилась, так что лучше возвращайся домой поскорее.

Я пообещал скоро вернуться и, не настаивая, повесил трубку и пошел в гостиную.

Видер вопросительно посмотрел на меня. Пиджак он уже снял и надел белый фартук с красной вышитой надписью на груди: «Ням-няма, лучшая мама». Профессор исхудал, под глазами залегли темные круги. В резком свете неоновых ламп лицо, будто постаревшее лет на десять, приняло испуганное, загнанное выражение.

– Ну, что Лора сказала?

– Не хочет выходить из дома в метель. И…

– Могла бы и получше отговорку придумать, – раздраженно сказал он, швырнул один из стейков в холодильник и с силой захлопнул дверцу. – Женщины всегда могут сказать, что им нездоровится, не вдаваясь в излишние подробности. Будьте добры, принесите из подвала бутылку красного вина. Что ж, поужинаем вдвоем, как старые холостяки. И хоть мы с вами футболом не увлекаемся, сядем после ужина матч посмотреть, потягивая пиво и рыгая, как настоящие мужчины.

Я принес бутылку вина. Пока стейки жарились на большой чугунной сковороде, Видер занялся приготовлением порошкового картофельного пюре. В распахнутое окно влетали снежинки, таяли в жарко натопленной комнате. Я откупорил бутылку и, следуя указаниям профессора, перелил вино в пузатый графин.

– Год назад, если б я Лору на ужин пригласил, она б сюда стрелой примчалась, даже если бы с небес кипящая смола хлестала, – сказал Видер, отхлебнув виски. – Послушайте старика, Ричард, – как только женщина понимает, что вы питаете к ней какие-то чувства, то сразу начинает злоупотреблять своей властью, пытается вами помыкать.

– А какие именно чувства? – спросил я.

Он пристально поглядел на меня и ничего не ответил.

Ужин прошел в молчании. Стейки были плохо прожарены, картофельное пюре оказалось комковатым. Видер в одиночку выпил почти все вино, а за кофе налил себе полный бокал бурбона и выхлебал его большими глотками. Метель за окном не стихала.

После ужина он сложил грязные тарелки в посудомойку, достал из деревянной шкатулки сигару и закурил. От предложенной сигары я отказался, предпочитая «Мальборо». Видер безмолвно попыхивал сигарой, словно забыв о моем присутствии. Я хотел было поблагодарить его за ужин и попрощаться, но тут он заговорил:

– Ричард, а какое ваше самое раннее воспоминание? Ну, в хронологическом порядке. Как правило, первые воспоминания образуются годам к двум с половиной или трем.

Неоновые лампы на кухне все еще горели, но гостиная погрузилась в полутьму. Горящий кончик профессорской сигары выписывал сложные узоры в сумраке. Длиннобородый Видер походил на библейского пророка, который напряженно вслушивался в темноту, ожидая еще раз услышать глас Божий. На безымянном пальце правой руки таинственно поблескивал перстень с красным камнем. Стол, накрытый белой скатертью, казался гладью замерзшего озера, разделявшего нас, будто каменная стена.

Я никогда прежде не задумывался о своих воспоминаниях «в хронологическом порядке», но через несколько минут понял, что он имеет в виду.

– Я в Филадельфии, в доме тетушки Корнелии… Вы правы, мне три года… ну, почти три, – начал я. – Примерно за месяц до моего третьего дня рождения, в начале лета шестьдесят девятого года. Я сижу на балконе – балкон кажется огромным – и пытаюсь отломить дощечку от зеленого шкафчика. Я в шортах и в белых сандалиях. Потом на балкон выходит мама и уводит меня куда-то… Я не помню, как мы приехали в Филадельфию – на поезде или на машине. Не помню ни обстановки тетушкиного дома, ни ее саму, ни ее мужа. Помню только дощечку, шкафчик и балкон, облицованный кремовой плиткой, и запах какой-то еды, – наверное, рядом с балконом была кухня.

– Значит, когда Нил Армстронг высадился на Луну, вам было три года… – сказал он. – У вас был телевизор? Это как раз тем летом произошло.

– Да, телевизор у нас был – маленький, цветной, стоял на столике у окна в гостиной. А потом мы купили другой, побольше… «Сони».

– Ваши родители наверняка смотрели трансляцию этого исторического события. А вы что-нибудь об этом помните?

– Я точно знаю, что они его по телевизору смотрели, потому что еще долго об этом вспоминали. В тот день отец вернулся от зубного врача и мама приготовила ему ромашковое полоскание, а отец ошпарил себе нёбо… Я раз сто от них об этом слышал. Но совершенно не помню, как Армстронг произнес свою знаменитую фразу. И не помню, как он прыгал по поверхности Луны, будто надувная белая кукла… Нет, я видел это, конечно, но позже.

– Вот видите… В три года высадка на Луну для вас ничего не значила – тогда для вас важнее была дощечка. А теперь представьте, что на самом деле вы не ездили в Филадельфию и что ваше воспоминание – всего лишь образ, выдуманный вашим сознанием, а не память о реальном событии.

– Ну, мы с Лорой об этом не раз говорили… Вполне возможно, что некоторые воспоминания относительны. Может быть, что-то в них приукрашено, затушевано или даже изменено, но относительны они не полностью, а лишь в какой-то мере.

– В том-то и дело, что они не относительны «в какой-то мере», – возразил он. – Вот, например, вы в детстве никогда не терялись? В торговом центре, когда родители за покупками пошли.

– Нет, ничего такого не припоминаю.

– А вот в конце пятидесятых, когда на смену мелким магазинчикам пришли торговые комплексы, матери больше всего боялись, что в толпе дети потеряются или их украдут. Малышей, рожденных в те годы, особенно в больших городах, постоянно этим запугивали, велели не отставать от родителей в магазине, так что люди этого поколения до сих пор испытывают безотчетный страх перед торговыми центрами, хотя и не понимают почему.

Он наполнил бурбоном два бокала, вручил один мне, уселся в кресло, затянулся сигарой и, отхлебнув из своего бокала, взглядом предложил мне сделать то же.

– Несколько лет назад я провел любопытный эксперимент – собрал студентов, рожденных в конце пятидесятых в городах с населением свыше трехсот тысяч человек. Все участники эксперимента утверждали, что никогда не терялись в торговом центре. Под гипнозом я внушил им, что они терялись. А после этого три четверти испытуемых заявили, что хорошо помнят, что в детстве заблудились в торговом центре, оторвались от родителей, подробно описали, как были напуганы, как их утешали продавцы, как искали родителей, как объявляли на весь торговый центр, что Томми или Гарри ждет маму в кафе… Самое удивительное, что большинство отказывались потом верить, будто все эти четкие и ясные «воспоминания» не настоящие, а всего лишь вымысел, результат гипнотического внушения и усвоенных в детстве страхов. К примеру, если бы я попытался внушить уроженцу Нью-Йорка, что в детстве на него напал аллигатор, то подобного результата не добился бы – у жителей больших городов нет страха перед аллигаторами.

– А к чему вы все это рассказываете? – спросил я.

К бурбону притрагиваться не хотелось – от одного запаха меня мутило, а еда тяжелым комом лежала в желудке. Я рассеянно думал, ходят ли еще автобусы.

– К чему я это рассказываю? Да к тому, что на мой вопрос о самом раннем воспоминании вы рассказали обычную, ничем не примечательную историю о ребенке, играющем на балконе. Видите ли, дело в том, что наш мозг устроен своеобразно: существует какая-то причина, по которой вы запомнили именно этот эпизод, а не какой-то другой, – если, конечно, это воспоминание настоящее. Может быть, в дощечке был гвоздь и вы поранились, хотя этого уже не помните. Может быть, балкон был на верхнем этаже и ваша матушка испугалась, что вы можете упасть… Когда я начал свои исследования… – Он умолк, словно раздумывая, стоит ли об этом рассказывать, и чуть погодя продолжил: – Если с человеком происходит травмирующее событие, воспоминания о нем со временем могут быть заблокированы. Это своего рода «синдром боксера» – после особенно жестокого поражения на ринге спортсмен уже не стремится стать чемпионом, потому что срабатывает инстинкт самосохранения. Так вот, если группу студентов можно убедить, что в детстве они потерялись в торговом центре, то почему бы не переубедить человека, который действительно потерялся, что с ним ничего подобного не случилось, а в тот день мама просто купила ему игрушку. Таким образом можно не просто сгладить последствия травмы, но уничтожить саму травму.

– Иначе говоря, вы, как мясник, отрубаете чьи-то воспоминания, – сказал я и сразу же пожалел о своей резкости.

– Ну, если люди готовы лечь под нож ради того, чтобы приукрасить свою внешность, почему бы не провести косметическую хирургию памяти? Особенно для тех, кого пережитое превратило в сломанных кукол, – тех, кто не в состоянии нормально функционировать в обществе.

– Но это же промывание мозгов… насилие над личностью! А что, если настоящие воспоминания вернутся? В самый неподходящий момент? Представляете, если вдруг альпинист вспомнит о страхе высоты как раз тогда, когда болтается на веревке в трех тысячах футах над пропастью?

Видер встревоженно посмотрел на меня. Еще недавно в его голосе звучали снисходительные нотки, но сейчас к удивлению примешивался страх.

– Великолепный вопрос! Не поймите меня превратно, но подобной проницательности я от вас не ожидал. Итак, что же произойдет в такой ситуации? Пожалуй, многие обвинят в этом человека, который «отрубил» воспоминания альпиниста…

Тут, как нарочно, зазвонил телефон, и я подумал, не Лора ли это, но профессор звонка будто бы не заметил и, как обычно, резко сменил тему разговора, видимо полагая, что слишком много рассказал о своих исследованиях.