Книга Страшного суда

— Она плохо сделала, что пошла, да? — спросила Агнес.

— Она хотела посмотреть, что там. Думала, только одним глазком взглянет и все, — объяснила Киврин.

— Нет, она плохо сделала, — решила Агнес. — Я бы ни за что не пошла. В лесу темно.

— Очень темно, и слышны всякие страшные шорохи.

— Волки! — прошептала Агнес, и Киврин услышала, как она ерзает у столешницы, стараясь подобраться поближе. Сжалась в комок, подтянув к себе колени, в обнимку с маленькой деревянной тележкой.

—Девица подумала: «Мне здесь не нравится» и хотела вернуться обратно, но заблудилась в темноте. И вдруг на нее кто-то как выскочит!

— Волк! — выдохнула Агнес.

— Нет. Это был медведь. И спросил ее медведь: «Что ты делаешь в моем лесу?»

—Девочка испугалась, — дрожащим от страха голоском подсказала Агнес.

—Да. «Не ешь меня, медведь, пожалуйста! — взмолилась девица. — Я заблудилась и не могу отыскать дорогу домой». А медведь на самом деле был добрый, хоть и казался злым, и он сказал: «Я выведу тебя из леса». «Как? — не поняла девица. — Здесь такая темень». «Мы спросим сову. Она видит в темноте».

Киврин рассказывала, выдумывая на ходу, и постепенно успокаивалась сама. Когда Агнес перестала перебивать, Киврин, не прерывая рассказа, осторожно встала и перегнулась через баррикаду.

— «Ты знаешь, как выйти из леса?» — спросил медведь у ворона. «Знаю», — ответил ворон.

Агнес спала, привалившись к столешнице, крепко прижимая к себе тележку и разметав по полу свою красную накидку.

Укрыть бы ее чем-нибудь, но Киврин не осмеливалась. В постельных покрывалах кишат чумные бациллы. Она посмотрела на леди Имейн, которая молилась лицом в угол.

—Леди Имейн! — тихонько позвала Киврин, но та будто не слышала.

Тогда она подбросила дров в огонь и снова села спиной к столешнице, запрокинув голову.

— «Я знаю, как выйти из леса, — ответил ворон. — Я вас выведу», — тихо проговорила Киврин. — Он захлопал крыльями быстро-быстро и сразу же пропал за верхушками деревьев.

Наверное, она заснула, потому что, когда открыла глаза, огонь уже догорал и шея затекла. Розамунда и Агнес не просыпались, зато проснулся клирик и неразборчиво звал Киврин. Белый налет обволакивал весь его язык целиком, а изо рта шел такой смрад, что Киврин резко отвернула голову, чтобы не задохнуться. Бубон снова начал сочиться—темной густой жидкостью, воняющей тухлым мясом. Киврин перевязала плечо заново, стискивая зубы и едва удерживая рвотный позыв, а старую повязку отнесла в дальний угол зала, потом вышла и помыла руки у колодца, по очереди поливая сначала одну, потом вторую ледяной водой из ведра и глотая свежий морозный воздух.

Во двор вошел Рош.

—Ульрик, сын Хала, — обронил он на ходу. — И мажордомов старший, Вальтеф.

В сенях он споткнулся о ножку скамьи и чуть не упал.

— Вы устали, — сказала Киврин. — Ступайте прилягте, отдохните немного.

Имейн неуклюже поднялась с колен, будто ее не держали затекшие ноги, и деревянной походкой двинулась навстречу Киврин с Рошем.

— Не могу. Я пришел за ножом, чтобы настругать ивы, — ответил Рош, но все же сел, уставившись невидящими глазами сквозь огонь.

— Хотя бы дух переведите. Я принесу эля.

Отодвинув скамью в сторону, она зашагала к дверям.

— Из-за тебя пришла к нам эта хворь, — раздался за спиной голос леди Имейн.

Киврин обернулась. Старуха стояла посреди зала, буравя взглядом Роша. К груди она обеими руками прижимала молитвенник, из которого свисал на цепочке реликварий.

— За твою нерадивость маемся мы. Он читал литургию Мартынова дня в день святого Евсевия. Он запятнал свою ризу, — обратившись к Киврин, начала перечислять леди Имейн тем же тоном, каким жаловалась сестре сэра Блуэта. Пальцы ее перебирали звенья цепочки, отсчитывая грехи, как на четках. — Он запамятовал закрыть в церкви дверь в прошлую среду после вечерни.

Перекладывает на него собственную вину, догадалась Киврин. Это ведь леди Имейн написала епископу, выпрашивая нового капеллана, она выдала их местонахождение. Ей невыносимо сознавать, что она сама привела в дом чуму. Понимая все это умом, Киврин не могла выдавить из себя ни капли жалости к старухе. «Ты не имеешь никакого права обвинять Роша, — ответила она мысленно. — Он делает все, что в его силах. А ты сидишь в углу и молишься».

— Это не кара Господня, — холодно возразила она Имейн. — Это хворь.

— Он пропустил «Исповедую...» — пробормотала старуха и, уковыляв обратно в угол, снова встала на колени. — Он поставил хорошие свечи на алтарную преграду вместо алтаря.

Киврин подошла к Рошу.

— Здесь нет ничьей вины.

— Если Господь и впрямь карает нас, — проговорил священник, глядя в огонь, — то, видать, сильно велик наш грех.

— Грехи ни при чем, — повторила Киврин. — Это никакая не кара.

— Dominus! — выкрикнул вдруг клирик, силясь сесть. Он снова закашлялся, жутким рычащим, разрывающим грудь кашлем, однако ничего не выплюнул. Страшные звуки разбудили Розамунду, которая начала тоненько всхлипывать. «Если это не кара, — подумала Киврин, — то уж больно на нее похоже».


Сон мало чем помог Розамунде. Снова поднялась температура, глаза ввалились. От малейшего движения девочка вздрагивала, будто от удара плетью.

«Надо что-то делать. Чума ее высасывает».

Дождавшись возвращения Роша, Киврин сходила в светлицу за медицинским ларцом. Имейн, беззвучно шевелившая губами, на вопрос, что там в полотняных кисетах, уткнулась лбом в сложенные ладони и закрыла глаза.

Кое-что Киврин узнала и без нее. Мистер Дануорти велел изучить лекарственные травы, поэтому окопник, медуницу и растертую пижму она отличила. Еще в ларце отыскался мешочек толченого сульфида ртути, которым ни один человек в здравом уме не стал бы никого лечить, и наперстянка, недалеко от него ушедшая по ядовитости.

Вскипятив воды, Киврин заварила все знакомые травы разом. По залу поплыл чудесный летний аромат, и на вкус отвар получился не хуже, чем ивовый, но проку от него было не больше. К ночи клирик уже кашлял не переставая, а на животе и руках Розамунды начали расплываться красные пятна. Бубон вырос размером с яйцо и на ощупь казался таким же твердым. При каждом прикосновении к нему Розамунда взвизгивала от боли.

Во времена чумы врачи делали припарки на бубоны или вскрывали их. А еще пускали кровь и лечили мышьяком... С другой стороны, клирику явно стало получше, когда прорвался его бубон, и он до сих пор жив. Однако вскрытие может привести к распространению инфекции. Или, что еще хуже, занести вирус в кровь.

Киврин нагрела воды и намочила в ней тряпицы, чтобы сделать припарку. Но хотя вода была чуть теплой, Розамунда все равно истошно взвизгнула. Пришлось вернуться к бесполезной холодной. «А остальное, можно подумать, помогает, — с досадой возразила себе Киврин, прижимая холодную тряпицу к подмышке Розамунды. — Тут все бесполезно».

«Я должна отыскать переброску». Как? Леса тянутся на многие мили, в них сотни дубов и десятки полян. Ей никогда не найти ту самую. И Розамунду нельзя оставить.

Может быть, Гэвин вернется. В некоторых городах попросту закрывали ворота — может, его не пустят в Бат, или он поговорит с кем-нибудь в пути и поймет, что лорд Гийом скорее всего уже погиб. «Возвращайся, — звала она его мысленно. — Скорее. Торопись!»

Она снова принялась перебирать снадобья Имейн, пробуя на вкус содержимое кисетов. Желтый порошок — сера. Ее тоже использовали во времена эпидемий, сжигая на огне, чтобы парами очистить воздух. Киврин припомнила из истории медицины, что сера убивает некоторые бактерии, только вот вылетело из памяти — возможно, для них губительны лишь соединения серы. Ладно, это безопаснее, чем вскрывать бубон.

Киврин бросила щепотку в очаг, с самого краю, посмотреть, что будет. Огонь пыхнул желтым облаком, от которого у Киврин запершило в горле даже через повязку. Клирик стал хватать ртом воздух, а Имейн в дальнем углу зашлась надрывным сухим кашлем.

Киврин надеялась, что запах тухлых яиц через минуту-другую выветрится, однако желтое облако так и висело в воздухе, разъедая глаза. Мейзри, кашляя в передник, выскочила во двор, а Эливис увела Имейн и Агнес на чердак.

Подперев входную дверь поленом, Киврин принялась махать тяжелой кухонной салфеткой, и немного погодя воздух слегка очистился, хотя в горле по-прежнему першило. Клирик кашлял не переставая. Розамунда кашлять перестала, пульс у нее замедлился настолько, что Киврин едва его нащупала.

— Я не знаю, что делать, — пробормотала она, сжимая сухое и горячее запястье девочки. — Я все перепробовала.

Кашляя, в зал вошел Рош.

— Это сера, — объяснила Киврин. — Розамунде хуже.

Он взглянул на девочку, потрогал пульс и снова вышел. Киврин это обнадежило. Он бы не оставил ее, будь дела по-настоящему плохи.

Через несколько минут он вернулся — в ризе, с елеем и виатиком в руках.

— Что такое? Мажордомова жена скончалась?

Он покачал головой.

— Нет! — Киврин увидела, на кого он смотрит, и вскочила на ноги, закрывая от него Розамунду. — Не дам.

— Она не должна умереть без отпущения грехов.

— Розамунда не умирает!

Однако она лежала как мертвая — потрескавшиеся полураскрытые губы, немигающие потухшие глаза. Желтоватая восковая кожа туго натянулась на заострившихся скулах. «Нет, — в отчаянии подумала Киврин. — Я должна что-то сделать. Ей ведь всего двенадцать...»

Рош шагнул вперед с чашей для причастия, и Розамунда воздела руку, будто в мольбе, но тут же уронила.

— Мы должны вскрыть бубон, — решилась Киврин. — Надо выпустить отраву.

Она думала, Рош откажется, возразит, что сперва нужно соборовать и отпустить грехи, но священник промолчал. Поставив елей и чашу на пол, он пошел за ножом.

— Поострее! — крикнула вслед Киврин. — И вина.

Сама она тем временем снова принялась кипятить воду. Принесенный нож она промыла, поливая из ведра и отскребая налипшую у рукоятки грязь ногтями. Потом, обернув ручку полой своего сюрко, Киврин накалила лезвие на огне и обдала кипятком, затем вином и снова кипятком.

Они переложили Розамунду поближе к огню. Рош опустился на колени, Киврин осторожно закатала рукав Розамундиной рубахи, подоткнув ткань под плечо как подушку. Рош вытянул руку Розамунды за голову, являя бубон на свет.

Он был размером с яблоко, и все плечо вокруг распухло и воспалилось. По краям нарыв стал мягким, как желе, но сердцевина еще оставалась твердой.

Киврин откупорила бутыль принесенного Рошем вина, смочила тряпицу и осторожно промокнула ею бубон. Он выпирал из-под кожи, будто камень. Киврин опасалась, что даже сталь его не возьмет.

Она занесла нож над бубоном. Страшно. Страшно задеть артерию, пустить инфекцию в кровь, совершить непоправимое.

— Она уже не чувствует боли, — произнес Рош.

Киврин посмотрела на девочку. Та не шелохнулась, даже когда Киврин надавила на бубон. Она смотрела сквозь них на что-то жуткое. «Хуже не будет, — поняла Киврин. — Даже если я ее убью, хуже теперь не будет».

—Держите ее руку, — велела она Рошу, и тот прижал тонкое запястье и предплечье к полу. Розамунда по-прежнему не шевелилась.

«Два точных быстрых надреза», — настраивала себя Киврин. Вдохнув поглубже, она коснулась бубона лезвием.

Розамунда дернула плечом, уворачиваясь от ножа, тонкие пальцы скрючились.