Книга Страшного суда

Агнес тискала Черныша.

— Бабушка говорит, что только любодейка станет так дерзко напрашиваться на встречу с Гэвином.

Дверь открылась, и в комнату вошла Розамунда.

— Тебя там все обыскались, неслух, — уперев руки в боки, отчитала она сестру.

— Я разговариваю с леди Киврин, — оправдалась Агнес, кинув тревожный взгляд на покрывало, где, почти сливаясь с собольим мехом, лежал Черныш. Видимо, собак не разрешают приносить в дом. Киврин прикрыла щенка краем одеяла, чтобы не увидела Розамунда.

— Матушка сказала, дама должна почивать, чтобы рана затянулась поскорее, — строго заявила Розамунда. — Пойдем к бабушке. — Она вывела малышку из комнаты.

Киврин проводила их взглядом, отчаянно надеясь, что Агнес не сболтнет леди Имейн насчет просьбы поговорить с Гэвином. Она-то думала, что имеет более чем весомую причину искать с ним встречи, что все поймут: она тревожится о своих пожитках и о поимке разбойников. Но в начале XIV века оказалось «негоже» незамужней знатной девице «дерзко напрашиваться» на разговоры с молодыми людьми.

Эливис общаться с ним не возбранялось — она хозяйка дома, и рыцарь подчиняется ей так же, как ее супругу, который сейчас временно в отлучке. Леди Имейн тем более — она мать его господина. Киврин же следовало дождаться, пока он сам к ней обратится, а потом отвечать с «приличествующей девице скромностью».

«Все равно я должна с ним поговорить. Кроме него никто не знает, где переброска».

В горницу ворвалась Агнес и сразу же схватила на руки спящего щенка.

— Бабушка очень сердится. Она думала, я свалилась в колодец, — выпалила девочка и тут же умчалась.

И наверняка «бабушка» не преминула надрать за это уши Мейзри. Служанке сегодня уже досталось, когда она проморгала Агнес, притащившую Киврин серебряный ковчежец леди Имейн — девочка, повергнув переводчик в ступор, назвала его «реквиларием». Как поведала Агнес, в маленьком медальоне хранится обрывок савана святого Стефана. Оплеуху Мейзри отвесили за то, что не уследила за Агнес и позволила ей взять цепь, при этом ни словом не попрекнули за то, что ребенок ходит в комнату к больной.

Никого почему-то не беспокоило, что девочки сидят рядом с Киврин и могут от нее заразиться. Да и Эливис с Имейн никак не пытались себя обезопасить.

Конечно, в это время еще не понимали механизм передачи заболевания — болезнь считалась карой за грехи, а эпидемия — божьим гневом, но про заразность уже знали. Взять хотя бы девиз чумных времен: «Беги поскорее, подальше, подольше», да и карантины существовали.

Но не здесь. Что, если девочки заболеют? Или отец Рош?

Он сидел с ней всю горячку, касался ее, спрашивал имя. Киврин, наморщив лоб, попыталась припомнить ту ночь. Сперва падение с коня, потом костер... Нет, это ей привиделось в бреду. Как и белая лошадь. У Гэвина конь вороной.

Они проехали через лес и вниз по холму мимо церкви, а потом разбойник... Нет, бесполезно. От той ночи остались только беспорядочные обрывки с пугающими лицами, колоколами, пламенем. Даже переброска, и та растворялась в зыбком тумане. Киврин помнила дуб за вербной рощицей, и как она сидела, привалившись к колесу повозки, борясь с головокружением, а потом разбойник... Да нет же, разбойник только померещился. И белая лошадь. А может, и церковь лишь порождение бреда?

Придется узнавать у Гэвина, где переброска, но только не на глазах у леди Имейн, которая считает Киврин «любодейкой». Надо поправиться, набраться сил, чтобы встать с кровати, спуститься в зал, выйти на конюшню, отыскать Гэвина и поговорить с ним наедине. Надо выздоравливать.

Она уже слегка окрепла, хотя дойти до ночного горшка без посторонней помощи пока не получалось. Головокружение прошло, жар спал, однако дыхание по-прежнему сбивалось. Хозяйки тоже, очевидно, решили, что Киврин идет на поправку — к ней почти все утро никто не заходил, только Эливис заглянула, чтобы смазать рану вонючим снадобьем. «И выслушать мои дерзкие притязания на Гэвина», — добавила Киврин мысленно.

Она решила не терзать себя пустыми домыслами о словах Агнес, о том, почему подвели прививки, и о том, где находится переброска, а сосредоточиться вместо этого на выздоровлении. Пользуясь тем, что днем к ней никто не заглянул, она снова и снова садилась на кровати и спускала ноги на пол. Когда под вечер зашла Мейзри с лучиной, чтобы проводить ее на горшок, Киврин уже смогла дойти обратно до кровати сама.

Ночью похолодало еще сильнее, и Агнес поутру зашла ее проведать в красной накидке с толстым суконным капюшоном и белых меховых рукавицах.

— Хочешь посмотреть мою серебряную пряжку? Мне ее подарил сэр Блуэт. Принесу ее завтра. Сегодня не могу, мы идем за святочным поленом.

— За святочным поленом? — встревожилась Киврин. Ритуальное полено обычно рубят двадцать четвертого, а сегодня только семнадцатое. Или она неправильно поняла леди Имейн?

— Да, — кивнула Агнес. — Дома мы всегда ждали до Сочельника, но скоро начнется вьюга, поэтому бабушка наказала отправляться сейчас, пока сухо.

Вьюга. Как же она узнает место, если все занесет снегом? Повозка и сундуки еще там, но если снегу выпадет хотя бы по щиколотку, дорога станет неразличимой.

— Все-все-все пойдут за поленом? — спросила Киврин.

— Нет. Отец Рош позвал матушку к больному коттеру [16].

Вот почему свирепствует леди Имейн, распекая всех подряд — и Мейзри, и мажордома, и Киврин заодно.

— Бабушка тоже с вами?

—А то. Я поеду на своем пони.

— И Розамунда поедет?

— Да.

— И мажордом?

— Ну да, — нетерпеливо кивнула Агнес. — Вся деревня.

— И Гэвин?

— Не-е-ет! — Судя по тону девочки, предположение было абсурдным. — Пойду на конюшню, надо сказать Чернышу «до свидания». — Она убежала.

Значит, леди Имейн едет в лес, и мажордом, а леди Эливис где-то ухаживает за больным крестьянином. А Гэвин, по какой-то само собой разумеющейся для Агнес, но не для Киврин, причине, остается. Может быть, он отправился с Эливис. Если нет, если он, например, сидит тут и охраняет поместье, можно поговорить с ним с глазу на глаз.


Мейзри, судя по грубому коричневому подобию пончо, наброшенному на плечи, и рваным опоркам на ногах, тоже отправлялась с остальными. Она принесла Киврин завтрак, проводила ее на горшок, потом горшок вынесла и притащила жаровню, полную горячих углей, — и все это с невиданным доселе проворством.

Киврин выждала час после ее ухода, чтобы все точно успели уехать, потом выбралась из кровати, подошла к окну и отдернула штору. За окном виднелись лишь ветки и свинцовое небо, но холодом оттуда тянуло сильнее, чем в комнате. Киврин забралась на лежанку.

Окно выходило на въездной двор — пустой, с распахнутыми настежь воротами. Каменная кладка двора и низкие соломенные крыши построек были мокрыми. Киврин опасливо высунула руку, проверяя, не пошел ли снег, но влаги не почувствовала. Тогда она сползла вниз с лежанки, придерживаясь за ледяные камни, и сжалась в комочек у жаровни.

Жаровня почти не грела. Киврин обхватила себя руками, дрожа в тонкой рубахе. Знать бы, куда подевали ее одежду. В Средневековье одежду вешали на перекладины рядом с кроватью, но в этой комнате ни перекладин, ни крючков не наблюдалось.

Одежда, аккуратно сложенная, отыскалась в большом ларе у изножья кровати. Киврин вытащила свои вещи, вздохнув с облегчением при виде башмаков, а потом долго отсиживалась на крышке ларя, пытаясь отдышаться.

«Нужно обязательно отловить Гэвина сегодня утром, — уговаривала свои слабые руки и ноги Киврин. — Когда еще удастся улучить такой удобный момент? А потом снег пойдет».

Она оделась, то и дело присаживаясь на ларь и приваливаясь к столбикам полога, когда натягивала чулки и башмаки, затем прилегла на кровать. «Чуть-чуть отдохну, только чтобы согреться», — подумала Киврин — и тут же заснула.

Ее разбудил колокол, юго-западный, тот самый, который она слышала во время переброски. Вчера он звонил весь день, а когда умолк, Эливис подошла к окну и долго там стояла, будто пытаясь разглядеть, в чем дело. Свет из-под шторы слегка потускнел — тучи сгустились плотнее.

Киврин закуталась в плащ и открыла дверь. За порогом открывалась крутая лестница без перил, прилепившаяся одним боком к каменной стене. Агнес повезло, что она только колено ссадила, а не полетела отсюда головой вниз. Киврин спустилась до середины, придерживаясь за стену, и встала, окидывая взглядом зал.

«Я действительно в прошлом. Это и вправду 1320 год». Посреди зала теплились в очаге темно-красные угли, в дыру-дымоход над очагом и в высокие узкие окна проникало немного света, но большей частью зал тонул в потемках.

Киврин вглядывалась в дымную полутьму, пытаясь понять, есть ли кто-нибудь внизу. У дальней стены стояло господское тронное кресло с высокой резной спинкой и подлокотниками, а рядом второе — чуть пониже и попроще, для леди Эливис. Стену за ними украшали гобелены, а в противоположном конце виднелась приставная лестница, ведущая, очевидно, на чердак. На остальных стенах висели над широкими лавками тяжелые деревянные столы, прямо под лестницей приткнулась еще одна скамья, поуже. Скамья для нищих. А за стеной, в которую она упирается, — сени.

Киврин спустилась до самого конца и на цыпочках подошла к сеням, шурша рассыпанным по полу тростником. Сени служили тамбуром, не пускавшим в зал холод от парадной двери. Иногда в них устраивали отдельную клетушку с кроватями в альковных нишах по обеим сторонам, но здесь они представляли собой лишь узкий проход с крючками для плащей. Сейчас крючки были пусты. «Отлично, — обрадовалась Киврин. — Все ушли».

Дверь оказалась открытой. У порога оставили пару стоптанных башмаков, деревянную бадью и тележку Агнес. Киврин постояла в тесных сенях, восстанавливая сбившееся дыхание и жалея, что некуда присесть, а потом осторожно выглянула за дверь и вышла наружу.

В замкнутом дворе не было ни души. По краям его обрамляла желтоватая каменная кладка, но всю середину, где стояла выдолбленная из древесного ствола колода, развезло от грязи. Вокруг, между мутными коричневыми лужами, отпечатались многочисленные следы ног и копыт. К одной из луж осторожно припала клювом тощая, замызганная курица. Кур разводили только ради яиц, на стол в начале XIV века попадали большей частью голуби и горлицы.

И действительно, у ворот виднелась голубятня. Соседнее здание с соломенной крышей, наверное, кухня; остальные постройки помельче — кладовые. На другой стороне Киврин опознала конюшню с широкими створками ворот, а за ней, через узкий проход, большой каменный амбар.

Сперва она заглянула на конюшню. Навстречу, радостно тявкая, выскочил на заплетающихся лапах щенок Агнес, и Киврин пришлось, поспешно затолкав его обратно, закрыть за собой тяжелую деревянную створку. Гевина здесь явно не было. Не обнаружилось его ни в амбаре, ни на кухне, ни в других пристройках, самая большая из которых оказалась пивоварней. Агнес так неподдельно удивилась предположению, что Гэвин поедет за святочным поленом — вот Киврин и домыслила, будто он остается охранять дом. Наверное, она ошиблась, и Гэвин отправился с Эливис к больному коттеру.

«Если так, придется искать переброску самой». Она направилась к конюшне, однако на полпути остановилась. Ей ни за что не забраться на лошадь без посторонней помощи, в таком-то состоянии, и уж точно не удержаться в седле. До переброски пешком тоже не дойти. Но надо. Все уехали, скоро повалит снег.

Она посмотрела на ворота, потом на проход между амбаром и конюшней, гадая, в какую сторону направиться. Они тогда спустились с холма, мимо церкви. Под колокольный звон. Ворот и двора Киврин не помнила, но как иначе она попала бы в дом, если не через них?

Испугав курицу, которая, заквохтав, кинулась искать спасения у колодца, Киврин зашагала по мощеному двору к воротам и выглянула на дорогу. За бревенчатым мостиком, перекинутым через узкий ручей, дорога, петляя, уходила на юг и скрывалась за деревьями. Никаких холмов, церквей, деревни и хоть чего-то знакомого Киврин не увидела.

Церковь должна где-то быть. Она ведь слышала колокол, когда лежала в кровати. Вернувшись во двор, Киврин увидела короткую тропку, которая вела к плетеной выгородке с двумя грязными свиньями и отхожему месту, выдающему себя невыносимым запахом. Она пошла по дорожке, опасаясь, что у сортира тропка и закончится. Однако, обогнув отхожее место, дорожка выходила на луг.

Там и оказалась деревня. И церковь, на дальнем краю луга, в точности как помнила Киврин, а за ней — холм, с которого они тогда спустились.

Луг на самом деле не отличался живописностью: просто проплешина, с одного края — крестьянские лачуги, с другого — ручей с ивами. Однако на пожухшем травянистом пятачке паслась корова, а под большим голым дубом — привязанная к колышку коза. Лачуги, перемежаясь со стогами сена и навозными кучами, тянулись по близкой стороне — чем дальше от господского дома, тем мельче и кривее, но даже самый первый и крупный из домов, наверняка принадлежавший мажордому, был просто хибарой. Все такое тесное, грязное и ветхое... Только церковь выглядела как положено.

Колокольня стояла отдельно, между погостом и лугом. Ее, очевидно, пристроили позже, потому что церковь с характерными скругленными вверху романскими окнами была сложена из серого камня, а высокая, толстая колокольня — из желтоватого, почти золотистого.

Мимо погоста и колокольни шла узкая тропка — не шире той, что у переброски — к лесу на холме.

«Вот отсюда мы и приехали», — поняла Киврин и направилась к лугу, но стоило отлепиться от амбарной стены, как налетел ветер. Он пронзил плащ насквозь и ударил прямо в грудь. Киврин запахнулась поплотнее, стиснув края у горла, и двинулась вперед.

На юго-западе снова ожил колокол. К чему бы это? Эливис с Имейн как-то его обсуждали, но до того, как Киврин начала разбирать их речь, а вчера, когда звон донесся в очередной раз, Эливис будто и вовсе его не заметила. Возможно, это обычай Четырехдесятницы. Колокола должны звонить с наступлением сумерек в Сочельник, а затем в течение часа до полуночи. Не исключено, что и в остальные дни Четырехдесятницы они тоже так звонят.

Киврин скользила по грязи и спотыкалась на корнях. Под ребрами снова начало печь, но она упрямо шла вперед, стараясь шагать побыстрее. Вдалеке, за полем, чувствовалось какое-то движение — скорее всего крестьяне возвращались со святочным поленом или загоняли скотину. Отсюда не разглядеть. И, кажется, там уже начинал сыпать снег. Надо поторапливаться.

Ветер взметнул полы плаща и закружил вихрем опавшие листья. Корова, не поднимая головы, побрела прочь от ветра, к лачугам. Хотя какое из них укрытие, если они чуть выше Киврин и мало чем отличаются от беспорядочно понатыканных вязанок хвороста?

Колокол продолжал звонить, тягуче и размеренно, и Киврин поймала себя на том, что замедляет шаг в такт звону. Так нельзя. Нужно торопиться. Вот-вот пойдет снег. Но стоило прибавить скорость, и приступ кашля скрутил ее, не давая вздохнуть. Киврин остановилась. Не дойти.

«Не глупи, — велела она себе. — Нужно отыскать переброску. Ты больна. Тебе надо домой. Давай дотянем до церкви, там можно минутку передохнуть».

Киврин зашагала дальше, превозмогая кашель, однако ничего не получалось. Дыхания не хватало. Она не дойдет до церкви, какая уж там переброска... «Дойдешь! — прикрикнула Киврин. — Через не могу!»

Она снова встала, сгибаясь пополам от жжения в груди. Раньше она опасалась, что кто-нибудь из обитателей хижин выйдет и заметит ее; теперь, наоборот, мечтала, чтобы ее увидели и помогли дойти обратно до поместья. Но выходить было некому. Все на полях, собирают под ледяным ветром остатки картофеля и загоняют скот. Киврин подняла взгляд к горизонту. Далекие силуэты уже пропали.

Вот и последняя лачуга. Дальше шла россыпь хлипких сараюшек, в которых, хотелось бы верить, никто не жил. Это явно хозяйственные постройки — коровники и амбары, — а за ними, не так уж и далеко, возвышалась церковь. «Может быть, если двигаться помедленнее...» — с надеждой подумала Киврин и направилась туда. Грудная клетка словно разрывалась на каждом шагу. «Не вздумай падать! Никто не знает, где ты».

Она оглянулась на господский дом. Теперь ей даже туда не дойти. Надо бы присесть и передохнуть, но сидеть на раскисшей тропке было негде. Леди Эливис ухаживает за коттером, леди Имейн с девочками и всей деревней в придачу рубят святочное полено. Никто не знает, куда она пошла.

Ветер усиливался, теперь он дул не порывами, а сплошным потоком с полей. «Надо попытаться дойти до дома», — решила Киврин. Но и на это не было сил. Даже стоять получалось с трудом. Она бы села на что угодно, но между хижинами по самые изгороди все утопало в грязи. Придется идти внутрь.

Лачугу огораживала такая же хлипкая плетенная из ивовой лозы ограда. Она едва доходила до колена и не остановила бы даже кошку, не говоря уж о коровах и овцах, для которых и предназначалась. Только столбы калитки возвышались до пояса, и Киврин облегченно прислонилась к одному из них.

—Ау! — крикнула она в пространство. — Есть здесь кто-нибудь?

До входной двери было рукой подать, а ветхие стены наверняка пропускали любой звук. Они даже ветер пропускали. Киврин разглядела дыру в стене, где обмазка из глины с соломой отвалилась от напоминающего слежавшийся хворост каркаса. Если в доме кто-то есть, ее не могли не услышать. Скинув ременную петлю, запиравшую калитку, Киврин вошла внутрь и постучала в низкую дощатую дверь.