Книга Страшного суда

Запись из «Книги Страшного суда»



(000893-000898)


Мистер Дануорти, ad adjuvandum me festina [13].





КНИГА ВТОРАЯ




«Той зимой морозной Ветер выл сурово,

Мир застыл, как камень, Сталью вод окован.

Снег ложился, падал снова,

Падал снова — Той зимою древней И суровой».

Кристина Россетти (пер. А Крутова)





ГЛАВА ДЕСЯТАЯ




Огонь погас. Дымом тянуло по-прежнему, но Киврин понимала, что это из очага в комнате. Неудивительно. Дымовые трубы в Англии появились лишь в конце XIV века, а сейчас только 1320 год. Эта мысль потянула за собой другие: «Я в 1320 году, и я заболела. У меня начался жар».

Больше ни о чем пока не думалось. Было спокойнее просто лежать и отдыхать. Сил не осталось совсем, будто она прошла через тяжкое испытание, которое выжало из нее все соки. «Я думала, меня жгут на костре». Она вспомнила, как отбивалась и как плясали вокруг языки пламени, лизавшие руки и волосы.

«Волосы пришлось отрезать», — подсказала следующая мысль. Вправду отрезали или это ей приснилось? Сил не хватало даже на то, чтобы поднять руку и пощупать, даже на то, чтобы вспомнить. «Мне было очень худо. Меня соборовали». «Не бойся, — говорил он. — Ты просто вернешься домой». Requiscat in pace [14]. Киврин заснула.

Когда она проснулась, в комнате было темно, и где-то далеко звонил колокол. Ей показалось, что он звонит уже давно, как тот одинокий, чей звон она слышала при переброске, однако через минуту ему начал вторить еще один, потом еще, на этот раз совсем рядом, чуть ли не под окном, заглушая все остальные. «Вечерня», — подумала Киврин, кажется, даже припоминая эту нестройную разноголосицу, совпадающую с рваным ритмом ее сердца.

Нет, такого не может быть. Наверное, ей все приснилось. Приснилось, что ее жгут на костре. Что ей отстригли волосы. Что здесь говорят на непонятном языке.

Ближайший колокол смолк, а остальные еще немного позвонили, словно пользуясь возможностью быть услышанными, и это Киврин тоже показалось знакомым. Сколько же она здесь пролежала? В лесу был вечер, сейчас утро. Получается, одну ночь, тогда откуда столько людей, которые время от времени над ней склонялись? Она вспомнила женщину с чашкой, потом священника, и с ним еще был разбойник — она их ясно видела, не в тусклом свете дрожащей свечи. А в промежутках темнота, чадящие плошки с жиром и колокольный звон, то умолкающий, то начинающийся снова.

Ее бросило в холодный пот. Сколько она здесь? Что, если несколько недель, и давно пропустила стыковку? Нет, исключено. Человек не может неделями валяться в бреду, даже при тифе, а у нее точно не тиф. Ей ведь сделали все прививки.

В комнате было холодно, будто огонь погас за ночь. Она попыталась нашарить одеяло, и протянувшаяся из темноты рука заботливо укрыла ее плечи чем-то мягким.

— Спасибо! — сказала Киврин и заснула.

Снова проснувшись от холода, она подумала, что проспала всего пару минут, хотя в комнате уже брезжил неяркий свет. Он сочился через узкое окно, проделанное в каменной стене. Ставни были открыты — вот откуда проникал холод.

На каменной приступке под окном стояла женщина и, приподнявшись на цыпочки, растягивала над проемом кусок полотна. Одета она была в черный балахон и белый апостольник с чепцом-куафом. Киврин сперва подумала, что очутилась в женском монастыре, но тут же опомнилась — в Средние века замужние женщины всегда прятали волосы под головной убор. Только девицы могли ходить с непокрытой головой.

Хотя эта на вид тоже слишком молода и для замужества, и для монастыря. Киврин вспомнила, что видела в комнате сквозь жар и бред какую-то женщину, но та была гораздо старше, судя по морщинистым, грубым рукам и скрипучему голосу, — впрочем, возможно, это Киврин тоже померещилось в бреду.

Женщина повернулась к свету. Белый чепец оказался желтоватым, а балахон — не балахоном, а киртлом под темнозеленым сюрко [15]. Все это было плохо прокрашено и скроено будто из мешковины, такого грубого плетения, что Киврин различала его даже в тусклом предутреннем свете. Наверное, служанка. Хотя служанки не носят льняных апостольников и связок ключей на поясе. Тогда кто-то рангом повыше, например, ключница.

Дом ведь явно непростой. Вряд ли замок, судя по тому, что стена, у которой стоит кровать, не каменная, а деревянная, из грубо отесанного дерева, но вполне возможно, господский дом, владение непосредственного вассала короля — мелкого барона, а может, кого и покрупнее. Вот, например, кровать, на которой она лежит — настоящая, с рамой на ножках, с пологом, с жесткими льняными простынями, не просто соломенный тюфяк. И покрывало меховое. На каменной лежанке под окном — вышитые подушки.

Женщина зацепила полотнище за небольшие каменные выступы по обоим углам узкого окна, сошла с приступки и наклонилась за чем-то. Киврин не видела, за чем именно, полог мешал. Его тяжелые, будто ковры, занавеси были отдернуты и подвязаны веревкой.

Женщина выпрямилась с деревянной плошкой в одной руке и, подхватив другой рукой край длинной юбки, снова залезла на приступку и принялась мазать ткань чем-то густым. Масло, подумала Киврин. Нет, воск! Вощеный лен вместо стекол. Хотя в XIV веке в господских домах окна уже должны быть стеклянные. Знать при переездах возила стекла с собой, вместе с вещами и мебелью.

«Надо записать на диктофон, что в некоторых знатных домах стекол не водилось». Киврин сложила руки домиком, но держать их на весу оказалось слишком тяжело, и она уронила их на покрывало.

Женщина оглянулась в ее сторону, затем снова принялась вощить лен длинными неровными мазками. «Наверное, я выздоравливаю, — подумала Киврин. — Пока я болела, она не отходила от моей постели. Интересно, сколько все-таки времени прошло? Надо будет выяснить. А потом найти переброску».


Вряд ли она очень далеко. Если это та самая деревня, куда она собиралась дойти, переброска самое большее в миле отсюда. Киврин попыталась припомнить, сколько ее сюда везли. Кажется, долго. Разбойник посадил ее на белого коня с бубенцами в узде. Только он был не разбойник, а добродушный рыжеволосый юноша.

Надо спросить, как называется деревня. Если повезет, это Скендгейт. Но даже если нет, все равно по названию станет ясно, в какой стороне переброска. А потом, когда она окрепнет и встанет на ноги, местные наверняка смогут показать, где ее подобрали.

«Как называется деревня, в которую меня привезли?» Вчера она все время путалась в словах, но это, конечно, из-за жара. А теперь все в порядке. Они с мистером Латимером не один месяц оттачивали произношение. Местные наверняка поймут. «В каких краях я очутилась?» или «Что за приют достался мне?» А если будут какие-то диалектические вариации, переводчик автоматически поправит.

— Как называется сия обитель? — спросила Киврин вслух.

Женщина, вздрогнув, обернулась. Сойдя с приступки, она пошла к кровати, не выпуская из одной руки плошку, а из другой кисть. Только это оказалась не кисть — теперь Киврин разглядела получше, — а очень мелкая квадратная деревянная ложка.

— Gottebae plaise tthar tleve, — сказала женщина, прижимая плошку с лопаткой к груди. — Beth naught agast.

Переводчик должен был автоматически перевести сказанное. Может быть, произношение у Киврин настолько непривычное, что женщина, приняв ее слова за иностранную речь, пытается ответить на ломаном французском или немецком?

— Как называется сия обитель? — размеренно произнесла Киврин, делая паузы между словами, чтобы переводчик успел включиться.

— Wick londebay уае comen lawdayke awtreen godelae deynorm andoar sic straunguwlondes. Spekefaw eek waenoot awfthy taloorbrede.

— Lawyes sharess loostee? — раздался голос.

Ключница оглянулась на невидимую для Киврин дверь, и в комнату вошла еще одна женщина, гораздо старше, с морщинистым лицом и теми самыми грубыми старческими руками из бредовых воспоминаний Киврин. На шее у нее висела серебряная цепочка, а в руках она несла кожаный ларчик, наподобие того, что Киврин оставила в качестве метки, только поменьше и окованный железом, а не медью. Ларчик старуха опустила на подоконную лежанку.

—Auf specheryit darmayt?

Голос Киврин тоже узнала, скрипучий и недовольный. Его владелица обращалась к молодой женщине, сидевшей у постели Киврин, как к служанке. Может, она и есть служанка, а эта старуха — хозяйка дома, хотя чепец у нее ненамного белее и платье не сказать чтобы более тонкого материала. Тем не менее никаких ключей на поясе у нее не наблюдалось, и Киврин только теперь вспомнила, что связку должна носить вовсе не ключница, а как раз хозяйка дома.

Хозяйка поместья, одетая в пожелтевший лен и плохо прокрашенную дерюгу... Значит, наряд Киврин коту под хвост, как и отработанное с Латимером произношение, как и заверения доктора Аренс, что никакие средневековые болезни Киврин не страшны.

— Мне ведь сделали все прививки, — пробормотала она, и обе женщины разом обернулись.

— Ellavih swot wardesdoorfeenden iss? — резко спросила старшая. Кто она младшей? Мать? Свекровь? Кормилица? Непонятно. Киврин не могла выделить в ее речи ни одного знакомого слова, хотя бы имени или обращения.

— Maetinkerr woun dahest wexe hoordoumbe, — ответила младшая, на что старшая сказала:

— Nor nayte bawcows derouthe.

Глухо. Короткие предложения, по идее, должны распознаваться легче, но Киврин не понимала даже, одно слово она слышит или фразу.

Молодая упрямо вскинула обтянутый апостольником подбородок.

— Certessan, shreevadwomn wolde nadae seyvous, — сердито проговорила она.

Может быть, они спорят о том, как с ней поступить? Киврин уперлась слабыми руками в покрывало, словно пытаясь отодвинуться, и молодая, поставив плошку с лопаткой, тут же поспешила к ней.

— Spaegun yovor tongawn glaisl — проговорила она, что могло означать с равным успехом и «Доброе утро!», и «Как вы, получше?», и «На рассвете мы вас сожжем». Наверное, переводчик все-таки не работает из-за болезни. Вот когда жар совсем спадет, наступит ясность.

Старуха опустилась на колени рядом с кроватью и, зажав в ладонях серебряный ковчежец, свисавший на цепочке у нее с шеи, принялась молиться. Молодая наклонилась посмотреть лоб Киврин, потом нащупала что-то у нее на затылке, небольно дернув за волосы, и Киврин догадалась, что ей, видимо, перевязали рану на голове. Она коснулась рукой повязки, потом хотела потрогать спутанные локоны на плечах, но их не было. Неровно обкорнанные пряди заканчивались чуть ниже ушей.

— Vae motten tiyez thynt, — озабоченно произнесла женщина. — Far thotyiwort wount sorr.

Она, похоже, что-то объясняла Киврин, но та не понимала. Хотя на самом деле все ясно: в том сильном бреду Киврин померещилось, что на волосы перекинулся огонь, и кто-то — старуха? — хватала ее за руки, не давая сбить пламя. Что им еще оставалось?

Киврин столько натерпелась с этой непокорной массой волос, столько намучилась с бесконечным мытьем головы, так долго выясняла, какие прически носили средневековые женщины, заплетали они волосы или нет, и старалась даже не думать о том, как она проживет шестнадцать дней своей практики с немытой головой. Радоваться надо, что ее обстригли, но почему-то в голову лезли только картинки со стриженой Жанной д'Арк, которую сожгли на костре.

Молодая хозяйка убрала руки от повязки и с опаской смотрела на Киврин. Киврин улыбнулась ей неуверенно, и та улыбнулась в ответ. С правой стороны у нее не хватало двух зубов, а третий, рядом с щербиной, потемнел, но все равно, улыбаясь, эта женщина выглядела не старше первокурсницы.

Развязав узел, она положила повязку на покрывало. Тот же пожелтевший лен, что и у ее чепца, только разорванный на ветхие полоски и покрытый коричневатыми пятнами крови. Крови оказалось куда больше, чем Киврин предполагала. Наверное, открылась нанесенная мистером Гилкристом рана.

Женщина неуверенно коснулась виска Киврин, будто не зная, что делать дальше.

— Vexeyaw hongroot? — спросила она и, поддерживая затылок Киврин, помогла ей приподнять голову.

Старуха подала младшей деревянную плошку, и та поднесла ее к губам Киврин. Киврин осторожно отпила, заподозрив сперва, что это все та же посудина с воском. Но нет, это оказался не воск, и даже не то питье, которое ей давали прежде. Это была жидкая, зернистая кашица, не горькая, в отличие от питья, зато оставляющая жирный привкус.

— Thasholde nayivegros vitaille towayte, — произнесла старуха.

«Точно свекровь», — решила Киврин.

—Shimote lese hoorfource, — мягко возразила молодая.

Каша оказалась вкусной. Киврин хотела выпить все, но после нескольких глотков поняла, что сил совсем нет.

Молодая хозяйка отдала плошку старухе, которая тоже подошла к постели, а потом уложила голову Киврин обратно на подушку. Взяв в руки окровавленную повязку, она снова потрогала висок Киврин, явно решая, перевязывать или уже не надо, затем отдала старухе и эту тряпицу. Старуха положила повязку с плошкой на ларь, стоявший в изножье кровати.

—Lo, liggethsteallouw, — произнесла молодая, снова улыбаясь своей щербатой улыбкой, и Киврин, хоть и не разобрала ни слова, поняла безошибочно. «А теперь поспите». Киврин послушно закрыла глаза.