Книга двух путей

Я знаю, какими ужасными могут быть последствия различных зависимостей. У меня в хосписе был пациент с наклеенным на тело обезболивающим фентаниловым пластырем, который внук больного, содрав, вымочил в алкоголе, чтобы принять наркотик. И даже сейчас, если в доме умершего клиента я нахожу опиоиды, то уничтожаю их, смешав с кошачьим туалетом или с моющими средствами.

– Итак, я умолила Арло лечь в клинику для наркозависимых. Он лег, и у него случился рецидив. Умер от передозировки за шесть дней до своего шестнадцатилетия. – Вин закрывает лицо руками. – И это моя вина, потому что я не смогла удержать.

– Нет, Вин, ты не можешь винить себя за то, что он оказался в отделении интенсивной терапии, и ты не была для него источником гнева. У тебя нет доказательств. И ты определенно не можешь обвинять себя за то, что не сумела спасти сына.

– Я молилась, чтобы Арло избавился от страданий, – тусклым голосом произносит Вин. – И он избавился. – Вин внезапно встает, слегка покачиваясь. – Хочу кое-что тебе показать.

Вскочив на ноги, я поспешно подхватываю ее. Поднявшись по лестнице, она останавливается перед антикварным письменным столом, чтобы достать из ящика ключ старого образца на желтой ленточке, а затем ведет меня к запертой двери в конце коридора.

Комната маленькая, восьмиугольная – отгороженная часть башенки викторианского дома. Тяжелые бархатные портьеры создают полумрак. Вин подходит к окну и рывком раздвигает портьеры. Пылинки, словно по волшебству, начинают свой причудливый танец в затхлом воздухе. Вин раздвигает портьеры еще на двух окнах, и закупоренное помещение заливает солнечный свет.

Из всей обстановки здесь только табурет и приземистый столик, заляпанный краской. Пустой мольберт.

Вдоль стен сложены штабелем десятки картин, в основном лицевой стороной внутрь; на задниках отчетливо видны отпечатки пальцев, словно призывающие перевернуть холсты. Но некоторые из них смело смотрят мне в глаза.

Присев на корточки, я внимательно изучаю одну из картин. На ней изображен загорелый мальчик с нимбом абсолютно белых волос. В руках у мальчика одуванчик с такой же белоснежной шапкой семян. Техника исполнения чем-то напоминает живописную манеру импрессионистов, картины которых мы видели в Музее изящных искусств Бостона: размытая, длинными мазками, цвет подчеркивает объект, но края смазаны. Линии волнистые, зыбкие, в некоторых местах краска наложена так густо, что хочется отойти подальше, чтобы лучше рассмотреть картину. Именно так, должно быть, выглядит мир, если вы камнем идете на дно пруда и пытаетесь сквозь воду разглядеть солнце. На такие картины нельзя смотреть вблизи. Нужно отступить и попытаться прочувствовать их.

Это не просто портрет Арло. Нет, это запечатленное на холсте желание, буквально за секунду до того, как вы его загадали. За секунду до того, как вы рискуете разочароваться.

Я рассматриваю картины. Очень много портретов Арло. Без сомнения, это любимая тема Вин. А еще там есть эскиз мужских рук, скорее всего рук Феликса, и пейзаж, вероятно написанный в штате Мэн. Мою душу переполняет скорбь, и не только по ушедшему в мир иной Арло, но и по растраченному впустую таланту Вин. По всем прекрасным моментам жизни, превращающимся в тлен в запертой комнате.

– Мне бы хотелось спустить кое-что из этого вниз, – говорю я.

– А мне нет! – отрезает Вин, и разговор закончен. Она проводит рукой по мольберту, зацепив ногтем большого пальца густое пятно темной краски – черный глаз, который смотрит на нас с осуждением. – А ты знаешь, что своим возникновением живопись обязана любовной истории? Плиний Старший приводит легенду, согласно которой дочь древнегреческого гончара Бутада из Сикиона была так опечалена отъездом своего возлюбленного, что обвела углем на стене тень от головы юноши, когда тот спал. Так появился первый рисунок с натуры. Но суть в том, что, когда девушка рисовала юношу, его, в сущности, уже не было с ней. Невозможно одновременно смотреть и на объект, и на рисунок. Девушка делала набросок лишь тени возлюбленного. Искусство – это не то, что ты видишь. А то, что помнишь.

Опустившись на пол, Вин касается кончиками пальцев одной из картин. На ней Арло, уже повзрослевший, плывет в автомобильной камере к горизонту, словно желая достичь края света и покинуть его.

– Когда я умру, то хочу, чтобы меня накрыли одеялом с кровати Арло, – говорит Вин.

– Я позабочусь об этом, – обещаю я, сделав мысленную зарубку узнать у Феликса, где можно найти одеяло.

И пока Вин плывет по волнам своей памяти, я роюсь в картинах, сложенных у противоположной стены.

Одна из них разительно отличается от других.

Она выполнена в классическом стиле: обнаженная натура. Женщина написана очень реалистично. Я даже вижу след от зубов, прикусивших нижнюю губу; чувствую жар солнца, прижавшегося щекой к окну в дальнем углу. Одной рукой она прикрывает глаза, другая покоится у нее между ног. Поза женщины напоминает мне «Олимпию» Мане, но все детали выписаны настолько тщательно, что картина вполне могла бы быть фотографией. Потрясающе точное воспроизведение натуры – мне кажется, будто я слышу прерывистое дыхание женщины.

Это Вин. В те времена, когда у нее еще были бедра и грудь вместо углов и впадин. В те времена, когда она была здорова, полна жизни и влюблена. Несмотря на все сказанное Вин, я буквально чувствую, как кисть щекочет кожу женщины, пробуждая не только ее воспоминания, но и саму жизнь.

– Кто это написал? – спрашиваю я.

Вин молча поднимается с пола и забирает у меня холст. Ее лицо пылает.

– Этой работе здесь не место.

Повернув картину задником, Вин прячет ее в штабеле холстов.

Мои наручные часы начинают вибрировать: срабатывает будильник.

– Пора принимать лекарство, – говорю я, и Вин смотрит на меня с таким облегчением, что я чувствую укол совести.

Вин запирает за нами дверь комнаты, но на сей раз не кладет ключ в ящик антикварного стола, а прячет в бюстгальтер.

И только приняв лекарство, оставленное Феликсом на кухонном столе, она наконец заводит разговор:

– Как думаешь, Арло будет там… куда мне предстоит уйти?

– Этого я не знаю.

– Мне бы хотелось. Увидеть всех, кого я потеряла.

Уже потом до меня доходит смысл слова, которое употребила Вин. Потеряла.

Иногда вам может отчаянно не хватать не только ушедших в мир иной, но и того, кто жив.



Мы с Вин смотрим ужасный фильм кинокомпании «Холмарк». Но вот каннабидиол перестает действовать, и Вин наконец засыпает. Я сижу возле нее до тех пор, пока не слышу, как к дому подъезжает автомобиль Феликса. Остановившись на пороге входной двери, я наблюдаю за тем, как Феликс проверяет зеркало заднего вида, ставит машину на тормоз, собирает вещи с пассажирского сиденья. У меня невольно возникает вопрос: каково это, когда о тебе заботится человек, профессия которого связана с безопасностью?

Заметив, что я стою в дверях, Феликс ускоряет шаг:

– Все в порядке?

– Прекрасно. – (Ну, насколько все может быть прекрасно, когда твоя жена умирает.) – Она спит.


– Ох! Ох, хорошо.

Того, чего больше всего страшится Феликс, слава богу, пока не произошло.

Я прохожу вслед за Феликсом на кухню, чтобы отчитаться, какие лекарства принимала Вин, что она ела и как справляла естественные надобности, передав таким образом эстафетную палочку.

– Вин сегодня показала мне свои картины, – говорю я.

Феликс, достававший из холодильника кувшин с водой, на миг застывает. Затем наливает себе стакан, пьет, ставит пустой стакан на прилавок.

– Неужели?

– Мы говорили об Арло. Она хочет, чтобы после смерти ее накрыли одеялом Арло. – (Феликс вздрагивает от слов «после смерти».) – Ты знаешь, где оно лежит?

– На чердаке. – Феликс тычет пальцем в потолок. – Где-то там. Все вещи Арло. Вин взяла с меня обещание ничего не менять в его комнате, но, вернувшись однажды домой, я застал Вин за уничтожением вещей сына. Она порвала его простыни и одежду, разбила компьютер… – Голос Феликса резко обрывается. – Я сложил все в коробки и отнес наверх. На случай, если это когда-нибудь понадобится Вин.

Я ловлю взгляд Феликса:

– Да, я понимаю, как тебе тяжело… терять Вин, еще не оправившись после утраты сына.

– Арло не мой сын, – удивленно моргает Феликс и, прямо на глазах съежившись, опускает голову. – То есть я любил его как родного. Но Арло было почти шесть лет, когда я встретил Вин.

Я вспоминаю портрет Вин в момент экстаза.

– Она об этом не упоминала, – говорю я.



Когда я возвращаюсь домой, Брайан нервно мерит шагами кухню:

– Ты дома! Слава Альберту!

Брайан не верит в Бога, но действительно верит в Эйнштейна.

Я начинаю судорожно вспоминать, не опаздываю ли я на какую-то встречу. А потом до меня доходит: Мерит собирается на танцы в своем лагере, а мы с Брайаном приглашены на обед к декану факультета.

Учитывая специфику моей работы, нам трудно участвовать в светских мероприятиях, но прием у декана очень важен для Брайана. От этого зависит его назначение заведующим кафедрой. Поэтому я твердо обещала пойти, а он твердо обещал, что Гиты там не будет.

– Я только быстренько надену платье. А Мерит готова?

– Она передумала.

Я замираю на середине лестницы:

– Почему?

– Без понятия. – Брайан смотрит на часы. – Она уже достаточно взрослая и вполне может побыть дома одна. Нам нельзя опаздывать.

Конечно, она может побыть дома одна, но это отнюдь не означает, что ей следует. Если Мерит уступит боязни тусоваться с ровесниками, тем самым она только подбросит дров в костер. Друзья станут развлекаться без нее, они не позвонят и не пришлют сообщение. А Мерит будет сидеть весь вечер одна и думать: «Вот видишь, я была права, что не пошла. Никто по мне особо и не скучает».

Я взбегаю по лестнице и барабаню в дверь комнаты дочери. Оттуда доносятся отрывистые звуки музыки, похожие на пульсации в голове при мигрени. Не получив ответа, я осторожно поворачиваю ручку и вхожу. Мерит, в тренировочных штанах и футболке, лежит на кровати с книгой в руках, безразличная к шуму. От бухающих басов у меня учащается сердцебиение; новолуние и его приливы.

– Эй! – Я решаю включить дурака. – А во сколько за тобой должна заехать мама Сары?

– Я никуда не поеду, – огрызается Мерит.

– Не поедешь на танцы?!

Я подхожу к лэптопу дочери понизить уровень децибелов. Мелодии, собственно, никакой нет, просто бит и фристайл. Интересно, каким образом каждому следующему поколению удается находить музыкальный стиль, абсолютно неприемлемый для предыдущего?

Мерит не отвечает. Она поднимает книгу, закрывая лицо.

– Ничего не понимаю! Ты ведь так этого ждала.

Действительно ждала. Несколько дней назад. Она вернулась домой вместе с Сарой. Они перешептывались, втихаря обменивались записочками, и я даже уловила имя: Тодд. Кто бы это мог быть? Надеюсь, он ни словом, ни делом не обидел Мерит.

Чисто инстинктивно мне захотелось дать ему сдачи.

– Это даже не танцы. А кучка ребятишек, трущихся друг о друга, – отвечает Мерит.

– Ну, – беззаботно произношу я, – ведь лагерь STEM – это и есть своего рода притирка.

Мерит откладывает книгу: