Книга двух путей

Уайетт обвился вокруг меня, словно Мехен, змей, обвивавшийся вокруг бога солнца Ра в «Книге двух путей», защищая его от хаоса.

Я потеряла счет времени и уже не знала, сколько раз мы с Уайеттом кончали вместе и разъединялись. Но и тогда или он тянулся ко мне, или я тянулась к нему, и так до тех пор, пока расстояние между нами не становилось линией между морем и небом, настолько нечеткой, что невозможно было различить, где чье тело.

Мы заснули. Ночь заботливо накрыла нас своим одеялом, но, когда это одеяло начало истончаться, я поняла, что Уайетт, как и я, не спит.

– О чем ты думаешь? – спросила я.

– Сехмет, – ответил он.

Сехмет являлась обратной стороной Хатхор, богини неба и супруги Ра. Как Хатхор, она олицетворяла радость, веселье, красоту и любовь; ее изображали в головном уборе в виде солнечного диска между коровьими рогами. Но как Сехмет, она была богиней-львицей, свирепой охотницей, которая защищала фараонов и вела их в бой. Хатхор, впавшая в ярость, с предменструальным синдромом, превращалась в Сехмет, а умиротворенная Сехмет – в Хатхор. Во время восхода Сотиса Сехмет/Хатхор становилась Сотис – дочерью Ра.

В гробницах Нового царства, таких как усыпальницы Тутанхамона и Сети I, находили тексты под названием «Книга Небесной Коровы». Там описывалось, как люди восстали против Ра и тот в отместку решил уничтожить человеческий род. Бог солнца послал Сехмет свершить акт возмездия, но в ночь накануне массового истребления передумал. Проблема заключалась в том, что он уже дал поручение Сехмет. Тогда как можно было предотвратить хаос разрушения?

Ответ: мужчинам нужно было сварить много пива, женщинам – измельчить в порошок красную охру. На исходе ночи люди взяли подкрашенное пиво и разлили его по полям. И когда с целью истребить человечество появилась Сехмет, она, увидев море красного пива, приняла его за кровь. Мучимая жаждой крови, она вылакала все пиво и так надралась, что и мухи не смогла обидеть, не говоря уже об уничтожении человечества.

Во время празднований разлива Нила египтяне пили всю ночь напролет, изображая Сехмет и умиротворяя ее с помощью пива, чтобы она проглотила избыток разлившихся вод, когда они, покраснев от поднятого со дна ила, угрожали смыть прибрежные деревни.

Я слегка заворочалась в объятиях Уайетта:

– Ты сейчас думаешь о надравшейся девице с жаждой крови?

– Полагаю, – улыбнулся он, – ты и есть та подвыпившая девица с жаждой крови.

– Ты мне нравишься гораздо больше, когда молчишь.

Уайетт рассмеялся:

– А ты знаешь сказку о пастухе?

Эта история относилась к периоду Среднего царства, но я не читала ее. Я покачала головой.

– Итак, рассказчик встречает на болотах Сехмет до того, как та успела снова обратиться в Хатхор. Сехмет в обличье дикого животного, и пастух едва не наложил в штаны из страха, что она вот-вот его сожрет. Но на другой день во время празднования она снова становится женщиной, готовой для нового года. – Уайетт уткнулся лицом во впадинку у меня на ключице. Я кожей чувствовала его запах. – Похоже, я пришел в пустыню вместе с львицей, а в результате держу в объятиях богиню.

Мы вместе любовались восходом солнца, в честь которого мама звала меня Мэйдн. Небо окрасилось розовым и оранжевым – Вселенная возрождалась.



Затем мы осторожно пробрались в Диг-Хаус, чтобы урвать несколько минут сна до официального начала рабочего дня. Но проснулась я одна от заливавших комнату солнечных лучей и с ужасом поняла, что проспала утреннюю смену. Выпрыгнув из кровати, я начала судорожно соображать, чем это грозит.

Диг-Хаус казался пустым, так как все были на раскопках. По крайней мере, я так думала, пока со склада не донесся какой-то грохот. Прошлепав туда, я обнаружила Уайетта, который складывал в коробку глиняные черепки.

У меня в голове пронеслась сразу тысяча мыслей: раз уж Уайетт здесь, а все остальные ушли, он должен был прийти в мою комнату. Но может, он не захотел этого делать. Может, он, как и я, где-то в глубине души считал, что прошлой ночи в принципе не было. Или не должно было быть.

– Скажи, что все уже было разбито, – ровным тоном произнесла я.

Подпрыгнув от неожиданности, Уайетт повернулся ко мне:

– Господи, Олив! Ты доведешь меня до инфаркта!

– Возможно, смерть была бы для нас лучшим выходом из положения, пока Дамфрис не узнал, что мы проспали.

– Расслабься, – сказал Уайетт. – Я сказал ему, что у нас обоих тяжелое похмелье. Поскольку мы обнаружили новую надпись, а возможно, и неизвестную гробницу, это, несомненно, обеспечивает нас индульгенцией на все забить.

– Кстати, о последнем… – Я нервно сглотнула. – О нас.

– А что с этим не так?

Слова застревали в горле, но я все-таки произнесла то, что должна была произнести:

– Мы явно слишком много выпили.

Уайетт сделал большие глаза:

– Ты хочешь сказать, что использовала меня?

– Я хочу сказать, что, возможно, мы оба использовали друг друга. – Сейчас я переживала, наверное, самый критический момент в своей жизни. – Мы праздновали. И это… должно было случиться.

Сунув руки в карманы, Уайетт спокойно прошел вглубь склада и провел рукой по ящику, где лежал Джордж – наша мумия.

– Так ты считаешь, прошлая ночь была ошибкой?

Я пыталась сказать «да». В самом деле пыталась. Я могла назвать тысячу причин, почему наш роман был плохой идеей: начиная с того, что мы действительно недолюбливали друг друга, и кончая тем, что находку двух аспирантов не воспримут всерьез, если они оба не разыграют все как по нотам. И все же я не могла сказать «да».


Уайетт стремительно приблизился, я и опомниться не успела. Он прижал меня к полкам с такой силой, что их содержимое задребезжало от моего веса. Его губы причиняли боль. Разорвав мои пижамные штаны, он раздвинул мне ноги и вошел в меня. Я обвилась вокруг него – источника огня – и воспламенилась сама.

– Боже мой! – Уайетт задрожал всем телом в кольце моих рук. – Ты все еще считаешь это ошибкой?

То, что мы были объяты пламенем страсти, отнюдь не означало, будто мы созданы друг для друга. А то, что мы вместе вершили историю, еще не делало нас командой.

– Черт бы тебя побрал, Уайетт! Я просто пытаюсь дать тебе возможность спокойно уйти!

– А кто сказал, что я этого хочу?! Олив, ты первая девушка, которой не нужно объяснять мои шутки. Но я был так занят, силясь понять, чем я лучше тебя, что за деревьями не заметил леса. А ведь у нас много общего. И каждый раз, когда я пытался заглянуть на пять лет вперед, то видел тебя и считал это реальной угрозой. Но что, если все объяснялось лишь тем, что твое место рядом со мной? – Тяжело дыша, Уайетт отступил на шаг. – Так что перестань страдать херней и спасать меня от себя! – Он вложил в мою руку кусок известняка. – Вот за этим я и приходил сюда, идиотка несчастная! – После чего развернулся и покинул склад.

Камень был треугольной формы, слегка кособокий. Уайетт начертал на нем маркером какой-то текст иератическим письмом. Я узнала Остракон Гардинера 304, о котором однажды выпустила статью, где сравнивала написанные там любовные стихи с Песнью песней царя Соломона.

В обоих случаях тексты использовались для обмена знаками внимания во время празднования урожая. И в обоих случаях они не были связаны с политикой или религией – просто интимная лирика.

В обоих случаях тексты посвящены любовникам, не состоящим в браке.

Оригинальное стихотворение было написано на обломке известняка. Поскольку папирус стоил дорого, известняк и глиняные черепки широко использовались как дешевые рабочие поверхности. Уайетт подарил мне древнеегипетский эквивалент стикера.

Я поцелую [ее] на глазах у других,

Чтобы показать всю силу своей любви.

Она похитила мое сердце —

Ее взгляд как глоток чистой воды.





Этот кусок известняка был единственной вещью, которую, покидая Египет, я взяла с собой.





Вода/Бостон




Уже с детства я знала, что у любви есть своя цена. Мама рассказывала легенду о Тристане, который отправился в Ирландию за прекрасной Изольдой, невестой его дяди, короля, но по дороге влюбился в девушку сам. В результате король приговорил обоих к смерти: Тристана к повешению, а Изольду – к сожжению на костре. Тристан совершил побег и спас Изольду, однако из чувства долга возвратил ее королю. И вот много лет спустя Тристан, уже женившийся на другой женщине, был ранен отравленным стилетом и, умирая, послал за своей первой любовью. Но он не знал, согласится ли Изольда приехать. Итак, если она скажет «да», корабль, привезший ответ, должен был поднять белые паруса, а если скажет «нет», то – черные. Тристан, слишком слабый, чтобы встать с постели, попросил жену посмотреть, какого цвета паруса у приплывшего корабля, и та из ревности солгала, что паруса черные. Тристан умер от горя, а Изольда, увидев бездыханное тело, – от разбитого сердца. После того как их похоронили, на могиле Тристана вырос орешник, а на могиле Изольды – жимолость, и растения эти так плотно переплелись, что их невозможно было разъединить.

Мораль истории, сказала мама, в том, что свою жимолость нужно всегда сажать подальше от своего орешника.



В присутствии Мерит мы с Брайаном ведем себя так, будто ничего не изменилось. И действительно, когда мы все вместе, я иногда даже забываю, что между мной и мужем пробежала черная кошка. Но время от времени я впадаю в ярость из-за того, что Брайан имел глупость нарушить баланс наших семейных отношений. По ночам я продолжаю спать у себя в кабинете и иногда просыпаюсь, отчаянно стискивая зубы и не давая прорваться воспоминаниям.

Оказалось, что куда легче проводить время с умирающей женщиной, чем бороться за возрождение отношений с мужем. Незаметно Вин становится моей главной клиенткой. В первую неделю я навещаю ее три раза, а во вторую – уже четыре. И я убеждаю себя, что такая усиленная забота о Вин никак не связана с тем фактом, что благодаря этому я провожу меньше времени дома с Брайаном.

В один из дней мы с Вин решаем съездить в Музей изящных искусств Бостона на экспозицию картин Мане из Метрополитен-музея. Мы бродим по выставке, время от времени присаживаясь отдохнуть. И в конце концов оказываемся в зале современного искусства.

– Не понимаю я современного искусства, – говорю я, когда мы останавливаемся перед картиной Пикассо «Похищение сабинянок».

Наклонив голову, я вглядываюсь в геометрически искаженные фигуры, деформированные тела под копытами лошадей, обнаженного воина, глаз которого находится на его мече.

– Ты и не должна ничего понимать. Ты должна чувствовать, – смеется Вин.

– Но они совсем не похожи на людей.

– В том-то и суть. Вот что война делает с людьми. Она превращает их в машины для убийства, где оружием может служить даже часть тела. И в результате жертвы заливают друг друга кровью, так что их невозможно различить.

Я с удивлением смотрю на Вин:

– А ты когда-нибудь преподавала?

– Нет. Просто внимательно слушала лекции. – Достав телефон, Вин открывает фотографию потрясающей картины. Обнаженная женщина лежит на постели, а чернокожая служанка протягивает ей букет цветов. – Это «Олимпия» Мане. Принято считать, что данное полотно Мане заложило основы современного искусства. Видишь, как эта женщина смотрит прямо на тебя? Своим новаторством картина произвела настолько ошеломляющий эффект, что, после того как она была выставлена в Париже в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, критики буквально распяли художника, а сам холст пришлось охранять от вандалов. Мане изобразил не богиню или известную святую, а показал нам реальную женщину, работницу сексуального фронта, которая заставляет зрителя, предпочитающего не замечать неприглядных сторон нашего бытия, посмотреть ей прямо в глаза. – Вин пожимает плечами. – Все эти безумно богатые чуваки, посетившие Парижский салон, где выставлялась картина, имели проституток во все места, но категорически не желали, чтобы им об этом напоминали.

Я взяла у Вин телефон, чтобы увеличить изображение. И посмотрела прямо в глаза лежавшей женщины. Посмотрела на ее руку на бедре, оставившую вмятину в упругой плоти.

– Как бы мне хотелось увидеть все это в оригинале.

– Тогда поезжай в музей Орсе в Париже. Картина потрясающая.