Книга двух путей

Интересно, почему, когда мы только познакомились, он был очень и очень дружелюбным, а сейчас ведет себя так официально и натянуто?

Открыв айпад, Уайетт прокручивает сделанные под разным углом фотографии стены, что находится прямо передо мной. С помощью стилуса он обводит один из иероглифов, совсем как вчера в Диг-Хаусе.

– Когда закончишь, Альберто создаст 3D-модель стены, включая твои рисунки. Не забывай сохранять то, что сделала.

Меня в очередной раз потрясло, как все изменилось с того времени, когда я работала в некрополе Дейр-эль-Берши. В 2003 году мы переносили рисунок на лавсановую пленку, затем фотографировали его в уменьшенном масштабе, после чего исправляли ошибки, сверяя черно-белую копию с реальной надписью. На одну надпись у нас уходило несколько полевых сезонов, и нам с Уайеттом приходилось сравнивать наши заметки, чтобы убедиться, что все верно. Как думаешь, что могло быть написано на месте этого повреждения? Какова, по-твоему, форма этого знака? И теперь айпад, позволяющий оперативно исправлять рисунки, – просто подарок судьбы.

Я вклиниваюсь между стеной и Абду, который отдает распоряжения рабочим, поднимающим из погребальной шахты резиновую корзину с мусором.

– Будут вопросы, обращайся к Альберто, – инструктирует Уайетт.

И я сразу делаю мысленную зарубку, что, пожалуй, лучше не иметь вопросов.

Абду протискивается мимо меня в сторону лестницы, ведущей в шахту. И через секунду зовет начальника.

– Дела не ждут. – Уайетт ставит ногу на первую перекладину лестницы, но напоследок снова поворачивается. – Непременно отмечай расположение буквально каждой надписи в гробнице. – И с этими словами исчезает в погребальной шахте.

Раньше Уайетта особо не заботили расположение и размещение надписи относительно гробницы в целом. Еще одно свидетельство того, что он подписался под моими теориями.

Я прикасаюсь кончиком стилуса к экрану айпада и вижу, как материализуется черная линия. Если линия получается слишком толстой, это можно исправить одним нажатием кнопки. Я увеличиваю фотографии до состояния зернистости и начинаю прокрашивать пиксель за пикселем.

Первые несколько иероглифов даются с большим трудом. Но затем мышечная память берет свое. Я обнаруживаю, что мои пальцы, двигаясь сами по себе, словно доска для спиритических сеансов, обводят клюв баклана или уши на лице Гора. Древнеегипетский язык льется из меня, словно вода из ржавой трубы, становясь все чище.

Я откидываюсь назад, потирая ноющее, наэлектризованное запястье.

Работа очень тонкая.

Но великолепная.

В свое время мама рассказывала, что в детстве видела сны на ирландском. Ей снилось, будто она находится под водой вместе с русалками и водяными, общаясь с ними на том древнем языке, на котором говорила ее бабушка. Я считала, мама обманывает нас с братом, но лишь до тех пор, пока во время своего последнего полевого сезона сама не начала говорить во сне на среднеегипетском языке. Мне всегда снилось одно и то же: я бреду ночью по пустыне, с нетерпением ожидая восхода солнца, и напрягаю глаза, чтобы не упустить из виду идущего впереди человека. «Не оборачивайся, – говорю я ему на древнем языке. – Доверься мне. Я все еще здесь». Но он не слышит меня. Или не знает языка.

Когда судорогой сводит пальцы и начинают неметь ноги, я заглядываю в погребальную шахту. Смотрю, как Уайетт руководит расчисткой. Слушаю его тихие приказы, к которым рабочие относятся крайне почтительно. Вижу исходящую от Уайетта ауру властности, которая так же естественна для него, как и солнечные лучи, запутавшиеся в волосах.



Во время полевого сезона жена профессора Дамфриса обычно приезжала на недельку в Диг-Хаус. Мы называли это супружеским визитом, и вся неделя превращалась в сплошной праздник. Бет Дамфрис привозила с собой ящик французского шампанского, коробки с шоколадными рулетами и засахаренные хлопья. Во время ее визитов Дамфрис становился веселым и беззаботным, насколько такое возможно для нашего требовательного, деятельного, гениального профессора. В честь приезда Бет мы даже застилали наш обшарпанный обеденный стол пластиковой скатертью. И боролись за право сесть поближе к жене профессора, чтобы послушать порочащие его истории: как он испугался забравшейся в спальню летучей мыши или как однажды спалил микроволновку, устроив короткое замыкание во всем многоквартирном доме.

Во время последнего вечера в Диг-Хаусе в 2003 году Дамфрис установил на крыше патефон, и мы, потягивая «Теттенже», смотрели, как профессор с женой лихо отплясывают фокстрот. Казалось, мы перенеслись назад в славные добрые времена, в 1930-е годы, и были не студентами, а экспатами, пытающимися воссоздать под небом Египта кусочек родного дома.

Стрелки часов перевалили за полночь. Остальные аспиранты потихоньку разбрелись по своим спальням. Неписаное правило подобных вечеринок гласило, что вы могли гулять хоть всю ночь, но на работу хочешь не хочешь следовало вставать в 4:30. В результате на крыше остались лишь Дамфрис с женой, танцевавшие под дребезжащие звуки биг-бэнда, и мы с Уайеттом.

Ни за какие коврижки я не ушла бы раньше Уайетта. Даже если вы считали, что вас сейчас не проверяют на прочность как достойного ученика Дамфриса, вас таки проверяли, а мне не хотелось выглядеть дезертиром. Кроме того, Дамфрис, приговорив бутылку-другую вина, имел привычку разглагольствовать обо всем на свете. А вдруг в минуту слабости он выдвинет новую идею для публикации и пригласит Уайетта в соавторы? И если меня там не будет, я могу упустить свой шанс.

Я подлила Уайетту еще шампанского:

– У тебя пустой бокал.

Уайетт недоверчиво прищурился:

– С каких это пор ты заделалась радушной хозяйкой?

– С тех самых, как выпивка стала бесплатной, – передернула я плечами.

Уайетт, должно быть, решил, что не о чем беспокоиться, и, откинувшись на атласную оранжевую подушку, ткнул пальцем в звездное небо:

– Lepus. Заяц.

– Нет созвездия Зайца, – отрезала я.

– Конечно есть. Именно в него целится Орион. – Уайетт посмотрел на меня как на законченную идиотку. – Откуда, по-твоему, пошло название Заячий ном?

Я замялась, так как действительно не имела ответа. И вообще, я немного устала и здорово перебрала, но не хотела демонстрировать свою слабость Уайетту или Дамфрису, элегантно ведущему Бет в танце.

Неожиданно оказавшись на ногах, Уайетт протянул руку:

– Пошли, Олив! Покажем им класс.

– Я не танцую, – растерянно заморгала я.

– Не тушуйся. Я все сделаю за тебя, – заявил Уайетт. – Как обычно.

Он схватил меня за руку и резко дернул на себя. Одной рукой он стиснул мое бедро, другой поймал мою ладонь – я стала фразой, зажатой между двумя скобками. Когда Уайетт задвигался в такт музыке, я споткнулась, но он крепко прижал меня к себе. Я еще никогда не танцевала с таким опытным партнером, сильным и властным. Лишившись свободы действий, я покорно следовала за ним. Кружилась, когда кружился он. Ступала на то место, которое он освобождал. Словно приливное течение, он увлекал меня за собой.


Когда последние звуки музыки повисли в горячем воздухе, а отголоски нот еще вибрировали в темноте, Дамфрис, склонившись, галантно поцеловал руку Бет. Она рассмеялась и сжала его ладонь – своего рода молчаливый обмен информацией, доведенный до совершенства за долгие годы супружества.

– Оставляем эту ночь молодым. – Дамфрис обнял жену за талию. – А еще последнюю бутылку шампанского.

И Дамфрисы, спустившись по лестнице, растворились в недрах Диг-Хауса.

– Ну, – начала я, – пожалуй, нам тоже пора спать.

Уайетт открыл бутылку:

– Ну что ты, Олив! Ты явно меня недооцениваешь! – Приняв оскорбленный вид, он поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток и протянул мне бутылку. – Мы можем пойти спать… А можем насладиться этим марочным вином.

Это был явный вызов. Мне бросили перчатку. Но я не собиралась демонстрировать слабость, а потому снова уселась на пол.

– Милейшая Элеонора Дебюсси… научила меня всему. Начиная с того, как работать корпусом, и кончая «Каролинским шэгом». – Заметив мой удивленный взгляд, Уайетт рассмеялся. – Элеоноре Дебюсси было семьдесят пять, и пахло от нее, как от банки с сардинами.

– Тогда почему было так сразу и не сказать?

– А потому что куда интереснее играть у тебя на нервах.

– У меня стальные нервы. И я плевать хотела, что там у тебя работает и на кого ты кончаешь.

Уайетт снова потянулся к бутылке:

– Ты только прикинь. Прямо сейчас Дамфрис наверняка исполняет медленный стриптиз для своей мадам.

Я зажмурилась:

– Н-да, зрелище не для слабонервных.

– Это просто говорит о том, что на каждый горшочек найдется своя крышечка. – Он снова лег на спину и уставился в ночное небо. – Как думаешь, они играют в ролевые игры? Ты будешь Исидой, а я – Осирисом.

– Фу! – пробормотала я. – Перестань. Ты можешь говорить о чем-нибудь другом?

Уайетт передал бутылку:

– Бедняжка Олив! Тебя так легко шокировать.

– Отвали!

Перекатившись на живот, Уайетт уперся подбородком в сложенные руки:

– А ты попробуй заставь!

Не выдержав, я громко рассмеялась:

– Ну прямо-таки детский сад какой-то!

– Тогда поиграем в игру, – предложил Уайетт. – «Правда или действие».

Вечер был таким приятно-расплывчатым, звезды прожигали дыры в покрове ночи. Я представила себе по крайней мере десять желаний, которые должен был исполнить Уайетт, и все по-разному унизительные.

– Договорились. – Я снова передала Уайетту бутылку. – Правда.

– Каким было твое первое впечатление обо мне?

– Ну, я подумала, что ты высокомерный говнюк. Кстати, второе впечатление было таким же. – Я приподнялась на локтях. – Правда или действие?

– Правда, – ответил он.

– Самая сумасшедшая вещь, которую ты сделал под градусом?

Уайетт притих. Похоже, он или отключился, или готовился к расплате. И только я собралась сказать, что ему придется провести ночь на складе возле нашей мумии Джорджа, как он сказал:

– Я привез в Итон новенький автомобиль, что запрещено, и врезался в горящий куст.

– Во что?

– В фонарный столб. И убедил нашего декана, что это сделал парень, которого я ненавидел. Его исключили, а меня так и не поймали, – сказал Уайетт, сверкнув в темноте зубами. – Правда или действие?

– Правда.

– Когда ты в последний раз смотрела порнушку по Интернету?

– Никогда не смотрела.