Книга двух путей

– Положим, последнее ты сам придумал.

– Клянусь Богом! А еще есть заговор лемуров.

– Шабаш, – провозгласила я. – Вот как нужно назвать сборище летучих мышей.

– Эй, можешь глянуть на это повреждение?

Я подползла к правой стене во внутренней камере. Уайетт всматривался в часть стены, которую много веков назад или искромсали, или разбили. Он показал на остатки иероглифа.

– Это птица, – помедлив, заявила я.

– Премного благодарен, Шерлок, – сказал Уайетт. – Но посмотри на форму ее головы. Это aleph – коршун или tiw – ястреб?

– Лично я считаю, что это коршун.

– Без обид, – ухмыльнулся Уайетт, – но, скорее всего, это tiw.

Я и не претендовала на то, чтобы соревноваться с Уайеттом в эпиграфике, но если бы я нарисовала этого коршуна, то вышло бы куда правдоподобнее, чем то, что возникало на лавсановой пленке под рукой Уайетта. Я отвернулась, уставившись на длинную свиту Джехутихотепа, состоящую из придворных и родственников. Цвет кожи людей варьировал в широкой гамме тонов, однако лица женщин обычно раскрашивались желтым, а лица мужчин – красным. Если в Древнем Египте вы были высокооплачиваемым официальным лицом, ваша жена сидела дома, а не работала в поле. Даже тогда имели место привилегии для светлокожих.

За процессией хорошо одетых дам тянулись вереницей хранители печати, которые несли всякую всячину: от лука со стрелами до копий со щитами, секир и паланкинов. Рядом с ними вышагивал пятнистый басенджи с хвостом кренделем; пес был изображен намного крупнее людей, что говорило о важности этой собаки для Джехутихотепа.

Уайетт заметил, что именно привлекло мое внимание:

– А ты знала, что древние египтяне давали собакам имена людей, но вот всех кошек они просто называли кошками?

– По-моему, правильно, – ответила я.

– Кличка собаки значится у нее на спине: иероглиф, обозначающий жизнь, – ankh – и перепелка, изображающая букву «u».

– Ankhu, – с улыбкой шепчу я. – А у тебя есть собака?

– У моего брата была.

– И он что, не давал тебе с ней играть?

– Он и не должен был. – Эти слова прозвучали очень загадочно. Уайетт сел, уронив маркер, и принялся растирать руку. – А тебе известно, что означает Ankhu?

– Живущий.

– Да. Но это однокоренное слово с ankhet, что означает «наложница».

– У тебя только один секс на уме! – возмутилась я.

– Похоже, не у меня, а у старины Джехутихотепа. – Уайетт ткнул пальцем в левую часть наскальной живописи, где изображение Джехутихотепа было уничтожено или стерлось со временем, в результате чего осталось лишь бесцветное пятно с видневшимися остатками раскрашенного синдона. Лицом к номарху была нарисована женская фигура: его жена, Хатхорхотеп. За ней шествовали одиннадцать женщин, часть из которых была названа, а часть – нет.

– Мы знаем, что это его жена, благодаря надписи над ней, – сказал Уайетт, по-прежнему показывая на левую часть изображения. – А это, скорее всего, его мать – Сатхеперка. А еще тут имеется целый выводок дочерей, сестры – одна или две… но вот эти три дамы были его наложницами, навечно запечатленными между женой и детьми. Как удобно!

– Ты не можешь знать наверняка!

Уайетт достал из рюкзака книгу: публикацию профессора Перси Ньюберри от 1895 года с описанием гробницы – и нашел нужную страницу: «В каирском музее хранится каменный блок, который Фрейзер отнес к этой гробнице». Перегнувшись через плечо Уайетта, я слушала, как он переводит столбик иероглифов.

– «Ankhet, его возлюбленная… которая заслуживает его похвалы… ежедневно», – читает Уайетт.

Вглядевшись в иероглифы, я взяла у Уайетта маркер и, не снимая колпачка, стала чертить им на пыльном полу гробницы.

– Ты утверждаешь, это означает «куртизанка», – сказала я, перерисовывая иероглифы, обозначающие слово Ankhet: ankh, n – вода, kh – плацента, t – хлеб.





– Но мы абсолютно точно знаем, что иероглифы не всегда предельно понятны. – Я раскинула руки, как чаши весов. – Например, aleph – коршун? Или tiw – ястреб? – Я снова склонилась над покрытым пылью полом. – Итак, допустим, что Ньюберри сделал крошечную ошибку, транскрибируя этот знак в тысяча восемьсот девяносто пятом году.

Я стерла третий знак на рисунке и заменила третье h очень похожим знаком niwt, обозначающим город.





– Если ты сделаешь одно маленькое художественное исправление, значение слова полностью изменится. Теперь у нас получилось слово «горожанка». Замужняя женщина, занимающая пост в городском совете. Что по смыслу прямо противоположно слову «наложница».

Явно озадаченный, Уайетт поднял на меня глаза, а затем от души расхохотался:


– Хорошая работа, Олив. Жаль, что в наши дни статус женщины нельзя повысить, исправив грамматическую ошибку.

Где-то вдали из динамиков доносились приглушенные призывы на намаз, конкурирующие за первенство с колоколами коптской церкви. Уайетт вскочил на ноги и протянул мне руку, чтобы помочь подняться:

– Пошли. А иначе упустим лучшие предложения для гурманов.

Когда мы вышли из гробницы, ослепительный свет и жара облепили нас, будто вторая кожа. Я повязала голову шарфом, и мы отправились через некрополь в сторону шатра кафира. Хасиб приготовил нам с собой походный ланч: хлеб, перец и томаты. Дамфрис с некоторыми аспирантами уже был там.

– А я было решил, что мы вас навсегда потеряли, – сказал Дамфрис, когда я села на землю по-турецки.

Взяв питу, я принялась намазывать на нее плавленый сыр «Веселая буренка», Дамфрис протянул мне свою личную заначку азиатской приправы «Пять специй». С первым куском в рот, как всегда, набился песок.

Я смотрела, как Уайетт размазывает по пите арахисовое масло.

– Профессор Дамфрис, – начала я, – а как называется группа лемуров?

– А почему ты об этом… Впрочем, какая разница! – ответил он. – Она называется «заговор лемуров».

Уайетт посмотрел на меня с довольной ухмылкой.



На обратном пути к Диг-Хаусу есть кафе «Рамсес» – открытый павильон, похожий на оазис в пустыне, с раскладными столами под залатанной соломенной крышей. Там есть кошка, мяукающая на повороте дороги перед кафе, реклама египетского пива в выцветших рамах на ржавой металлической стене, но ни одного посетителя. Уайетт предлагает сделать остановку на ланч и громко хохочет, увидев мое лицо.

– Тут отлично, – уговаривает он. – Я ел здесь много раз, возвращаясь из Эль-Миньи, и, как видишь, до сих пор жив.

Я сижу напротив Уайетта за одним из столов, положив локти на липкую клеенку в красно-белую клетку. Уайетт снимает шляпу и кладет ее возле рулона бумажных полотенец и корзинкой со столовыми приборами, после чего подозрительно смотрит на соломенную крышу.

– Как-то раз, – говорит он, – мы были здесь с Дамфрисом, а на крыше сидела кошка с диареей.

– Я категорически не желаю знать, чем закончилась эта история.

– Дамфрис тоже не желал, – отвечает Уайетт.

– Я где-то читала, что он обучил свою собаку среднеегипетскому языку.

– Все верно, – соглашается Уайетт. – Но только двадцати четырем унилатеральным знакам. И да, собака была породы басенджи. Всегда путала «k» и «t».

Справедливости ради следует отметить, что они, собственно, и не слишком-то различаются.

– Некролог, который ты опубликовал в «Журнале бывших выпускников Йеля», был бесподобен, – говорю я.

Уайетт всматривается в мое лицо:

– Стало быть, ассоциация выпускников сумела тебя разыскать.

Я слышу все слова, которые он хотел сказать, но не сказал. Дескать, они разыскали, а вот он не сумел. А может, и не пытался.

Пожав плечами, я говорю с видимой беспечностью:

– Полагаю, Йель способен воспользоваться даже услугами Центрального разведывательного управления для поиска выпускников, хотя бы для кампаний по сбору средств. – Я поднимаю глаза на Уайетта. – Тебе, наверное, пришлось нелегко. Когда умер Дамфрис.

– Я ночами не спал, мечтая о его должности, – признается Уайетт. – Но еще чаще я не спал, мечтая выиграть еще несколько лет, чтобы как можно больше научиться у него. Мне было тридцать шесть, когда я возглавил факультет археологии. Прошло семь лет, и очень многие в сообществе египтологов считают, что мне все еще не мешает набраться опыта.

– Как только ты сообщишь об открытии новой гробницы, они сразу же заткнутся.

– Ты слишком лояльна ко мне.

– Я просто пытаюсь произвести впечатление на своего нового босса.

– А помнишь, когда-то ты была готова сесть на первый попавшийся самолет, лишь бы не выполнять мои приказы. – Вряд ли Уайетт осознает, насколько его слова недалеки от правды.

Я заставляю себя поймать его взгляд:

– Да, я знаю, ты из кожи вон лез, чтобы от меня избавиться.

Тут я замолкаю. Наступает момент истины. Пора объяснить Уайетту, почему я здесь. Но правда, похоже, находится на вершине горы, а я стою у ее подножия.

Меня спасает появление официанта, который нетерпеливо подходит к нам, словно это мы заставили его ждать. Уайетт заказывает кока-колу, после чего официант поворачивается ко мне.

– Можно бутылку воды? – спрашиваю я.

Официант индифферентно пожимает плечами:

– Почему нет?