Кэйтлин и Купидон
Часть 13 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мама смотрит в сторону, покручивая локон своих осветленных волос. Она красит их всю мою жизнь. Я понятия не имею, какой у нее натуральный цвет.
– Если ты хочешь, чтобы я их повесила, – я повешу. Просто я не думала, что мы будем отмечать Новый год, вот и все. В любом случае, может, включим телевизор? Сейчас почти время для «Умников и умниц».
Она встает и нажимает кнопку на телевизоре. Пульт потерян сто лет назад – вероятно, завалился в одну из дырок на этом многострадальном диване.
– А потом у нас будет твой любимый ужин – шикарные макароны с сыром и рассыпчатый пирог на десерт.
Телевизор маленький и нечеткий. Все, что я вижу, – синий задник в студии, и понятия не имею, кто сегодня конкурсанты.
Мама прибавляет громкость.
– Мы не сможем читать вопросы с экрана, потому что там ни черта не разберешь, – объясняет она. – Так что сиди тихо. Мне нужно слышать, что они говорят.
Я сажусь на диван и пытаюсь притвориться, что знаю ответы на вопросы о Тинтине[8] и Великом лондонском пожаре. Мама тоже притворяется, громко выкрикивает их – и всегда неправильно. Каждый раз, когда объявляют правильный ответ, она бормочет под нос:
– Но я была так уверена…
Все как в детстве, когда я так же сидела после школы на этом диване и смотрела с мамой игровые шоу. Снаружи доносились детские крики: девочки в пастельных шортах-«велосипедках» тренировались делать «колесо», мальчики обменивались футбольными карточками или вкладышами. Мяч безостановочно стучал о стену. Иногда я вижу сны, от которых невозможно избавиться, – я снова в школе, бреду по гулким коридорам, а девочки с яркими светлыми «хвостиками» хихикают мне вслед.
Диван всегда был моим убежищем от всего этого: белозубые улыбки ведущих игровых шоу, звук зуммеров и выкрикнутые ответы меня успокаивали. Но сегодня это не срабатывает. Я ерзаю по дивану, пытаясь отыскать положение поуютнее. Я хочу поговорить с мамой. Спросить ее, почему стены тоже голые.
– Мам, а где твои открытки?
– Шшшшш, я не слышу вопроса, – шипит она, прежде чем громогласно выкрикнуть: – Кэрол Вордерман!
Конкурсант по телевизору спокойно отвечает: «Битлз».
– Черт, я была так уверена! – сокрушается мама, пока я вновь осматриваю стены в поисках красной веревки с зелеными прищепками, куда она обычно прикрепляет разные открытки.
– Открытки, мам. Где они теперь?
– Тссс, ты можешь помолчать? Я просто убрала их в ящик.
Я поднимаюсь и шагаю в кухню, где открываю ящик, в котором хранится всякий хлам. Сверху лежит стопка рождественских открыток. Я начинаю перебирать их и узнаю все имена – люди из аптеки, соседи. Я ищу мужское имя, но там в основном «Шейлы» и «Бетти», и везде приписка: «Передавай горячий привет Кэйтлин». Я запихиваю их обратно и задвигаю ящик.
– Пока ты там – закинь макароны, ладно, милая? Те, которые помельче! – кричит мама из гостиной.
Кипяток уже булькает в кастрюле. Я засыпаю туда макароны и достаю «чеддер» из холодильника, сдвинув в сторону лоточки для микроволновки с готовыми обедами «на одного», аккуратно сложенные на верхней полке. Я беру сыр в гостиную, сажусь обратно на диван и начинаю натирать, держа терку на коленях.
– Встречаешься с кем-нибудь? – спрашиваю я, не отрывая глаз от терки.
– Пффф! – фыркает она, легонько толкая меня в бок. – Ты же знаешь ответ на этот вопрос, и, – она прикрывает мне рот, – нет, тебе не нужно никого для меня искать.
Телевизор шипит фоном для нашей беседы. Я пробую другую тактику.
– Я могу купить тебе новый телик, хочешь?
– А зачем он мне сдался? – парирует мама, будто не она только что велела мне сидеть тише во время передачи, так как не может ничего разобрать на экране.
– Потому что этот явно на последнем издыхании!
Мама стойко придерживалась политики «чини и пользуйся» всю жизнь. Она даже штопала колготки, когда я была помладше. Мои игрушки всегда были подержанными: волосы Барби перекрашены кем-то другим, кукольное лицо чумазое от долгого использования. Тогда в этом имелся смысл, так как мы не могли себе многого позволить, но теперь у меня есть деньги, а она не разрешает тратить их на нее.
– А когда этот крякнет, я просто принесу другой. Джейн из аптеки предлагала мне свой старый.
– Какой смысл менять его на старый, если я могу привезти тебе совершенно новый?
– Потому что нет никакой разницы, новый он будет или нет, – не сдается мама. – Честное слово, ты такая же, как все соседки с их модными шестидесятидюймовыми телевизорами и сумочками от Майкла Корса. Никак не возьму в толк, зачем все на нашей улице притворяются, что они не бедные. Мы тут все без пенни в кармане.
Эту тираду я уже слышала сотни раз раньше, и в любой другой день просто закатила бы глаза и сказала: «Да, мама». И пошла отбрасывать макароны. Но сегодня я раздражена. Мое тело зудит, как будто покрыто чем-то липким и противным, и я не могу контролировать ни это, ни свои чувства. Я просто хочу кричать. Однако вместо этого цепляюсь к ее словам:
– Может, потому что они хотят добиться лучшего в жизни? Иметь хорошие вещи.
– Владеть кучей барахла еще не значит быть счастливым.
И эта песня мне знакома. Я слышала ее на протяжении всего детства – когда получала поддельные трико «Адидас» с двумя полосками вместо трех, когда принесла свою единственную куклу в дом подруги, а та сказала, что это дерьмо, потому что моя Барби не от официального производителя. Когда наши соседи покупали все в кредит, мама кривила нос. «Это просто выпендреж», – ворчала она, наблюдая из окна, как Люси, живущей по соседству, доставили гарнитур кожаной мягкой мебели из трех предметов. То же самое мама ворчит и сейчас:
– Показуха, вот что это. Если что-то хорошо выглядит снаружи, оно все равно может быть полной дрянью по сути.
Она имеет в виду меня, думаю я, представляя свой офис – как он тщательно обихожен, как все там соответствует картинке, виденной мною на чьей-то странице в «Инстаграме». И как в большинство дней по утрам он выглядит таким идеальным, что мне охота кричать.
Я нащупываю свой маленький секрет на затылке. Тот небольшой клубок спутанных волос возле шеи. Он растет и становится все более неуправляемым с каждым днем.
– Мам, – говорю я мягким и тихим голосом. – А ты можешь расчесать мне волосы?
– Конечно, милая. – Мама тянется под диван и вытаскивает оттуда корзинку с жесткой пластмассовой щеткой и каким-то бальзамом-кондиционером, не требующим смывания. Я устраиваюсь между ее колен, и она разглаживает мои волосы ладонью, покрывая их пахнущим кокосом составом.
– Ох, – говорит она, нащупав колтун. – Так плохо не было давным-давно, верно?
Когда мне было шесть лет, отец пригласил меня провести с ним выходные. Я была так взволнована, что запаковала всю свою лучшую одежду в блестящий розовый рюкзак с «Моими маленькими пони» и расчесывала волосы по сто раз каждый вечер всю неделю до отъезда. Я помню, как спросила маму прямо перед тем, как он пришел забрать меня: «Я ему понравлюсь?» Я задавала подобные вопросы каждый раз, когда выходила из дома – перед школой или вечеринкой по случаю чьего-либо дня рождения, – и мама всегда говорила одно и то же: «Кому же ты можешь не понравиться, моя уточка?» Но когда она так сказала и в этот раз – она не улыбнулась и не взъерошила мои волосы, а просто развернулась, ушла в гостиную и уселась там, предоставив мне самой открывать дверь.
В те выходные я впервые встретилась со сводной сестрой Луизой, всего на год младше меня. А также познакомилась со сводным братом Джозефом – новорожденным, с пухлыми ручками и ножками, который мне улыбнулся. Я хотела «побибикать» в его нос или дать ему подержаться за мой палец, но я помню это чувство – очень сильное, – что не могу. Что он «не мой» – не для того, чтобы трогать его или играть с ним. В присутствии Луизы я загнала поглубже свое желание броситься на землю, стуча кулаками, а вместо этого просто тихо с ней играла. Когда же вернулась домой, то отказывалась расчесывать волосы целых два месяца. Так что в конце концов маме пришлось вырезать ножницами колтун размером с мяч для гольфа.
Мы не так уж часто разговариваем об отце.
– Мам.
– Да?
– Ты думаешь, то, что произошло у вас с папой, все еще на тебя влияет?
Она хихикает, нервно и хрипло:
– Кто ты такая? Психотерапевт? – и одновременно резко дергает меня за колтун – знакомая боль, от которой на глаза наворачиваются слезы. Инстинктивно я вскидываю руку, прижимаю ее к колтуну и вскрикиваю:
– Ой!
– Извини. – Ее щетка продолжает движения, пока мама тихонько напевает что-то себе под нос.
– Верити изменила Джереми! – брякаю я. Я не собиралась рассказывать ей о ссоре с Верити. Я хотела найти здесь убежище, чтобы без спешки во всем разобраться. Мама замирает. Я чувствую, как щетка зависает над моим затылком, задевая за волосы.
– Она в порядке? – спрашивает мама.
Я непроизвольно отдергиваю голову на дюйм вперед.
– Почему ты спрашиваешь – в порядке ли она? Джереми тебя не волнует?
Она притягивает меня за плечи обратно и снова начинает водить щеткой по моим волосам.
– Я не знаю Джереми, но я знаю Верити. Она не из тех, кто намеренно причиняет кому-то боль, у нее наверняка имелись на то причины.
Возле моих ног – стопка газет с пожелтевшими уголками. Наш дом всегда выглядел неряшливо: раковина, постоянно забитая грязной посудой, пыльные безделушки, повсюду недопитые чашки чая. Когда я была маленькой, мама часто наступала на разбросанные кубики «Лего», вскрикивая, что этот дом недостаточно просторный. В доме моего отца на другой стороне города было шесть спален и ворсистые ковры, пружинящие под ногами. Иногда я получала письма от Луизы, покрытые яркими наклейками и написанные душистой гелевой ручкой, от которых пахло малиной. Я приносила их маме и с горечью зачитывала, какая новая игрушка появилась у Луизы на этой неделе. «Они имеют то, что имеют они, а мы имеем то, что имеем мы, – говорила мама. – И всем нам очень повезло».
Сейчас она говорит тем же размеренным тоном, а я испытываю помрачение разума. Я пытаюсь подражать ей.
– И ты не осуждаешь Верити? – спрашиваю я, чувствуя, как мое сердце бьется все чаще.
– А ты злишься на нее? – откликается она.
– Конечно, злюсь! – Моя речь напоминает собачий лай. Я изо всех сил стараюсь не сорваться на маму так, как это произошло с Верити. Но у меня такое чувство, будто кто-то взял шариковую ручку и исчеркал толстыми черными спиральными линиями мой мозг вдоль и поперек.
– И почему же? – Мама думает, ее медоточивый голос успокоит меня, но я стискиваю кулаки так, что ногти вонзаются в кожу.
– Я боюсь, то, что она сделала, плохо отразится на Джереми.
– Он уже достаточно большой мальчик, и ему не нужно, чтобы ты о нем беспокоилась. Я думаю, ты злишься скорее из-за того, что…
Не успевает она договорить, как я обрываю ее, выпаливая:
– Это нечестно, мам! Я видела, как такое происходит, в моей… с моими клиентами. Они не могут нормально жить дальше, они все время боятся, что им снова причинят боль.
Теперь мама совсем прекратила меня расчесывать. Я чувствую затылком – колтун все еще там, он почти пульсирует в моих волосах.
– Я думаю, мы все знаем, почему ты так себя ведешь, – произносит она, придерживая меня за плечи. – Но ты несправедлива к Верити, и я уповаю на Господа, что ты ничего этого ей не сказала.
У меня перехватывает дыхание, в горле пересыхает. В голове темнота, будто мой мозг залит черной краской. Я так устала, очень устала – но я знаю, что мне нужно делать. Я думала, что приезд сюда поможет, что мама поймет, однако это совсем не помогает.
Я резко встаю. Мама думает, что я собираюсь слить воду с макарон, и просит меня перемешать их с маслом.
– Мне сейчас не до этого, – качаю я головой. И думаю о сообщении, полученном ранее. Как оно всплыло на экране телефона и как я оставила его без ответа.
– Хорошо, я сама. Хочешь, пойди наверх и приляг. Я подогрею тебе еду, когда ты отдохнешь.
Я киваю, но как только выхожу в коридор – хватаю свою сумку и надеваю пальто. «Милая? Утенок, ты куда?» – слышу я ее крики, когда захлопываю за собой дверь. И стоит лишь морозному воздуху окутать меня, заполнив легкие резким холодом, как я ударяюсь в слезы.
Глава 12
– Если ты хочешь, чтобы я их повесила, – я повешу. Просто я не думала, что мы будем отмечать Новый год, вот и все. В любом случае, может, включим телевизор? Сейчас почти время для «Умников и умниц».
Она встает и нажимает кнопку на телевизоре. Пульт потерян сто лет назад – вероятно, завалился в одну из дырок на этом многострадальном диване.
– А потом у нас будет твой любимый ужин – шикарные макароны с сыром и рассыпчатый пирог на десерт.
Телевизор маленький и нечеткий. Все, что я вижу, – синий задник в студии, и понятия не имею, кто сегодня конкурсанты.
Мама прибавляет громкость.
– Мы не сможем читать вопросы с экрана, потому что там ни черта не разберешь, – объясняет она. – Так что сиди тихо. Мне нужно слышать, что они говорят.
Я сажусь на диван и пытаюсь притвориться, что знаю ответы на вопросы о Тинтине[8] и Великом лондонском пожаре. Мама тоже притворяется, громко выкрикивает их – и всегда неправильно. Каждый раз, когда объявляют правильный ответ, она бормочет под нос:
– Но я была так уверена…
Все как в детстве, когда я так же сидела после школы на этом диване и смотрела с мамой игровые шоу. Снаружи доносились детские крики: девочки в пастельных шортах-«велосипедках» тренировались делать «колесо», мальчики обменивались футбольными карточками или вкладышами. Мяч безостановочно стучал о стену. Иногда я вижу сны, от которых невозможно избавиться, – я снова в школе, бреду по гулким коридорам, а девочки с яркими светлыми «хвостиками» хихикают мне вслед.
Диван всегда был моим убежищем от всего этого: белозубые улыбки ведущих игровых шоу, звук зуммеров и выкрикнутые ответы меня успокаивали. Но сегодня это не срабатывает. Я ерзаю по дивану, пытаясь отыскать положение поуютнее. Я хочу поговорить с мамой. Спросить ее, почему стены тоже голые.
– Мам, а где твои открытки?
– Шшшшш, я не слышу вопроса, – шипит она, прежде чем громогласно выкрикнуть: – Кэрол Вордерман!
Конкурсант по телевизору спокойно отвечает: «Битлз».
– Черт, я была так уверена! – сокрушается мама, пока я вновь осматриваю стены в поисках красной веревки с зелеными прищепками, куда она обычно прикрепляет разные открытки.
– Открытки, мам. Где они теперь?
– Тссс, ты можешь помолчать? Я просто убрала их в ящик.
Я поднимаюсь и шагаю в кухню, где открываю ящик, в котором хранится всякий хлам. Сверху лежит стопка рождественских открыток. Я начинаю перебирать их и узнаю все имена – люди из аптеки, соседи. Я ищу мужское имя, но там в основном «Шейлы» и «Бетти», и везде приписка: «Передавай горячий привет Кэйтлин». Я запихиваю их обратно и задвигаю ящик.
– Пока ты там – закинь макароны, ладно, милая? Те, которые помельче! – кричит мама из гостиной.
Кипяток уже булькает в кастрюле. Я засыпаю туда макароны и достаю «чеддер» из холодильника, сдвинув в сторону лоточки для микроволновки с готовыми обедами «на одного», аккуратно сложенные на верхней полке. Я беру сыр в гостиную, сажусь обратно на диван и начинаю натирать, держа терку на коленях.
– Встречаешься с кем-нибудь? – спрашиваю я, не отрывая глаз от терки.
– Пффф! – фыркает она, легонько толкая меня в бок. – Ты же знаешь ответ на этот вопрос, и, – она прикрывает мне рот, – нет, тебе не нужно никого для меня искать.
Телевизор шипит фоном для нашей беседы. Я пробую другую тактику.
– Я могу купить тебе новый телик, хочешь?
– А зачем он мне сдался? – парирует мама, будто не она только что велела мне сидеть тише во время передачи, так как не может ничего разобрать на экране.
– Потому что этот явно на последнем издыхании!
Мама стойко придерживалась политики «чини и пользуйся» всю жизнь. Она даже штопала колготки, когда я была помладше. Мои игрушки всегда были подержанными: волосы Барби перекрашены кем-то другим, кукольное лицо чумазое от долгого использования. Тогда в этом имелся смысл, так как мы не могли себе многого позволить, но теперь у меня есть деньги, а она не разрешает тратить их на нее.
– А когда этот крякнет, я просто принесу другой. Джейн из аптеки предлагала мне свой старый.
– Какой смысл менять его на старый, если я могу привезти тебе совершенно новый?
– Потому что нет никакой разницы, новый он будет или нет, – не сдается мама. – Честное слово, ты такая же, как все соседки с их модными шестидесятидюймовыми телевизорами и сумочками от Майкла Корса. Никак не возьму в толк, зачем все на нашей улице притворяются, что они не бедные. Мы тут все без пенни в кармане.
Эту тираду я уже слышала сотни раз раньше, и в любой другой день просто закатила бы глаза и сказала: «Да, мама». И пошла отбрасывать макароны. Но сегодня я раздражена. Мое тело зудит, как будто покрыто чем-то липким и противным, и я не могу контролировать ни это, ни свои чувства. Я просто хочу кричать. Однако вместо этого цепляюсь к ее словам:
– Может, потому что они хотят добиться лучшего в жизни? Иметь хорошие вещи.
– Владеть кучей барахла еще не значит быть счастливым.
И эта песня мне знакома. Я слышала ее на протяжении всего детства – когда получала поддельные трико «Адидас» с двумя полосками вместо трех, когда принесла свою единственную куклу в дом подруги, а та сказала, что это дерьмо, потому что моя Барби не от официального производителя. Когда наши соседи покупали все в кредит, мама кривила нос. «Это просто выпендреж», – ворчала она, наблюдая из окна, как Люси, живущей по соседству, доставили гарнитур кожаной мягкой мебели из трех предметов. То же самое мама ворчит и сейчас:
– Показуха, вот что это. Если что-то хорошо выглядит снаружи, оно все равно может быть полной дрянью по сути.
Она имеет в виду меня, думаю я, представляя свой офис – как он тщательно обихожен, как все там соответствует картинке, виденной мною на чьей-то странице в «Инстаграме». И как в большинство дней по утрам он выглядит таким идеальным, что мне охота кричать.
Я нащупываю свой маленький секрет на затылке. Тот небольшой клубок спутанных волос возле шеи. Он растет и становится все более неуправляемым с каждым днем.
– Мам, – говорю я мягким и тихим голосом. – А ты можешь расчесать мне волосы?
– Конечно, милая. – Мама тянется под диван и вытаскивает оттуда корзинку с жесткой пластмассовой щеткой и каким-то бальзамом-кондиционером, не требующим смывания. Я устраиваюсь между ее колен, и она разглаживает мои волосы ладонью, покрывая их пахнущим кокосом составом.
– Ох, – говорит она, нащупав колтун. – Так плохо не было давным-давно, верно?
Когда мне было шесть лет, отец пригласил меня провести с ним выходные. Я была так взволнована, что запаковала всю свою лучшую одежду в блестящий розовый рюкзак с «Моими маленькими пони» и расчесывала волосы по сто раз каждый вечер всю неделю до отъезда. Я помню, как спросила маму прямо перед тем, как он пришел забрать меня: «Я ему понравлюсь?» Я задавала подобные вопросы каждый раз, когда выходила из дома – перед школой или вечеринкой по случаю чьего-либо дня рождения, – и мама всегда говорила одно и то же: «Кому же ты можешь не понравиться, моя уточка?» Но когда она так сказала и в этот раз – она не улыбнулась и не взъерошила мои волосы, а просто развернулась, ушла в гостиную и уселась там, предоставив мне самой открывать дверь.
В те выходные я впервые встретилась со сводной сестрой Луизой, всего на год младше меня. А также познакомилась со сводным братом Джозефом – новорожденным, с пухлыми ручками и ножками, который мне улыбнулся. Я хотела «побибикать» в его нос или дать ему подержаться за мой палец, но я помню это чувство – очень сильное, – что не могу. Что он «не мой» – не для того, чтобы трогать его или играть с ним. В присутствии Луизы я загнала поглубже свое желание броситься на землю, стуча кулаками, а вместо этого просто тихо с ней играла. Когда же вернулась домой, то отказывалась расчесывать волосы целых два месяца. Так что в конце концов маме пришлось вырезать ножницами колтун размером с мяч для гольфа.
Мы не так уж часто разговариваем об отце.
– Мам.
– Да?
– Ты думаешь, то, что произошло у вас с папой, все еще на тебя влияет?
Она хихикает, нервно и хрипло:
– Кто ты такая? Психотерапевт? – и одновременно резко дергает меня за колтун – знакомая боль, от которой на глаза наворачиваются слезы. Инстинктивно я вскидываю руку, прижимаю ее к колтуну и вскрикиваю:
– Ой!
– Извини. – Ее щетка продолжает движения, пока мама тихонько напевает что-то себе под нос.
– Верити изменила Джереми! – брякаю я. Я не собиралась рассказывать ей о ссоре с Верити. Я хотела найти здесь убежище, чтобы без спешки во всем разобраться. Мама замирает. Я чувствую, как щетка зависает над моим затылком, задевая за волосы.
– Она в порядке? – спрашивает мама.
Я непроизвольно отдергиваю голову на дюйм вперед.
– Почему ты спрашиваешь – в порядке ли она? Джереми тебя не волнует?
Она притягивает меня за плечи обратно и снова начинает водить щеткой по моим волосам.
– Я не знаю Джереми, но я знаю Верити. Она не из тех, кто намеренно причиняет кому-то боль, у нее наверняка имелись на то причины.
Возле моих ног – стопка газет с пожелтевшими уголками. Наш дом всегда выглядел неряшливо: раковина, постоянно забитая грязной посудой, пыльные безделушки, повсюду недопитые чашки чая. Когда я была маленькой, мама часто наступала на разбросанные кубики «Лего», вскрикивая, что этот дом недостаточно просторный. В доме моего отца на другой стороне города было шесть спален и ворсистые ковры, пружинящие под ногами. Иногда я получала письма от Луизы, покрытые яркими наклейками и написанные душистой гелевой ручкой, от которых пахло малиной. Я приносила их маме и с горечью зачитывала, какая новая игрушка появилась у Луизы на этой неделе. «Они имеют то, что имеют они, а мы имеем то, что имеем мы, – говорила мама. – И всем нам очень повезло».
Сейчас она говорит тем же размеренным тоном, а я испытываю помрачение разума. Я пытаюсь подражать ей.
– И ты не осуждаешь Верити? – спрашиваю я, чувствуя, как мое сердце бьется все чаще.
– А ты злишься на нее? – откликается она.
– Конечно, злюсь! – Моя речь напоминает собачий лай. Я изо всех сил стараюсь не сорваться на маму так, как это произошло с Верити. Но у меня такое чувство, будто кто-то взял шариковую ручку и исчеркал толстыми черными спиральными линиями мой мозг вдоль и поперек.
– И почему же? – Мама думает, ее медоточивый голос успокоит меня, но я стискиваю кулаки так, что ногти вонзаются в кожу.
– Я боюсь, то, что она сделала, плохо отразится на Джереми.
– Он уже достаточно большой мальчик, и ему не нужно, чтобы ты о нем беспокоилась. Я думаю, ты злишься скорее из-за того, что…
Не успевает она договорить, как я обрываю ее, выпаливая:
– Это нечестно, мам! Я видела, как такое происходит, в моей… с моими клиентами. Они не могут нормально жить дальше, они все время боятся, что им снова причинят боль.
Теперь мама совсем прекратила меня расчесывать. Я чувствую затылком – колтун все еще там, он почти пульсирует в моих волосах.
– Я думаю, мы все знаем, почему ты так себя ведешь, – произносит она, придерживая меня за плечи. – Но ты несправедлива к Верити, и я уповаю на Господа, что ты ничего этого ей не сказала.
У меня перехватывает дыхание, в горле пересыхает. В голове темнота, будто мой мозг залит черной краской. Я так устала, очень устала – но я знаю, что мне нужно делать. Я думала, что приезд сюда поможет, что мама поймет, однако это совсем не помогает.
Я резко встаю. Мама думает, что я собираюсь слить воду с макарон, и просит меня перемешать их с маслом.
– Мне сейчас не до этого, – качаю я головой. И думаю о сообщении, полученном ранее. Как оно всплыло на экране телефона и как я оставила его без ответа.
– Хорошо, я сама. Хочешь, пойди наверх и приляг. Я подогрею тебе еду, когда ты отдохнешь.
Я киваю, но как только выхожу в коридор – хватаю свою сумку и надеваю пальто. «Милая? Утенок, ты куда?» – слышу я ее крики, когда захлопываю за собой дверь. И стоит лишь морозному воздуху окутать меня, заполнив легкие резким холодом, как я ударяюсь в слезы.
Глава 12