Каменные небеса

* * *


УШЕЛ

В ДЫРУ

НЕ

не хорони меня

пожалуйста, Сиен, я люблю тебя, прости, храни меня, прикрой мне спину, и я прикрою твою, нет никого сильнее тебя, мне так жаль, что тебя не было рядом, прошу НЕ НАДО





* * *


Сердечник – город мертвой жизни.

Нэссун начинает терять ход времени. Камнееды порой заговаривают с ней, но большинство не знают ее языка, а она не так много слышала их речей, чтобы ухватить смысл. Она порой наблюдает за ними и с изумлением узнает, что некоторые выполняют какие-то задачи. Она смотрит на малахитово-зеленую женщину среди наклонных от ветра деревьев и запоздало понимает, что та держит ветку вверх и чуть вбок, чтобы та росла определенным образом. Все деревья, наклоненные ветром, тем не менее какие-то чересчур театральные, искусственные в своей раскидистости и изгибах, были сформированы именно так. Это должно занимать годы.

И близ одного края города, вдоль по одной из этих странных спицеобразных сооружений, уходящих в воду от его края, – не пирсов, просто каких-то прямых бессмысленных кусков металла – еще один камнеед стоит каждый день с вытянутой рукой. Нэссун однажды оказывается рядом, когда камнеед размывается, слышится плеск и его рука внезапно вздымается, держа за хвост огромную извивающуюся рыбину длиной с него самого. Его мраморная кожа сверкает от влаги. Нэссун никуда особо не торопится, потому она садится посмотреть. Через некоторое время некое океанское млекопитающее – Нэссун читала о таких существах, похожих на рыбу, но дышащих воздухом, – подкрадывается к краю города. Оно серое, цилиндрическое, у него пасть полна острых зубов, но они маленькие. Когда оно выталкивает себя из воды, Нэссун видит, что оно очень старое, и что-то в неуверенных движениях его головы говорит ей, что оно слепое. На передней части головы у него старые шрамы – что-то сильно повредило голову твари. Тварь толкает носом камнееда, который, конечно же, не шевелится, а затем дергает рыбу в его руке, отрывая куски и заглатывая их, пока камнеед не выпускает хвост. Закончив, тварь издает сложный, высокий звук вроде… чириканья? Или смеха. Затем она соскальзывает в воду и уплывает.

Камнеед мерцает и поворачивается к Нэссун. Та, полная любопытства, встает, чтобы подойти и поговорить с ним. Но к тому времени он исчезает.

Вот что она осознает: здесь, среди этих людей, есть жизнь. Не такая, которую знает она или выбрала бы, но все же жизнь. Это дает ей утешение, поскольку рядом больше нет Шаффы, который сказал бы ей, что она хорошая и в безопасности. Это осознание и молчание дают ей время для печали. До этого момента она не понимала, что ей надо поплакать.





* * *


Я решил.

Это неправильно. Все неправильно. Кое-что настолько сломано, что восстановлению не подлежит. Остается лишь добить до конца, вымести мусор и начать заново. Сурьма согласна. Некоторые другие КЕ тоже. Некоторые нет. Ржавь с ними. Они сломали мне жизнь, чтобы сделать из меня свое оружие, им я и стану. Это мой выбор. Мое решение. Мы сделаем это в Юменесе. Решение, записанное в камне.

Я спрашивал сегодня о Сиен. Не знаю, почему мне еще не все равно. Сурьма, однако, продолжает хранить таблички. (Для меня?) Сиенит живет в какой-то дыре в Южном Срединье, я забыл название, изображает учителя. Изображает счастливую глухачку. Замужем, с двумя новыми детьми. Как вам это. Не уверен насчет дочери, но сына тянет к аквамарину. Забавно. Немудрено, что Эпицентр спарил тебя со мной. И ведь, несмотря ни на что, мы родили красивого ребенка, не так ли? Моего мальчика.

Я не дам им найти твоего мальчика, Сиен. Я не дам им забрать его, выжечь ему мозги и сунуть в проволочное кресло. Я не дам им найти и твою девочку, если она одна из нас, и даже если у нее потенциал Стража. Когда я закончу, Эпицентров не останется. Последствия будут нерадостными, но они будут плохими для всех – богатых и бедных, экваториалов и неприкаянных, санзе и арктов, достанется всем. Каждое время года – Зима для нас. Это апокалипсис, который никогда не кончится. Они могли бы выбрать другой тип равенства. Мы все могли бы жить хорошо и безопасно вместе, выживать вместе, но они не захотели. Теперь в безопасности не будет никто. Может, хоть это заставит их в конце концов понять, что именно надо менять.

Затем я закрою его и притяну Луну назад. (Я не должен окаменеть от первичной корректировки траектории. Если только не просчитаюсь (зачеркнуто). Не должен.) В конце концов, ржавь, в этом я хорошо смыслю.

Потом… дальше твой черед, Сиен. Сделай мир лучше. Я знаю, я говорил тебе, что это невозможно, что мир нельзя сделать лучше, но я ошибался. Я ломаю его потому, что я был неправ. Начни его заново, ты была права, измени его. Сделай его лучше для детей, которые остались у тебя. Сделай мир таким, в котором Корунд был бы счастлив. Сделай мир таким, в котором люди вроде нас с тобой, Иннон и наш милый мальчик, наш прекрасный мальчик, могли бы жить как они есть.

Сурьма сказала, что я мог бы увидеть этот мир. Да уж. Ржавь. Я прокрастинирую. Она ждет. Сегодня возвращаюсь в Юменес.

Ради тебя, Иннон. Ради тебя, Кору. Ради тебя, Сиен.





* * *


Ночь. Нэссун может видеть Луну.

Она была в ужасе, когда в первую ночь, выглянув наружу, она увидела странную бледную белизну, заливавшую улицы и деревья города, а затем подняла голову и увидела в небе огромный белый шар. Он для нее огромен – больше солнца, намного больше звезд, за ним тянется слабый люминесцентный след – она не знает, что это испаряющийся лед, наросший на поверхности Луны за время ее блужданий. Истинным чудом является белизна. Она очень мало знает о Луне – только то, что рассказывал Шаффа. Это спутник, сказал он, потерянное дитя Отца-Земли, чей лик отражает солнце. Потому она ожидала, что он будет желтым. Ее тревожит, что она так ошиблась.

Ее это тревожит даже больше, чем дыра в этой штуке, почти в самом центре: огромная, зияющая тьма, подобная булавочному зрачку. Она сейчас слишком мала, чтобы точно сказать, но Нэссун думает, что если долго смотреть туда, то через эту дырку можно увидеть звезды по ту сторону Луны.

Каким-то образом все складывается. Что бы ни случилось века назад, то, из-за чего была утрачена Луна, определенно было катаклизмом на многих уровнях. Если Земля пережил Раскол, то нормально, что и на лике Луны шрамы. Нэссун потирает большим пальцем ладонь, где в прошлой жизни мать сломала ей кость.

И все же, пока она стоит в саду на крыше, всматриваясь в Луну, она начинает казаться ей прекрасной. Это льдистое око, и у нее нет причины думать о нем плохо. Как о серебре, когда оно кружится и сплетается внутри чего-то вроде раковины улитки. Это заставляет ее подумать о Шаффе – что он по-своему охраняет ее, – и от этого ей не так одиноко.

Через некоторое время Нэссун обнаруживает, что может использовать обелиски, чтобы привыкнуть к Луне. Сапфир остался на той стороне мира, но здесь, над океаном, есть и другие, подплывающие в ответ на призыв, и она перехватывает и укрощает каждый по очереди. Обелиски помогают ей ощущать (не сэссить), что Луна скоро окажется в ближайшей точке. Если она ее упустит, та уйдет и начнет быстро уменьшаться, пока совсем не исчезнет с небес. Или она может открыть Врата, притянуть ее и все изменить. Жестокость выбора: статус-кво или спокойствие небытия. Выбор кажется ей ясным… за исключением одного момента.

Раз ночью, когда Нэссун сидит, неотрывно глядя на огромную белую сферу, она говорит вслух:


– Это было нарочно, ведь так? Ты не сказал мне, что случится с Шаффой. Чтобы избавиться от него.

Гора, которая таится неподалеку, еле заметно смещается и становится позади нее.

– Я ведь пытался предупредить тебя.

Она поворачивается к нему. При виде ее лица он издает короткий смешок, который звучит самоуничижительно. Смех замирает, когда она говорит:

– Если он умрет, я возненавижу тебя сильнее, чем ненавижу мир.

Это война на износ, начинает она понимать, и она проиграет. За те недели (?) или месяцы (?) с тех пор, как они пришли в Сердечник, Шаффа заметно сдал, кожа его приобрела нездоровую бледность, волосы потускнели и стали ломкими. Люди не предназначены для того, чтобы лежать неподвижно, моргая, но не думая, целыми неделями. Утром того дня ей пришлось подстричь его. Постель очищала его волосы от грязи, но они стали жирными и спутались – за день до того, когда она с трудом переворачивала его на живот, одна прядь обмоталась вокруг его руки, перекрыв кровообращение, а она и не заметила. (Она накрывает его простыней, хотя постель теплая и этого не нужно. Ей неприятно, что он обнажен и унижен.) Этим утром, когда она, наконец, заметила проблему, рука стала бледной и чуть сероватой. Она освободила ее, растерла, надеясь вернуть ей цвет, но выглядит она все равно плохо. Она не знает, что будет делать, если с его рукой действительно что-то случилось. Она ведь так всего его может потерять, медленно, но верно, он будет умирать по кусочкам, поскольку ей было почти девять, когда началась Зима, и сейчас ей всего лишь почти одиннадцать, а в яслях ее не учили ухаживать за инвалидами.

– Если он выживет, – отвечает своим бесцветным голосом Сталь, – у него не будет ни мгновения без страданий. – Он замолкает, глядя ей в лицо, пока его слова эхом отдаются в Нэссун, полной отрицания. В ней нарастает тошнотворный страх, что Сталь прав.

Нэссун встает на ноги.

– Мне надо знать, как вылечить его.

– Ты не можешь.

Она сжимает кулаки. Впервые за долгое, как столетия, время часть ее ищет пласты вокруг. Это означает, что щитовой вулкан под Сердечником… но когда она орогенистически «хватает» его, она с неким изумлением обнаруживает, что он каким-то образом заякорен. Это отвлекает ее на миг, пока она переключает свое сознание на серебро, – и тут она обнаруживает плотные, мерцающие столпы магии, вогнанные в основание вулкана и пришпиливающие его к месту. Он все еще активен, но никогда не взорвется из-за этих столпов. Он стабилен как плита, несмотря на дыру в его центре, пробуравленную до сердца Земли.

Она отмахивается от этого как от не имеющего отношения к делу и, в конце концов, произносит вслух ту мысль, которая сформировалась у нее в голове за дни, прожитые в городе каменных людей.

– Если… если я превращу его в камнееда, он будет жить. И ему больше не будет больно. Верно? – Сталь не отвечает. В затянувшемся молчании Нэссун закусывает губу. – И ты должен рассказать мне, как… как сделать его таким, как ты. Готова поспорить, я смогу это сделать при помощи Врат. Я с ними все смогу. За исключением…

За исключением. Врата Обелисков не делают мелочей. Как Нэссун чувствует, сэссит, знает, что Врата на время сделают ее всемогущей, так же она знает и то, что не сможет использовать их для превращения лишь одного человека. Если она сделает Шаффу камнеедом… то все люди на планете изменятся точно так же. Все общины, все банды неприкаянных, каждый голодный странник: десять тысяч мертвых городов вместо одного. Все они станут как Сердечник.

Но так ли это ужасно? Если все камнееды, то не будет ни орогенов, ни глухачей. Ни обреченных на смерть детей, ни убивающих их отцов. Зимы могут приходить и уходить, это не будет иметь значения. Больше никто не умрет от голода. Весь мир будет спокойным, как Сердечник… это ли не милосердие?

Лицо Стали, поднятое к Луне, хотя глаза его оставались устремлены на Нэссун, медленно поворачивается к ней. Ее всегда нервирует от того, как он медленно движется.

– Знаешь, каково жить вечно?

Нэссун моргает, хмурится. Она ожидала противостояния.

– Что?

Лунный свет превратил Сталь в создание из резких теней, белого и чернильно-черного в темноте сада.

– Я спросил, – говорит он почти приятным голосом, – знаешь ли ты, каково это – жить вечно. Как я. Как твой Шаффа. Ты знаешь, сколько ему лет? Тебе это небезразлично?

– Я… – Готовая сказать «да», Нэссун вдруг колеблется. Нет. Она никогда и не думала об этом. – Я… я не…

– По моим прикидкам, – продолжает Сталь, – Стражи, как правило, живут три-четыре тысячи лет. Ты можешь себе представить такой срок? Подумай о двух последних годах. О твоей жизни с начала Пятого времени года. Представь еще один год. Не можешь, правда? Здесь, в Сердечнике, каждый день тянется как год или так говорили мне твои сородичи. Теперь сложи все эти три года вместе и умножь на тысячу. – Он подчеркивает это резко, чеканно. Нэссун невольно подпрыгивает. Но в то же время невольно… думает. Она ощущает себя старой, уставшей от жизни почти одиннадцатилеткой. Столько случилось с тех пор, как она пришла домой и увидела своего братика мертвым на полу. Она теперь совсем другая, едва ли вообще Нэссун; иногда ее удивляет, что ее до сих пор зовут Нэссун. Как она изменится через три года? Десять? Двадцать?

Сталь молчит, пока не замечает перемены в ее лице, – возможно, это свидетельство того, что она слушает его. Затем он говорит:

– Однако у меня есть причина быть уверенным, что твой Шаффа намного, намного старше, чем остальные Стражи. Он не из первого поколения – они давно вымерли. Не выдержали. Но он один из самых ранних. Эти языки, понимаешь ли; по ним всегда поймешь. Они никогда их не забывают, даже если забывают данное при рождении имя.

Нэссун вспоминает, что Шаффа знал язык подземной повозки. Странно думать, что Шаффа родился в то время, когда на этом языке еще говорили. Значит, ему… она даже представить не может. Старая Санзе, как предполагается, насчитывает семь Зим, с учетом нынешней – восемь. Почти три тысячи лет. Цикл возвращения и ухода Луны намного старше, и Шаффа это тоже помнит, так что… да. Он очень, очень стар. Она хмурится.

– Редко встретишь одного из них, кто реально может протянуть так долго, – продолжает Сталь. Он говорит легко, тоном беседы, как мог бы говорить о старых соседях Нэссун в Джекити. – Сама видишь, как мучает его Сердечник. Они устают, становятся небрежны, и затем Земля начинает их отравлять, пожирая их волю. Как только это начинается, после этого они долго не живут. Земля использует их – или их собратья Стражи их используют, пока они не переживают свою полезность, и та или иная сторона их убивает. То, что твой Шаффа протянул так долго, свидетельствует о его силе. Или, может, о чем-то еще. Остальных убивает, понимаешь ли, потеря того, что обычным людям нужно для счастья. Представь, каково это, Нэссун. Видеть, как все, кого ты знаешь и кто тебе небезразличен, умирают. Видеть, как гибнет твой дом, и искать новый – и все это повторяется снова и снова. Представь, что ты никогда не осмелишься сблизиться с другим человеком. Никогда не сможешь иметь друзей, поскольку ты переживешь их. Ты одинока, Нэссун?

Она забыла о своем гневе.

– Да, – признает она прежде, чем успевает подумать, что надо промолчать.

– Представь вечное одиночество. – На его губах она видит еле заметную улыбку. Она там уже давно. – Представь, что ты вечно живешь в Сердечнике, что тебе не с кем поговорить, кроме меня – когда я снисхожу до ответа. Как думаешь, каково это, Нэссун?

– Ужасно, – отвечает Нэссун. Уже спокойно.

– Так что вот моя теория: я уверен, что твой Шаффа выжил благодаря тому, что любил своих подопечных. Ты и прочие вроде тебя скрашивали его одиночество. Он действительно любит тебя, не сомневайся в этом. – Нэссун проглатывает тупую боль. – Но он нуждается в тебе. Ты делаешь его счастливым. Ты помогаешь ему оставаться человеком, иначе время давно превратило бы его в нечто другое.

Затем Сталь снова перемещается. Это движение нечеловеческое из-за его равномерности, осознает, наконец, Нэссун. Люди быстры на большие движения, но медленны на тонкую регулировку. А Сталь делает все одинаково размеренно. Следить за его движениями – все равно что видеть, как плавится статуя. Но тут он замирает с протянутыми руками, словно говорит: Взгляни на меня.

– Мне сорок тысяч лет, – говорит Сталь. – Плюс-минус пара тысячелетий.

Нэссун пялится на него. Его слова подобны той чепухе, что нес трансмаль – почти разборчиво, но на самом деле нет. Нереально.

Так все же каково это?

– Ты умрешь, когда откроешь Врата, – говорит Сталь, дав Нэссун момент переварить все, что он сказал. – Или если нет, то когда-нибудь позже. И что бы ты ни сделала, Шаффа потеряет тебя. Он потеряет единственное, что позволяет ему оставаться человеком, несмотря на все усилия Земли пожрать его волю. Он не найдет больше никого, чтобы любить, – здесь не найдет. И он не сможет вернуться в Спокойствие, если только не рискнет отправиться снова по маршруту через Чрево Земли. Так что если он каким-то образом исцелится или если ты превратишь его в одного из нас, у него не останется выбора кроме как продолжать жить в одиночестве, бесконечно тоскуя по тому, чего он больше никогда не будет иметь. – Руки Стали медленно опускаются. – Ты понятия не имеешь, каково это.