Какие большие зубки
Часть 37 из 48 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Тогда какой мне от тебя толк?
– Мне придется к тебе зайти, – сказала я. – Придется говорить шепотом, чтобы она не слышала. Но я не собираюсь запрещать тебе делать мне больно, потому что хочу, чтобы ты сам принимал решения. Я тебе доверяю. И, может, ты тоже сможешь довериться мне.
Он склонил голову набок, но не кинулся на меня. Через дыру в стене я полезла к нему в комнату. Согнувшись вдвое внутри стены, я притянула его голову к своей. В моих ладонях она превратилась в волчью. Я вздрогнула, но не отстранилась. И проговорила ему на ухо:
– Она что-то сделала с моим отцом. Думаю, она его убила. Он стал совсем другим. Больше похож на… марионетку.
Волчья пасть, принадлежавшая моему кузену, зарычала мне в ухо. Я чувствовала на шее вонь его дыхания. И сидела так тихо, как только могла. Он был похож на Миклоша; я знала, что, если дернусь, Рис разорвет меня на куски. Но тут его голова стала снова меняться у меня в руках, и он прошептал мне в ответ:
– Она его сама сотворила. Как ту тварь, что она притащила в дом, – сказал он. – Которая выглядела как человек, но не имела запаха.
Как только он это сказал, я поняла, что он прав. Я не видела, чтобы та острозубая женщина приходила в дом или покидала его. И она не говорила ничего, что не одобрила бы grand-mère. Она как будто не существовала.
– Как она это делает? – спросила я.
– Не знаю. Может, так же, как и ты.
– О чем ты говоришь?
– О том, что ты сделала с тем мальчиком, – сказал Рис. – В лесу. После чего бабушка отправила тебя подальше.
Я застыла.
– Я ничего с ним не делала, – возразила я. – Ничего. Он просто исчез.
– Нет, ты его проглотила. – Рис посмотрел на меня. – С дядей Майлзом она сделала то же самое?
– Нет! Не знаю. – Я невольно начала пятиться.
– Стой, – сказал он. – Стой, она и меня хочет сожрать? Ты же ей не позволишь, да?
– Разумеется, нет, – ответила я. По крайней мере, это я знала наверняка, хоть мне в тот миг и казалось, будто я вообще ничего не знаю. Что я наделала? – Мне надо подумать. Я вернусь позже.
– Обещаешь? – спросил он, но я уже двигала комод обратно. Закрыв дыру в стене, я прислонилась к комоду, тяжело дыша.
Он ошибается, уверяла я себя. Я никак не могла такое сотворить. Мальчик просто заблудился в лесу, а может, Рис или Лума убили его по ошибке, или просто со временем мои воспоминания исказились. Может, он убежал от нас и оказался в объятиях своего отца.
Может быть, может быть. Но мне нужно было убедиться. Я села на пол, закрыла лицо ладонями и, всхлипывая, попыталась вспомнить. Я плакала бесшумно и сама не знала, делаю ли это по привычке или для того, чтобы не разбудить grand-mère.
Той ночью луна светила сквозь ветви берез. Я вспомнила кузена Чарли и его сверкающие классические туфли. Когда Чарли жил с нами? Он приезжал на лето? Нет, это случилось еще до того, как Лузитания уехала. Она уехала как раз той ночью. Воспоминания постепенно возвращались ко мне.
Я заставила себя вспомнить сына банкира. Он бежал быстро, но все равно слишком медленно – местность была неровной. Задыхался от натуги, пыхтел так громко, что мы могли бы преследовать его по одному только звуку, даже если бы он не шумел, словно грузовик, ломающий ветки. Я вспомнила холодный ветер, бьющий мне в лицо, яркую луну и исступленную радость, когда Рис, Лума и я синхронно прыгнули на мальчишку.
Мне не нравилось вспоминать все это. Мне не хотелось этого помнить. Но – вот она я, энергичная, счастливая и очень-очень голодная. Я склонила голову к мальчику с таким ощущением, что, если я попытаюсь его хотя бы поцеловать, я его проглочу, и он останется со мной навечно, и тогда это чувство никогда меня не покинет.
Я провалилась туда, где был мальчик, и упала на кучу сосновых иголок, что была под ним. Мальчик исчез. А на меня навалилась жуткая усталость, тяжелая боль, сводящая челюсть.
– Тебе за это влетит, – сказал Чарли где-то у меня за спиной. А я обернулась и закричала на него, потому что знала, что он прав, что я это заслужила, но в то же время – я же ничего не сделала. По крайней мере, не нарочно.
Оказавшись снова у себя в спальне, я поняла, что не дышу. Несколько секунд я хватала ртом воздух, пытаясь надышаться вдоволь. Я залезла в кровать Лумы и завернулась в одеяла, пытаясь зацепиться за что-то реальное. И только тогда позволила себе подумать о Люси.
* * *
Когда мне было двенадцать, Люси Спенсер казалась мне самой красивой девочкой из всех, кого я когда-либо видела. У нее были рыжие пружинистые локоны, которые она стягивала ленточкой на затылке. Ее кожа была усыпана веснушками. Двигалась она грациозно и плавно, не считая моментов, когда играла в подвижные игры или участвовала в потасовках: тогда она внезапно становилась энергичной и яростной. Она казалась мне совершенством. Произведением искусства, завершенным и идеальным.
Люси перешла к нам из другой школы, поэтому поначалу мы с ней подружились. Она еще не знала, к какой компании присоединиться, поэтому присоединилась ко мне. Я к тому времени уже оставила попытки обзавестись подружками и скорее походила на мертвеца, который видит лишь то, что перед глазами, и делает только то, что велят.
Люси удалось на время это изменить.
Мы с ней шутили. Я научилась расчесывать ее кудряшки. Однажды на Рождество я приехала к ней в гости и познакомилась с ее семьей: со старшим братом, который поддразнивал ее за то, что мы с ней беспрестанно готовились к весенним экзаменам, с мамой, любительницей вышивать, с отцом, вице-президентом банка. И с бабушкой, которая ответила шокированным взглядом на мой вопрос, умеет ли она читать судьбу по таро.
Однажды ночью в ее комнате я сказала Люси, что люблю ее. Это вышло так внезапно, что я сама удивилась. И не знала, как бы забрать слова назад. Например, добавить: «Как сестру». Или: «Я имела в виду, что ты моя лучшая подруга». Но я не стала этого делать. Я позволила своим словам парить в темноте, а Люси вместо ответа перелезла через промежуток между нашими кроватями, обняла меня со спины и так и уснула. Я же не могла заснуть всю ночь, мое тело задеревенело, я боялась даже дышать: вдруг она проснется и передумает.
Когда в январе мы вернулись в школу, девочки начали потешаться над тем, как она ко мне привязалась. Сперва она сказала мне, что мы не должны вести себя как подруги на глазах у других. Потом сама начала надо мной подшучивать. Вскоре стало так, словно мы вообще никогда не были подругами.
За лето она выросла на два дюйма и стала неожиданно высокой. С каникул она вернулась с накрашенными помадой губами. Она начала разбалтывать всем, как я была в нее влюблена. Подала это так, будто она один-единственный раз решила из вежливости пригласить меня в гости, а я попыталась ночью влезть к ней в кровать, и она не знает, пыталась ли я чего-то этим добиться или же моя семья просто такая бедная, что мы все привыкли спать в одной постели.
– Моя семья богаче твоей, – сказала я самое глупое, что только можно было сказать.
В итоге в тот день, когда я ударила ее в живот, а она уставилась на меня со смесью изумления и боли на лице, я поняла: единственный способ вырваться из этой ловушки – это прекратить существовать, стать кем-то другим.
Поэтому я вывернула себя наизнанку и оставалась такой до того дня, когда Люси столкнула меня с лестницы. В тот день я прямо в воздухе обнажила зубы, хотя тело мое осталось прежним. Оказалось, что есть несколько способов провернуть трюк, характерный для моей семьи: изменить себя, натянуть другую шкуру.
Я превратилась в дикое, ни о чем не думающее существо, когда бросилась на нее и повалила на пол с той же легкостью, с какой Лума охотится на оленей в лесу. Обхватив тело Люси руками ногами, я словно почувствовала себя дома: от нее пахло рождественскими специями. А когда я впилась зубами в ее мягкую веснушчатую шею, то ощутила такую спокойную, беззаботную радость, которая иногда накатывает перед тем, как проваливаешься в сон.
* * *
Я проснулась посреди ночи в Луминой постели. Села, не сразу вспомнив, где я нахожусь. В темноте знакомые очертания ее комода и туалетного столика казались дикими зверями. Я встала на ноги и испугалась, зацепив носком что-то на полу: тюбик губной помады. Я потянулась к выключателю, но потом передумала. Может, будет лучше, если никто не узнает, что я здесь.
Я прокралась на первый этаж тихо, не издав ни звука. Я не знала, сколько было времени или где все остальные, и даже не знала, живы ли они вообще. Единственным звуком, доносившимся до моих ушей, был скрип ступенек под моими ногами.
Заглянула в гостиную и испугалась, увидев странную фигуру. Но потом поняла: это отец. Он так и сидел в кресле, скрыв лицо и тело за развернутой газетой. Его руки не шевелились, но я пристально смотрела на них. Я не хотела, чтобы он опустил газету, не хотела смотреть в его пустые глаза и гадать, не наблюдает ли за мной через них grand-mère.
Я проскользнула на кухню. Маргарет там не оказалось. Я сказала себе, что она наверняка просто легла спать. Затем я прошла через всю кухню мимо закрытой двери в прачечную и зашагала к оранжерее. Я знала, что там меня ждет что-то ужасное, но в этом еще нужно было удостовериться. Как же мне хотелось ошибиться.
Кто-то растоптал змеиные лилии.
Растения валялись на земле, их стебли выдернули из почвы, цветы сорвали и растащили на мелкие части, из переломанных листьев сочилась жидкость, которую я планировала собрать в ближайшие дни. Дверь в оранжерею была распахнута настежь, створки покачивались на сквозняке.
Я оцепенела. Это сделала Лума перед побегом? Захотела плюнуть мне в лицо? Я упала на колени и принялась подбирать кусочки лилий, стряхивать с них грязь. Я собирала длинные стебли и складывала их подобие букета.
И тут я заметила кое-что, наполовину присыпанное землей. Большое черное перо, сверкнувшее синим, когда я повернула его в лунном свете. Это было такое же перо, как то, что я нашла на полу бабушкиной библиотеки.
Вороны летели вперед хвостом, так сказал дедушка Миклош. И исчезали во рту у той женщины.
Я должна была убедиться. Я встала, и только тогда заметила, что пол усыпан клочками бумаги.
Карты таро и бабушкина записная книга были разорваны на мелкие кусочки и валялись по всей оранжерее, присыпанные землей, но я узнала бы их в любом виде. Она уничтожила их, чтобы я не могла ими воспользоваться, и хотела свалить вину на кого-нибудь другого. На Маргарет или Луму. Она хотела, чтобы я не доверяла никому, кроме нее.
Мне хотелось разрыдаться. Я подбирала обрывки карт, пыталась сложить их вместе, чтобы понять, можно ли их еще склеить. Но нет. Я упала на колени.
И тут по моей спине пробежало холодное дуновение – холоднее, чем сквозняк с улицы.
– Помоги, – прошептала я. – Мне нужно знать, что она такое.
Клочки бумаги затрепетали и зашелестели по земле, словно под чьим-то невидимым дыханием. Они слетались из каждого уголка оранжереи, пока не образовалась кучка: маленькие кусочки цветной бумаги, фрагменты слов и картинок. Собравшись вместе, они замерли. Я не сводила с них взгляда, в уголках моих глаз начали скапливаться слезы.
– И что мне с этим делать? – спросила я. – Они же все разорваны.
Тишина. Никакого движения.
Я прикусила губу. Что говорила бабушка Персефона? Метафоры. Картам вовсе не обязательно быть картами, верно? Они могли бы быть камнями. Кишками. Обрывками.
Я закрыла глаза и сунула руку в кучу бумаги. Попыталась мысленно сосредоточиться на своем вопросе. Что она такое? Я нащупывала пальцами грубые рваные края, двигала их, разрывала клочки на более мелкие фрагменты, пока не поняла, какую форму они должны приобрести – и не открыла глаза.
Кусочки карт наложились друг на друга, составив новое изображение. Изображение, на которое было трудно смотреть, которое словно шевелилось на легком сквозняке из открытых дверей оранжереи. Пальцы и протянутые руки от туза крови, кружащиеся псы от карты луны, рыбьи хвосты и крылья посередине, глаза, вырванные из каждой карты в колоде, и в центре среди всего этого – черные обрывки, каждый черный фрагмент от каждой карты, сложенные так, что чем дольше я на них смотрела, тем темнее они становились. Кружащаяся дыра, ведущая в никуда. Пасть, способная поглотить целый мир.
Я смотрела на все это, пока не различила звук, доносящийся откуда-то из дома. Скрип большой главной лестницы. Я застыла. Шаги спустились до первого этажа и повернули к кухне.
– Элеанор?
Через кухню и в прачечную. Она найдет меня, это лишь вопрос времени.
– Элеанор, ты меня звала?
Кусочки карт с шумом разлетелись по всей оранжерее и легли там же, где лежали до моего прихода. Я почувствовала ледяную ладонь на шее сзади, ладонь толкнула меня, и я выбежала за дверь – все еще распахнутую, все еще поскрипывающую на сквозняке. Сбежав вниз по невысоким ступенькам, я оказалась на траве. И тут же поняла: если я сейчас побегу через всю лужайку, она меня увидит. Я вжалась в фундамент оранжереи, спряталась в тени между стеной и каменной лестницей.
Ее было слышно там, наверху, слышно было, как она ступает по деревянным половицам оранжереи. Я теснее вжалась в темный угол, зажмурилась и затаила дыхание, мечтая, чтобы мое сердце билось потише. В темноте и в тишине я чувствовала все: влагу с травы, пропитывающую мою одежду, каждую неровность каменного фундамента, малейшее дуновение ветра.
– Хм, – проговорила grand-mère. – Готова была поклясться…
Она обернулась; я слышала шелест ее юбок. Дверь оранжереи громко захлопнулась за ее спиной.
Убедившись, что grand-mère ушла, я вздохнула. И в тот же миг заметила фигуру, несущуюся на меня через всю лужайку.
Лума в обличье белой волчицы, со светящимися глазами и сверкающими зубами. Пока я выбиралась из своего убежища, расстояние между нами сократилось до нуля. Едва я успела открыть рот, как она сбила меня с ног, повалила на траву и схватила зубами за горло. Я чувствовала, как ее зубы впиваются мне в основание черепа. Предупреждение, чтобы я не кричала, хотя мой рот и так уже был полон травы и земли. Сверху на меня приземлилась еще пара лап. Дедушка Миклош, подумала я. И надеялась, что он не решит тут же разорвать мне глотку.
На мои плечи опустились чьи-то руки, потом одна из них скользнула вперед и прикрыла мне рот, вдавливая землю глубже мне в рот и ноздри. Эта ладонь пахла розовой водой. Лума.
– Мне придется к тебе зайти, – сказала я. – Придется говорить шепотом, чтобы она не слышала. Но я не собираюсь запрещать тебе делать мне больно, потому что хочу, чтобы ты сам принимал решения. Я тебе доверяю. И, может, ты тоже сможешь довериться мне.
Он склонил голову набок, но не кинулся на меня. Через дыру в стене я полезла к нему в комнату. Согнувшись вдвое внутри стены, я притянула его голову к своей. В моих ладонях она превратилась в волчью. Я вздрогнула, но не отстранилась. И проговорила ему на ухо:
– Она что-то сделала с моим отцом. Думаю, она его убила. Он стал совсем другим. Больше похож на… марионетку.
Волчья пасть, принадлежавшая моему кузену, зарычала мне в ухо. Я чувствовала на шее вонь его дыхания. И сидела так тихо, как только могла. Он был похож на Миклоша; я знала, что, если дернусь, Рис разорвет меня на куски. Но тут его голова стала снова меняться у меня в руках, и он прошептал мне в ответ:
– Она его сама сотворила. Как ту тварь, что она притащила в дом, – сказал он. – Которая выглядела как человек, но не имела запаха.
Как только он это сказал, я поняла, что он прав. Я не видела, чтобы та острозубая женщина приходила в дом или покидала его. И она не говорила ничего, что не одобрила бы grand-mère. Она как будто не существовала.
– Как она это делает? – спросила я.
– Не знаю. Может, так же, как и ты.
– О чем ты говоришь?
– О том, что ты сделала с тем мальчиком, – сказал Рис. – В лесу. После чего бабушка отправила тебя подальше.
Я застыла.
– Я ничего с ним не делала, – возразила я. – Ничего. Он просто исчез.
– Нет, ты его проглотила. – Рис посмотрел на меня. – С дядей Майлзом она сделала то же самое?
– Нет! Не знаю. – Я невольно начала пятиться.
– Стой, – сказал он. – Стой, она и меня хочет сожрать? Ты же ей не позволишь, да?
– Разумеется, нет, – ответила я. По крайней мере, это я знала наверняка, хоть мне в тот миг и казалось, будто я вообще ничего не знаю. Что я наделала? – Мне надо подумать. Я вернусь позже.
– Обещаешь? – спросил он, но я уже двигала комод обратно. Закрыв дыру в стене, я прислонилась к комоду, тяжело дыша.
Он ошибается, уверяла я себя. Я никак не могла такое сотворить. Мальчик просто заблудился в лесу, а может, Рис или Лума убили его по ошибке, или просто со временем мои воспоминания исказились. Может, он убежал от нас и оказался в объятиях своего отца.
Может быть, может быть. Но мне нужно было убедиться. Я села на пол, закрыла лицо ладонями и, всхлипывая, попыталась вспомнить. Я плакала бесшумно и сама не знала, делаю ли это по привычке или для того, чтобы не разбудить grand-mère.
Той ночью луна светила сквозь ветви берез. Я вспомнила кузена Чарли и его сверкающие классические туфли. Когда Чарли жил с нами? Он приезжал на лето? Нет, это случилось еще до того, как Лузитания уехала. Она уехала как раз той ночью. Воспоминания постепенно возвращались ко мне.
Я заставила себя вспомнить сына банкира. Он бежал быстро, но все равно слишком медленно – местность была неровной. Задыхался от натуги, пыхтел так громко, что мы могли бы преследовать его по одному только звуку, даже если бы он не шумел, словно грузовик, ломающий ветки. Я вспомнила холодный ветер, бьющий мне в лицо, яркую луну и исступленную радость, когда Рис, Лума и я синхронно прыгнули на мальчишку.
Мне не нравилось вспоминать все это. Мне не хотелось этого помнить. Но – вот она я, энергичная, счастливая и очень-очень голодная. Я склонила голову к мальчику с таким ощущением, что, если я попытаюсь его хотя бы поцеловать, я его проглочу, и он останется со мной навечно, и тогда это чувство никогда меня не покинет.
Я провалилась туда, где был мальчик, и упала на кучу сосновых иголок, что была под ним. Мальчик исчез. А на меня навалилась жуткая усталость, тяжелая боль, сводящая челюсть.
– Тебе за это влетит, – сказал Чарли где-то у меня за спиной. А я обернулась и закричала на него, потому что знала, что он прав, что я это заслужила, но в то же время – я же ничего не сделала. По крайней мере, не нарочно.
Оказавшись снова у себя в спальне, я поняла, что не дышу. Несколько секунд я хватала ртом воздух, пытаясь надышаться вдоволь. Я залезла в кровать Лумы и завернулась в одеяла, пытаясь зацепиться за что-то реальное. И только тогда позволила себе подумать о Люси.
* * *
Когда мне было двенадцать, Люси Спенсер казалась мне самой красивой девочкой из всех, кого я когда-либо видела. У нее были рыжие пружинистые локоны, которые она стягивала ленточкой на затылке. Ее кожа была усыпана веснушками. Двигалась она грациозно и плавно, не считая моментов, когда играла в подвижные игры или участвовала в потасовках: тогда она внезапно становилась энергичной и яростной. Она казалась мне совершенством. Произведением искусства, завершенным и идеальным.
Люси перешла к нам из другой школы, поэтому поначалу мы с ней подружились. Она еще не знала, к какой компании присоединиться, поэтому присоединилась ко мне. Я к тому времени уже оставила попытки обзавестись подружками и скорее походила на мертвеца, который видит лишь то, что перед глазами, и делает только то, что велят.
Люси удалось на время это изменить.
Мы с ней шутили. Я научилась расчесывать ее кудряшки. Однажды на Рождество я приехала к ней в гости и познакомилась с ее семьей: со старшим братом, который поддразнивал ее за то, что мы с ней беспрестанно готовились к весенним экзаменам, с мамой, любительницей вышивать, с отцом, вице-президентом банка. И с бабушкой, которая ответила шокированным взглядом на мой вопрос, умеет ли она читать судьбу по таро.
Однажды ночью в ее комнате я сказала Люси, что люблю ее. Это вышло так внезапно, что я сама удивилась. И не знала, как бы забрать слова назад. Например, добавить: «Как сестру». Или: «Я имела в виду, что ты моя лучшая подруга». Но я не стала этого делать. Я позволила своим словам парить в темноте, а Люси вместо ответа перелезла через промежуток между нашими кроватями, обняла меня со спины и так и уснула. Я же не могла заснуть всю ночь, мое тело задеревенело, я боялась даже дышать: вдруг она проснется и передумает.
Когда в январе мы вернулись в школу, девочки начали потешаться над тем, как она ко мне привязалась. Сперва она сказала мне, что мы не должны вести себя как подруги на глазах у других. Потом сама начала надо мной подшучивать. Вскоре стало так, словно мы вообще никогда не были подругами.
За лето она выросла на два дюйма и стала неожиданно высокой. С каникул она вернулась с накрашенными помадой губами. Она начала разбалтывать всем, как я была в нее влюблена. Подала это так, будто она один-единственный раз решила из вежливости пригласить меня в гости, а я попыталась ночью влезть к ней в кровать, и она не знает, пыталась ли я чего-то этим добиться или же моя семья просто такая бедная, что мы все привыкли спать в одной постели.
– Моя семья богаче твоей, – сказала я самое глупое, что только можно было сказать.
В итоге в тот день, когда я ударила ее в живот, а она уставилась на меня со смесью изумления и боли на лице, я поняла: единственный способ вырваться из этой ловушки – это прекратить существовать, стать кем-то другим.
Поэтому я вывернула себя наизнанку и оставалась такой до того дня, когда Люси столкнула меня с лестницы. В тот день я прямо в воздухе обнажила зубы, хотя тело мое осталось прежним. Оказалось, что есть несколько способов провернуть трюк, характерный для моей семьи: изменить себя, натянуть другую шкуру.
Я превратилась в дикое, ни о чем не думающее существо, когда бросилась на нее и повалила на пол с той же легкостью, с какой Лума охотится на оленей в лесу. Обхватив тело Люси руками ногами, я словно почувствовала себя дома: от нее пахло рождественскими специями. А когда я впилась зубами в ее мягкую веснушчатую шею, то ощутила такую спокойную, беззаботную радость, которая иногда накатывает перед тем, как проваливаешься в сон.
* * *
Я проснулась посреди ночи в Луминой постели. Села, не сразу вспомнив, где я нахожусь. В темноте знакомые очертания ее комода и туалетного столика казались дикими зверями. Я встала на ноги и испугалась, зацепив носком что-то на полу: тюбик губной помады. Я потянулась к выключателю, но потом передумала. Может, будет лучше, если никто не узнает, что я здесь.
Я прокралась на первый этаж тихо, не издав ни звука. Я не знала, сколько было времени или где все остальные, и даже не знала, живы ли они вообще. Единственным звуком, доносившимся до моих ушей, был скрип ступенек под моими ногами.
Заглянула в гостиную и испугалась, увидев странную фигуру. Но потом поняла: это отец. Он так и сидел в кресле, скрыв лицо и тело за развернутой газетой. Его руки не шевелились, но я пристально смотрела на них. Я не хотела, чтобы он опустил газету, не хотела смотреть в его пустые глаза и гадать, не наблюдает ли за мной через них grand-mère.
Я проскользнула на кухню. Маргарет там не оказалось. Я сказала себе, что она наверняка просто легла спать. Затем я прошла через всю кухню мимо закрытой двери в прачечную и зашагала к оранжерее. Я знала, что там меня ждет что-то ужасное, но в этом еще нужно было удостовериться. Как же мне хотелось ошибиться.
Кто-то растоптал змеиные лилии.
Растения валялись на земле, их стебли выдернули из почвы, цветы сорвали и растащили на мелкие части, из переломанных листьев сочилась жидкость, которую я планировала собрать в ближайшие дни. Дверь в оранжерею была распахнута настежь, створки покачивались на сквозняке.
Я оцепенела. Это сделала Лума перед побегом? Захотела плюнуть мне в лицо? Я упала на колени и принялась подбирать кусочки лилий, стряхивать с них грязь. Я собирала длинные стебли и складывала их подобие букета.
И тут я заметила кое-что, наполовину присыпанное землей. Большое черное перо, сверкнувшее синим, когда я повернула его в лунном свете. Это было такое же перо, как то, что я нашла на полу бабушкиной библиотеки.
Вороны летели вперед хвостом, так сказал дедушка Миклош. И исчезали во рту у той женщины.
Я должна была убедиться. Я встала, и только тогда заметила, что пол усыпан клочками бумаги.
Карты таро и бабушкина записная книга были разорваны на мелкие кусочки и валялись по всей оранжерее, присыпанные землей, но я узнала бы их в любом виде. Она уничтожила их, чтобы я не могла ими воспользоваться, и хотела свалить вину на кого-нибудь другого. На Маргарет или Луму. Она хотела, чтобы я не доверяла никому, кроме нее.
Мне хотелось разрыдаться. Я подбирала обрывки карт, пыталась сложить их вместе, чтобы понять, можно ли их еще склеить. Но нет. Я упала на колени.
И тут по моей спине пробежало холодное дуновение – холоднее, чем сквозняк с улицы.
– Помоги, – прошептала я. – Мне нужно знать, что она такое.
Клочки бумаги затрепетали и зашелестели по земле, словно под чьим-то невидимым дыханием. Они слетались из каждого уголка оранжереи, пока не образовалась кучка: маленькие кусочки цветной бумаги, фрагменты слов и картинок. Собравшись вместе, они замерли. Я не сводила с них взгляда, в уголках моих глаз начали скапливаться слезы.
– И что мне с этим делать? – спросила я. – Они же все разорваны.
Тишина. Никакого движения.
Я прикусила губу. Что говорила бабушка Персефона? Метафоры. Картам вовсе не обязательно быть картами, верно? Они могли бы быть камнями. Кишками. Обрывками.
Я закрыла глаза и сунула руку в кучу бумаги. Попыталась мысленно сосредоточиться на своем вопросе. Что она такое? Я нащупывала пальцами грубые рваные края, двигала их, разрывала клочки на более мелкие фрагменты, пока не поняла, какую форму они должны приобрести – и не открыла глаза.
Кусочки карт наложились друг на друга, составив новое изображение. Изображение, на которое было трудно смотреть, которое словно шевелилось на легком сквозняке из открытых дверей оранжереи. Пальцы и протянутые руки от туза крови, кружащиеся псы от карты луны, рыбьи хвосты и крылья посередине, глаза, вырванные из каждой карты в колоде, и в центре среди всего этого – черные обрывки, каждый черный фрагмент от каждой карты, сложенные так, что чем дольше я на них смотрела, тем темнее они становились. Кружащаяся дыра, ведущая в никуда. Пасть, способная поглотить целый мир.
Я смотрела на все это, пока не различила звук, доносящийся откуда-то из дома. Скрип большой главной лестницы. Я застыла. Шаги спустились до первого этажа и повернули к кухне.
– Элеанор?
Через кухню и в прачечную. Она найдет меня, это лишь вопрос времени.
– Элеанор, ты меня звала?
Кусочки карт с шумом разлетелись по всей оранжерее и легли там же, где лежали до моего прихода. Я почувствовала ледяную ладонь на шее сзади, ладонь толкнула меня, и я выбежала за дверь – все еще распахнутую, все еще поскрипывающую на сквозняке. Сбежав вниз по невысоким ступенькам, я оказалась на траве. И тут же поняла: если я сейчас побегу через всю лужайку, она меня увидит. Я вжалась в фундамент оранжереи, спряталась в тени между стеной и каменной лестницей.
Ее было слышно там, наверху, слышно было, как она ступает по деревянным половицам оранжереи. Я теснее вжалась в темный угол, зажмурилась и затаила дыхание, мечтая, чтобы мое сердце билось потише. В темноте и в тишине я чувствовала все: влагу с травы, пропитывающую мою одежду, каждую неровность каменного фундамента, малейшее дуновение ветра.
– Хм, – проговорила grand-mère. – Готова была поклясться…
Она обернулась; я слышала шелест ее юбок. Дверь оранжереи громко захлопнулась за ее спиной.
Убедившись, что grand-mère ушла, я вздохнула. И в тот же миг заметила фигуру, несущуюся на меня через всю лужайку.
Лума в обличье белой волчицы, со светящимися глазами и сверкающими зубами. Пока я выбиралась из своего убежища, расстояние между нами сократилось до нуля. Едва я успела открыть рот, как она сбила меня с ног, повалила на траву и схватила зубами за горло. Я чувствовала, как ее зубы впиваются мне в основание черепа. Предупреждение, чтобы я не кричала, хотя мой рот и так уже был полон травы и земли. Сверху на меня приземлилась еще пара лап. Дедушка Миклош, подумала я. И надеялась, что он не решит тут же разорвать мне глотку.
На мои плечи опустились чьи-то руки, потом одна из них скользнула вперед и прикрыла мне рот, вдавливая землю глубже мне в рот и ноздри. Эта ладонь пахла розовой водой. Лума.