Какие большие зубки

– Это мне известно, бабушка. А где она была на Рождество?

– Рис, кто сейчас занимается мясом? – переменила она тему.

– Дедушка.

– Почему бы тебе не сходить и не помочь ему?

Рис кивнул и бросился назад к двум другим фигурам на лужайке. Один из них, старик, шел медленно, пошатываясь, другая – девушка-блондинка, – шагала в ногу с ним.

– Если он мой кузен, – начала я, – то кто его мать?

– Маргарет. А те двое – твоя сестра и твой дедушка Миклош, – отозвалась бабушка Персефона у меня из-за спины. Она говорила тихо, словно суфлер, подсказывающий мне текст.

– Это я знаю, – сказала я. Я смотрела на то, как Рис подбежал к родственникам, взял у старика мешок, снова перепрыгнул через стену и открыл перед дедушкой ворота. Мешок грузно ударился о землю. Пройдя сквозь ворота, блондинка подняла взгляд, и, хоть я и знала, что это моя сестра, я только сейчас по-настоящему узнала ее. И это было первое, что не напугало меня по возвращении. Она выросла, но по-прежнему походила на киноактрису: сияющие глаза, ангельское личико и мягкие волосы цвета звезд. Она подбежала ко мне, заключила в объятия, и я уловила от ее одежды знакомый запах хвои и выписанного по почте парфюма. Лума. Моя сестра, моя лучшая подруга. Я написала ей не меньше сотни писем, а она не ответила ни на одно, но теперь я здесь, теперь мы вместе.

– Элеанор! – проговорила она, прижавшись губами к моей щеке. Я позволила ей обнять меня, и на какой-то миг у меня возникло ощущение, будто все стало нормальным. Потом она отодвинулась и радостно улыбнулась мне, демонстрируя полный рот острых зубов. Между ними еще виднелись застрявшие клочки окровавленной плоти, а ее дыхание отдавало душком. Сестра провела по моей щеке ногтем, вымазанным запекшейся кровью, и я еле удержала на лице улыбку.

– Лума, – сказала я. – Я скучала.

– Я тоже!

– Мне надо столько всего тебе рассказать, – продолжала я. – Я…

– Мама, – сказала Лума, – что там у тебя в ванне? Запах невероятный.

– Шалфей.

– Блаженство.

Лума со вздохом уселась на край маминой ванны, зачерпнула воды и плеснула себе в лицо. Поверить не могу: мы восемь лет не виделись, а она даже не дала мне закончить фразу.

Повсюду вокруг меня разворачивались домашние сценки: Лума сидела на краю садовой ванны, отец скромно стоял и слушал Риса, который рассказывал о прошедшей охоте, бабушка Персефона постукивала костлявым пальцем по груди дедушки Миклоша.

– Ты забыл трость, – сказала она.

– На четырех лапах я обхожусь и без нее.

– Она нужна тебе по возвращении.

– Э-э-эх… – он махнул рукой. – Не нравится она мне. Чувствую себя стариком.

– Ты и есть старик.

Он положил руку ей на плечи, и бабушка согнулась, принимая на себя его вес. Когда она придвинулась к дедушке, я успела мельком взглянуть на его лицо. Именно таким я помнила его: эти добрые черные глаза, мягкие морщины на коже, лохматые брови, широкий нос. Но теперь при взгляде на это лицо я испытала совершенно иные чувства. Мне стало страшно.

– Миклош, – сказала бабушка Персефона. – Не хочешь поздороваться с Элеанор? Она вернулась.

Дедушка расплылся в улыбке и повернулся ко мне. Но тут он понюхал воздух, улыбка исчезла с его лица, а голова повернулась и зафиксировалась на цели. Как только наши взгляды встретились, дедушка опустил плечи, как будто расслабился, но в то же время… к чему-то приготовился.

Меня вдруг пробрал озноб. Дедушка был не таким, как Рис, Лума или папа. Он был старше и родом из места куда менее цивилизованного. Он видел перед собой не свою внучку Элеанор. Он видел юную девушку по имени Элеанор, которая случайно очутилась в уединенном особняке. Девушку, которой никто не хватится, если она исчезнет одним прекрасным весенним вечером.

Он сделал шаг в мою сторону. Я отступила на полшага назад, молясь, чтобы не наступить на камень, не оступиться и не упасть.

Бабушка Персефона тоже это заметила. И щелкнула пальцами у него перед носом.

– Миклош. Миклош!

Дедушка тряхнул головой, он как будто просто замечтался и теперь выпал из оцепенения.

– Я так рад снова видеть тебя, моя… дорогая, – сказал он. – Столько лет прошло.

Я кивнула, ожидая, когда мое сердце перестанет колотиться.

Бабушка Персефона взяла его под руку. Я заметила, как ее ногти впились в его куртку.

– Поднимем бокалы, – сказала она.

Все повернулись к столу и подняли бокалы с шампанским. Кто-то вложил бокал и мне в руку.

– За нашу Элеанор, – сказала бабушка Персефона, все чокнулись и выпили. Я тоже сделала глоток.

Все эти годы я представляла себе нашу встречу так часто, что картинка в голове поистрепалась. Моя семья, восторженно встречающая меня, так, словно я никуда и не уезжала. А теперь, когда это произошло, все казалось мне неправильным. Или я сама была неправильной.

Все члены семьи быстро увлеклись беседой, а я позволила себе отойти в сторонку. В школе лучшим способом справиться с неприятностями было просто перестать существовать. Я какое-то время наблюдала за остальными, пока бабушка Персефона не отделилась от них и не встала рядом со мной.


– Когда попривыкнешь, не забудь извиниться перед матерью, – сказала она. – Ты повела себя грубовато, но я уверена: она поймет, что ты всего лишь разволновалась. Этого, кстати говоря, не следует демонстрировать перед дедушкой. Если кто-то побежит, он бросится догонять.

– Я бы не испугалась, если бы ты не отослала меня тогда из дома.

Слова слетели с моих губ прежде, чем я успела себя остановить, и теперь, когда они прозвучали, я чувствовала, как во мне разгорается гнев. Бабушка пристально смотрела на меня, а я не отводила взгляда, рассматривая ее лицо, пытаясь отыскать в нем хоть тень раскаяния за то, что она со мной сделала, за то, что выгнала меня, позволила пропитаться страхом. Ничего. Я поняла, что ей любопытно: она, должно быть, знала, что я вернусь, но теперь, когда я оказалась здесь, она не до конца понимала, чего от меня можно ожидать.

– Однажды я чувствовала то же, что и ты сейчас, – сказала она наконец.

– Что, прости?

– Когда умер мой сын, – сказала она. – Рис старший. Я смотрела на твоего дедушку и не видела в нем ничего, что делало его моей семьей. Я видела перед собой лишь чудовище.

Я оглядела это сборище у стола. Как вообще она может видеть в них что-то иное?

– Дай себе время, – сказала она. – Позволь приспособиться.

Я разглядывала своих родственников. Они держались вместе, смеялись, пили шампанское. Не считая нескольких коротких взглядов, они, похоже, уже забыли, что я здесь, что это вечеринка в мою честь. Сумерки опустились на лужайку, а моя сестра все так же сидела на краю маминой ванны. Ее длинные острые зубы, которые она, в отличие от остальных, не могла втянуть, сверкнули в свете восходящей луны. Папа с дедушкой Миклошем заговорщицки поглядывали на лежавший на земле мешок.

– Что на ужин? – спросил папа у Риса. – Покажи, что поймал.

Рис схватился за мешок и за уши вытащил оттуда несколько молодых кроликов. Их головы безжизненно висели на переломанных шеях. На покрытых белым мехом глотках розовела кровь.

Может, мои глаза уже начинают приспосабливаться, подумала я, потому что все вокруг как будто потемнело. И тут я потеряла сознание.





2




Я очнулась в темной комнате. На мгновение мне показалось, будто я снова в школе святой Бригит, и с сердца словно камень упал. Все случившееся было всего лишь дурным сном. Теперь пора вставать к утренней мессе. Я в одиночестве съем на завтрак тост в столовой. Может быть, проведу утро за чтением вместе с сестрой Катериной. На дворе стоит июль, и все, кроме меня, постепенно разъезжаются по домам на летние каникулы, так что никто меня не побеспокоит.

Но постель подо мной была слишком мягкой, я почти утопала в ней. И на меня что-то давило – явно тяжелее одеяла.

Я посмотрела вниз и вскрикнула, мигом сбросив остатки сна. На моих ногах лежало что-то мертвое – большое, покрытое коричневым мехом. Я попятилась, пока не ударилась об изголовье кровати, и осталась сидеть так, тяжело дыша, пока не смогла собраться с духом и приглядеться повнимательнее. Лесной сурок. Крови на нем не было, он просто был мертв. Видимо, это такая шутка. Должно быть, это сделал Рис. И я в тот же миг вспомнила, где нахожусь.

Рис – зверь. Он пытался напугать меня? Мог бы и постараться. Это не первый раз, когда мне в кровать подкидывают нечто ужасное.

Я выскользнула из-под одеял и, спотыкаясь, принялась обшаривать комнату, пока не нащупала шторы и не раздвинула их.

Комната наполнилась светом, и я на мгновение зажмурилась, ослепленная. Мое окно выходило на высокие скалы, за которыми виднелся океан – залитый солнцем, темно-синий. Я открыла окно, и под ребрами больно кольнуло. Меня манил запах моря. Я обожала его. Я не позволю Рису напугать меня.

Вернувшись к кровати, я взялась за уголки верхней простыни. Затем свесила сурка из окна и развернула простыню. Труп с глухим ударом рухнул на землю.

Ну вот, так уже лучше. Я встряхнула простыню и рискнула оглядеться.

В школе я жила как аскет: белые стены, две узкие кровати, одна из которых вечно пустовала, поскольку никто не хотел делить со мной спальню. Здесь же все было наоборот: столько разных вещей, столько жизни, что было почти тяжело на это смотреть. Обои в крохотный цветочек, огромный черный шкаф с резными улыбающимися лицами среди россыпи дубовых листьев, веселый красно-розовый коврик на полу, свисающий с высокого потолка канделябр, тяжелые шторы из выцветшего розового бархата с золотыми кистями; в одном углу скрючился письменный стол на тонких ножках и кукольный домик, повторяющий форму настоящего: крыша была вмята, словно кто-то на нее наступил. К шкафу был приставлен мой чемоданчик. Я заметила небольшое кресло, в котором сидел кролик, и мое сердце заколотилось: я не сразу поняла, что это мягкая игрушка. К стенам были кнопкам пришпилены листы бумаги: странички, слегка подрагивающие на сквозняке из распахнутого окна. Некоторые отвалились и рассыпались по полу.

На страницах были стихи, а неровные края срезов выдавали руку ребенка. Должно быть, их вырезали из книги. Я наклонилась, чтобы прочесть одно стихотворение.

Ты, стоящий у штурвала, иудей или эллин,

Почти Флеба, был он красив

и строен, как ты почти[3].





Мое стихотворение, то самое, в котором я знала почти каждую строку, то самое, которое я беззвучно декламировала сама себе поздней ночью в своей спальне общежития в школе святой Бригит. Я вспомнила, как прочла его впервые: мне было тринадцать и я наткнулась на него в нашей маленькой школьной библиотеке. И теперь у меня возникло чувство, будто я нашла часть собственной души. Я столько раз брала эту книгу из библиотеки, что сестра Катерина в конце концов позволила мне оставить ее у себя. И это была единственная книга, которую я схватила, в спешке пакуя чемодан, перед тем как побежать на станцию. Но вот оно здесь: значит, я полюбила его еще раньше. Как я могла забыть?

Снизу доносились звон посуды и негромкие голоса. Надо бы спуститься и что-нибудь сказать. Попробовать заново. В конце концов они – это все, что у меня осталось. Я остановилась перед зеркалом; меня уложили в постель, не раздев, поэтому на мне до сих пор была школьная форма. Я разгладила воротничок. Ну, почти неплохо.

Спустившись по лестнице и подойдя к столовой, я помедлила перед дверью. И тут меня заметила мама. Она сидела в бочке, завернутая в тонкий халат, концы которого скрывались под водой. Она повернулась ко мне и улыбнулась победной улыбкой – с той стороны лица, на которой еще оставались зубы.

– Элеанор! – сказала она. – Ты проснулась. Мы так беспокоились о тебе после вчерашнего вечера.

– Мне уже гораздо лучше.

– Иди, позавтракай с нами!