Как мы ориентируемся. Пространство и время без карт и GPS

Похожие обмены знаниями из области навигации происходили и на другом конце планеты. Когда британский капитан Джеймс Кук в 1769 г. прибыл на корабле «Индевор» на полинезийский остров Таити, он познакомился там со жрецом с острова Раиатеа. Этого человека звали Тупайя, и он рассказал Куку о долгих морских путешествиях, которые его народ совершал к далеким островам. Кук расспросил его о методах навигации. «Эти люди выходят в море и путешествуют от острова к острову на несколько сотен лиг, и солнце служит им компасом днем, а луна и звезды – ночью», – писал он. Кук попросил Тупайю нарисовать ему карту, и когда полинезиец «понял, что такое карта и как ею пользоваться, по его указаниям была составлена карта, причем он всегда указывал ту часть неба, в направлении которой был расположен тот или иной остров, одновременно отмечая, больше он или меньше Таити, гористый или равнинный, населенный или безлюдный, а также прибавлял любопытные истории, связанные с некоторыми из них»[34].

Тупайя умер от малярии в 1770 г., но его карта стала одной из самых знаменитых в истории навигации – в основном потому, что никто не мог понять лежащей в ее основе логики. На нее были нанесены 74 острова, разбросанные по территории, превышающей территорию Соединенных Штатов – это треть южной части Тихого океана, – однако для человека западной культуры их взаимное расположение не имело смысла. Как бы мы ни складывали или поворачивали карту, никакая система координат не выявляет систему, которой руководствовался Тупайя, указывая местоположение островов. Следующие несколько сотен лет историки пытались проанализировать географические взаимоотношения, изображенные на карте. Но даже в 1965 г. некоторые исследователи полагали, что Тупайя, вероятно, вообще не рисовал эту карту, потому что «неграмотный человек в принципе не способен перенести свои географические знания на плоский лист бумаги»[35].

Похоже, очень и очень часто первые контакты обескураживали европейских исследователей. Представители культур, с которыми они сталкивались, не имели ни компасов, ни астролябий, ни баллистелл, ни хронометров, но тем не менее умели находить дорогу на местности, не отмеченной на карте и зачастую суровой и безжалостной.



Долгое время популярная теория навигации гласила, что аборигены находят дорогу с помощью бессознательной интуиции, поскольку они ближе к животным, тогда как европейцы утратили эту способность в процессе эволюции.

Корни этой идеи можно проследить как минимум до 1859 г., когда русский натуралист Александр Миддендорф предположил, что птицы во время миграции ориентируются по магнитному полю. Некоторые ученые выдвинули гипотезу, что такая способность также есть у детей и «отсталых народов»[36], обладающих чувством направления, бессознательным инстинктом, который помогает им находить дорогу. В 1857 г. один из британских чиновников в Индии писал: «На равнине Синда… где нет ни естественных ориентиров, ни дорог, лучшие проводники, похоже, могут рассчитывать только на своего рода инстинкт… который, по всей видимости, подобен инстинкту собак, лошадей и других животных»[37]. В 1874 г. прибывший в Новую Зеландию английский исследователь Чарльз Хефи описывал маори И Куху как человека, «обладающего инстинктивным чутьем за пределами нашего понимания, которое позволяет ему находить дорогу в лесу, когда не видно ни солнца, ни какого-либо удаленного объекта. Посреди путаного лабиринта оврагов, чащоб и прогалин он идет вперед, в одном направлении, отклоняясь от него только тогда, когда нужно обогнуть препятствие, – и так до тех пор, пока он не укажет на зарубку на дереве или на отпечаток ноги в траве, которые подтверждают, что он на верном пути»[38].

За год до экспедиции Хефи научный журнал Nature предложил высказать свое мнение относительно этой загадочной способности, и одну из статей написал не кто иной, как Чарлз Дарвин. Он привел свидетельства Фердинанда фон Врангеля, русского исследователя с немецкими корнями, который писал о том, что сибирские казаки могут ориентироваться на бескрайних просторах, «руководимые каким-то безошибочным инстинктом»[39]. По словам Дарвина, «сам он [Врангель], опытный геодезист, употребляя компас, не мог бы сделать того, что легко проделывали эти дикари». Дарвин предположил, что «какая-то часть мозга специализировалась на функции направления» и что «все люди способны к этому, а туземцы Сибири, по-видимому, в замечательной степени, хотя, вероятно, бессознательным образом».

Для Дарвина эта бессознательная навигация служила подтверждением того, что в организмах проявлялось «сохранение полезных изменений ранее существовавших инстинктов»[40], а также того, что мозг человека сохранил наблюдаемые у животных (тех же странствующих голубей) способности находить путь домой из удаленных мест. У тех людей, для которых этот инстинкт оказывался полезным, он усиливался и улучшался привычкой. Дарвин признавал, что способностью к навигации обладают все люди, но пытался поместить навыки «дикарей» в эволюционную иерархию, в которой белая европейская культура могла быть только вершиной. Поэтому искусство навигации можно было объяснить только как результат близости к животным на эволюционном дереве, а умение ориентироваться в окружающей среде и взаимодействовать с ней является биологически предопределенным, подсознательным и инстинктивным. В начале XX в. был изобретен термин «шестое чувство» для объяснения того, как слепые люди избегают препятствий; этот же термин использовался в отношении групп, проявлявших необыкновенные способности к навигации.

Но похоже, Дарвин обошел молчанием ключевой аспект рассказа фон Врангеля. Исследователь писал, что его проводник, казацкий сотник Татаринов, как будто руководствовался инстинктом, однако он же отмечал, что многолетний опыт позволял его спутнику полагаться на свои воспоминания, прокладывая путь среди «спутанных гряд торосов», «сворачивая то направо, то налево», но так, что память и наблюдение взаимно уравновешивали друг друга, и он ни разу не сбился с пути. «С моей стороны, я следовал по компасу за извилинами дороги и не помню случая, когда мне нужно было поправлять моего нартовщика», – писал Врангель. Когда они добрались до открытого места, Татаринов ориентировался по особо заметным льдинам, а поддерживать направление ему помогали заструги, те самые снежные наносы, образованные преобладающими ветрами, о которых говорил Ауа. «Они знают уже по опыту, под каким углом должно пересекать большие и малые слои снега, достигая цели поездки, и никогда не ошибаются»[41]. Когда заструг не было, Татаринов шел по солнцу и звездам. Итак, способность находить путь словно бы на «пустом» ландшафте на самом деле основывалась на памяти Татаринова о тундре в сочетании с подсказками для ориентирования, которые предоставлял окружающий мир. Переходы длиной в несколько сотен километров между поселениями без помощи карт и инструментов были не только распространенной практикой, но и единственным способом путешествия для многих поколений людей, населявших эти области. Их способности были результатом непосредственного опыта, традиций и рационального расчета. Им не требовалось шестое чувство.

Британский зоолог Роберт Бейкер в своей книге «Навигация у людей и шестое чувство» (Human Navigation and the Sixth Sense) отмечает: одна из причин, по которой вера ученых в шестое чувство продержалась так долго, состоит в том, что к XIX в. жители Западной Европы имели так много средств навигации – карты, компасы, названия мест, дороги, дорожные указатели, – что забыли о существовании других методов. Такая забывчивость примечательна тем, отмечает Бейкер, что с тех пор, как современные изобретения стали доступны широкой публике, прошло не больше трех или четырех поколений. «На протяжении почти всей эволюции человека навигация без инструментов была правилом»[42], – пишет Бейкер. Людям потребовалось всего два столетия, чтобы забыть, что природные ориентиры могут быть не менее точными, чем карты и гаджеты. Из-за этой исторической амнезии навигационные практики неевропейцев выглядят сверхъестественными и загадочными. Вот как об этом писал искусный австралийский штурман Гарольд Гатти: «В нашей западной цивилизации ориентирование на местности и чтение примет развиты так плохо… что, несмотря на всю разницу во врожденных способностях, человек, обучившийся простейшим секретам чтения природных знаков, превзойдет неопытного наблюдателя, каким бы умным тот ни был, причем не только превзойдет, но и удивит. Немного практики, и даже рядовой человек с Запада будет различать природные ориентиры с такой же легкостью, как если бы то были уличные вывески»[43].



Из сотен рассказов исследователей Арктики и тысяч антропологических работ, посвященных иннуитам, лишь в нескольких предпринята попытка понять их методы навигации. Меня удивило, что даже Расмуссен, путешествия и подробные записи которого охватывали десятки тысяч километров и несколько десятилетий, никогда не писал о навигации подробно, несмотря на то что сам должен был использовать некоторые из тех же навыков во время путешествий.

Первый серьезный рассказ о навигации иннуитов, который мне удалось найти, был опубликован в 1969 г. Его автор, молодой географ Ричард Нельсон, жил на Аляске, в поселке эскимосов Уэйнрайт. Нельсон работал по контракту с ВВС США и должен был составить для военнослужащих практическое руководство по выживанию в Арктике, основываясь на знаниях местного населения. Результатом его работы стала подробная книга «Охотники северных льдов» (Hunters of the Northern Ice). В ней рассказывалось о разнообразных навыках эскимосов, свидетелем которых был автор, – от охоты на границе плавучих льдов до наблюдения астрономических явлений. В приложении автор приводит 95 слов, которыми обозначался один только морской лед, а 20 страниц книги посвящены ориентированию.

Почти сразу же по прибытии в поселок Уэйнрайт Нельсону довелось наблюдать за тем, как его спутник терпеливо выманивает тюленя на поверхность воды, ритмично царапая лед ножом, чтобы вызвать любопытство животного, а затем стреляет в тюленя из ружья и вытаскивает на лед. «Видите? – сказал охотник Нельсону. – Эскимос – ученый»[44]. За следующий год Нельсон на собственном опыте узнал, что означают эти слова. Охотники в Арктике изучили каждый аспект окружающей среды – поведение животных, закономерности экологии и все сложные причинно-следственные связи между наблюдаемыми явлениями. Нельсон видел, как охотники пользуются цветом для изучения льда, как по отпечаткам лап на снегу выслеживают полярного медведя и как им помогает ориентироваться созвездие Большой Медведицы. Он ясно заявляет, что подобные навыки можно объяснить только интеллектом. «У эскимосов нет никакого мистического, передаваемого по наследству “зачатка”, который позволяет им понимать настроение животного, предсказывать переменчивые движения океанского льда или чувствовать перемену погоды, – писал он. – То, что нам поначалу кажется необъяснимым, зачастую связано лишь с отсутствием у нас знаний и опыта»[45].

Среди навыков, свидетелем которых стал Нельсон, была способность охотников замечать и запоминать природные ориентиры, а также анализировать их взаимное расположение в пространстве – примерно о таком рассказывал мне Ауа в «Приюте навигатора». Нельсон описывал путешествие на расстояние 70 километров на нартах, во время которого его спутник уверенно прокладывал маршрут по местности, лишенной, как казалось Нельсону, любых ориентиров. Его друг «безошибочно находил неглубокие речные долины, на которые не указывало ничего»[46], и «знал расположение всех лисьих нор в “самой глухомани”, даже когда мы стояли от них в ста метрах и их просто нельзя было различить»[47].

Когда я читала рассказ Нельсона об этом путешествии, меня поразило его сходство с рассказом другого антрополога, работавшего 30 лет спустя на другой стороне Арктики. Аргентинец Клаудио Апорта, ученый, влюбленный в карты, географию и север, писал докторскую диссертацию об иннуитах в общине Иглулик, на острове в заливе Фокс-Бейсин. Местность в районе Иглулика подходит под определение полярной пустыни; в ней выпадает не больше осадков, чем в Сахаре, только здесь очень холодно и большую часть года земля покрыта снегом и льдом. Кроме того, она абсолютно плоская – высота единственного холма в Иглулике не превышает шестидесяти метров.

Во время своего пребывания там Апорта обратил внимание, что приезжие с юга обычно описывают Арктику как невыразительную и лишенную жизни – нечто вроде пустого пространства. «В определенной степени она действительно однообразна, – говорил мне Апорта, – но интересно, как живущие здесь люди изобрели способы находить путь в этих условиях. Людям нужны природные ориентиры, чтобы найти конкретные места в своем окружении». Весной 2000 и 2001 гг. Апорта совершил десятки путешествий вместе с охотниками, пытаясь понять, как они ориентируются. Один раз он сопровождал местного жителя, который расставил капканы на лис на площади 31 квадратный километр и хотел забрать их. На взгляд Апорты, земля здесь выглядела абсолютно пустой и однообразной. Но охотник каким-то образом нашел все капканы, спрятанные под снегом. Это уже невероятно впечатляло. А потом охотник мельком упомянул, что поставил капканы вместе со своим дядей двадцать пять лет назад и с тех пор сюда не возвращался. Апорта был потрясен. «Как можно определить, запомнить и передать точное расположение этих мест, не используя карты?» – удивлялся он[48].

Апорта пришел к выводу, что путь иннуитов не случаен: они придерживаются известных маршрутов. В большинстве мест мира маршруты определяются дорогами и рукотворными ориентирами, встроенными в ландшафт, а затем эти пути и места наносятся на карту в виде символов. Географ Реджинальд Голледж утверждал, что в одних местах ориентироваться легче, чем в других, потому что они обладают связностью пространства или ориентирами, которые облегчают навигацию. Природа Арктики лишена постоянства – лед тает, снег сдувается переменчивым ветром, реки зимой промерзают и затвердевают. Ориентиров немного, и они расположены далеко друг от друга, а порой трудно и различить их, и добраться до них, так что «чтение» местности зависит от социокультурных аспектов, от символического значения и от смысла, присвоенного ландшафту людьми, которые по нему странствуют. Апорта выяснил, что в Арктике некоторые маршруты считались предпочтительными на протяжении многих поколений, и знания об этих дорогах, не обозначенных нигде, передавались от человека к человеку, от семьи к семье, от общины к общине – не в виде карт, а как устные рассказы, и люди их запоминали.

«Одно из главных отличий между маршрутами, которыми пользуются иннуиты в Арктике, и теми, что используются большинством культур в других местах, – писал Апорта, – заключается в том, что в Арктике маршруты хранятся и развиваются в индивидуальной и социальной памяти людей, проявляются лишь в определенные периоды в форме следов на снегу и исчезают с ландшафта со сменой времен года»[49]. В радиусе трех с лишним тысяч километров вокруг Иглулика, куда Апорта добирался на снегоходе, он нанес на карту 37 известных местным жителям маршрутов, 15 из которых использовались не одним поколением путешественников. На той же местности он записал четыре сотни иннуитских названий мест. Его спутники всегда знали, где находятся. Маршруты иннуитов из одного места в другое пролегали вовсе не по ничейной земле. Как впоследствии писал Апорта, эти маршруты проходили «через места, имевшие названия по снегу определенной формы, вдоль знакомой линии горизонта, и все это составляло территорию, на которой опытный путешественник всегда знал, где он находится»[50].

Апорта считает, что в путешествие иннуитов влекут не сделки, не выживание и даже не стремление попасть из пункта А в пункт Б. Путешествие для них – это образ жизни. В пути они зачинали и рожали детей. Все собирались вместе – и шел обмен ресурсами и новостями. Теперь Апорта рассматривает арктический ландшафт как пример ландшафта памяти, мысленных образов окружающей среды и мест, которые хранятся в памяти людей и которыми делятся с членами сообщества. Этот термин изобрел в 1990-х гг. специалист по социальной антропологии Марк Наттолл, когда писал о гренландских иннуитах: «Взаимоотношения охотника или рыбака с окружающей средой отчасти определяются индивидуальной и коллективной памятью, которая наделяет ландшафт смыслом, понятным для отдельного человека, семьи или сообщества, а также представлениями о корнях и неизменных связях»[51]. Путешествие по этим маршрутам было способом, с помощью которого иннуиты взаимодействовали с окружающей средой, поддерживали, питали и расширяли свой ландшафт памяти.



Исследователи пространственной ориентации обычно делят навигационные стратегии людей на два вида. Первый – это знание маршрута, способность создать последовательность пунктов, ориентиров и перспектив, которые составляют путь из одного места в другое. Путешественник обращается к череде хранящихся в памяти сведений об ориентирах или точках обзора, чтобы распознать правильную последовательность для перемещения с места на место. То, как иннуит использует ландшафты памяти, на первый взгляд могло бы показаться ясным примером знания маршрута. Вторая стратегия называется обзорным знанием: путешественник организует пространство в неизменную схему, подобную карте, в которой каждый пункт или ориентир на карте имеет двумерную связь с любой другой точкой. Знание маршрута – это вербальное описание, например когда вы рассказываете приятелю, как найти почтовую контору, тогда как обзорное знание представляет собой карту «с высоты птичьего полета», которую вы можете нарисовать ему на листе бумаги.

Знание маршрута зависит от ракурса, с которого смотрит путешественник, а также от отношения путника к окружающим объектам – это так называемая эгоцентрическая перспектива. Человек воспринимает окружающее по отношению к себе, к расположению своего тела – впереди, сзади, вверху, слева или справа. Обзорное знание опирается на так называемую аллоцентрическую перспективу, которая объективна, похожа на карту и не зависит от контекста при отображении пространственного расположения объектов и ориентиров.

В XX в. психологи считали, что эгоцентрическая перспектива – это самый интуитивный, упрощенный и примитивный способ анализа пространства. Такие исследователи, как швейцарский психолог Жан Пиаже, утверждали, что маленькие дети сначала обладают эгоцентрической перспективой и лишь приблизительно к двенадцати годам у них развивается способность мыслить в аллоцентрической перспективе, или евклидовом координатном пространстве, – Пиаже называл это стадией формальных операций. Однако швейцарский психолог, которого коллеги иногда называли «картографом сознания», изучал в основном небольшие группы детей из Европы, и его исследования впоследствии критиковались как нерепрезентативные. И действительно, они отражают давнюю проблему, существующую в литературе по психологии: обобщенные выводы о психологии человека делаются на основе небольших выборок из так называемых WEIRD-сообществ (аббревиатуру WEIRD составляют первые буквы слов Western, Educated, Industrialized, Rich, and Democratic – западные, образованные, промышленно развитые, богатые, демократические; а само слово weird можно перевести как «странный» – или «таинственный»). Впоследствии упрощенное представление Пиаже о переходе человека от эгоцентрического знания к аллоцентрическому было опровергнуто такими психологами, как Чарльз Галлистел из Ратгерского университета. Галлистел показал, что любой человек, даже ребенок, способен использовать обе стратегии: воспринимать окружающую среду через зрительный поток при движении или использовать пространственные ориентиры, которые выявляются при обзоре местности с высоты.

Как писал психолингвист Стивен Левинсон, в лингвистике также существует пагубная традиция предполагать, что язык, используемый для описания места, представляет собой отражение универсальных эгоцентрических пространственных понятий. Иммануил Кант с этим бы согласился, а также он утверждал, что наша интуиция в отношении пространства основана на плоскостях тела: «верх» и «низ», «справа» и «слева», «впереди» и «сзади». По всей видимости, некоторые культуры впоследствии и развивались на основе этих врожденных, обусловленных биологией представлений, и делали это посредством таких социально-культурных изобретений, как карты, компасы и часы, – инструментов, необходимых для аллоцентрической организации пространства.

Но эта версия культурной категоризации тоже была опровергнута. С помощью аллоцентрической перспективы и стратегии ориентируются самые разные люди, говорящие на самых разных языках, в том числе и те, у которых нет материальных навигационных технологий. Безусловно, иннуиты используют ландшафты памяти, но при этом более чем способны накапливать сведения о местности и привносить новые знания о ее топографии. И точно так же, как отдельные люди могут использовать для навигации сплав разных стратегий, невозможно приписать универсальность ни культурным стратегиям навигации в пространстве, ни языку, не говоря уже о том, чтобы выстроить четкую иерархию культур и назвать их восточными или западными, примитивными или современными, научными или доиндустриальными, эгоцентрическими или аллоцентрическими. «Мышление на высшем уровне, на стадии формальных операций Пиаже, – пишет антрополог Чарльз Фрейк, – не является, как утверждали многие, признаком современного, грамотного, научного мышления; скорее это общий признак человеческого разума, когда он сталкивается с достаточно насущной и достаточно трудной задачей, имеющей достаточно четкую цель»[52]. И более того, некоторые из так называемых врожденных отличий могут быть связаны в основном с топографией местности, где мы живем. Как выразился Альфредо Ардила, колумбийский ученый, жизнь современного города требует логического применения математических координат, тогда как почти во всей своей истории люди для ориентации в природе интерпретировали пространственные сигналы и обращались к памяти, а также вычисляли расстояния по ориентирам в окружающей среде. В зависимости от того, где мы родились, от того, на каком языке мы говорим, и от топографии той местности, в которой мы живем, мы, как кажется, способны адаптироваться и повышать мастерство в ориентировании – в той или иной мере – при помощи самых разных когнитивных стратегий.



В ресторане «Приют навигатора» в Икалуите Ауа поделился со мной еще одной своей мыслью: по его словам, иннуиты умели ориентироваться в Арктике потому, что обладали лучшей памятью, чем каллунаат, хотя он и не мог привести научных доказательств. Эта догадка проникает в самую суть интригующих взаимоотношений между способностью к навигации и памятью человека. И пусть нейробиология лишь недавно начала открывать физиологическую основу этой связи, но та завораживала еще древних греков, проявлявших огромное уважение к людям, способным запоминать огромное количество информации. Например, в «Естественной истории» Плиния Старшего говорится о том, что Митридат Понтийский знал 22 языка, а царь Кир помнил имя каждого воина своей армии. В латинской книге «Риторика для Геренния» (Ad Herennium), датируемой приблизительно 80 г. до н. э., неизвестный автор (раньше авторство приписывали Цицерону) говорит о том, что Сенека мог выслушать 200 учеников, каждый из которых произносил одну стихотворную строку, а затем в точности воспроизвести все строки – начиная с последней и заканчивая первой. Также говорили, что он мог повторить около двух тысяч имен в том порядке, в котором услышал их один раз. Другой преподаватель риторики, Симпликий, мог прочесть «Энеиду» Вергилия в обратном порядке.

Чтобы содействовать запоминанию, греки изобрели посвященное ему искусство, метод локусов – систему, которая, по всей видимости, строилась на склонности человеческого мозга обращаться к пространственной памяти для создания оригинальной мнемоники. В 1966 г. Фрэнсис Амелия Йейтс, английский историк, в своей книге «Искусство памяти» (The Art of Memory) писала о том, как 2,5 тысячи лет назад это искусство запоминания изобрел Симонид Кеосский, «медоречивый»[53] лирический поэт. Большую часть сведений о его системе мы почерпнули из трех латинских книг: это «Риторика для Геренния», «Наставления оратору» Квинтилиана и трактат Цицерона «Об ораторе». Именно Цицерон рассказывает, как Симонид присутствовал на многолюдном пиру в Фессалии, где прочел лирическую поэму в честь устроителя пира, а вскоре некий вестник велел ему выйти из дома – сказал, что с поэтом хотят встретиться боги Кастор и Поллукс. Но когда Симонид вышел, крыша зала обрушилась, убив всех гостей. Тела были так изуродованы, что никто не мог их опознать – кроме Симонида. Он запомнил места за столом, где сидел каждый из гостей.

Это событие помогло ему понять: если запечатлеть в своем сознании локус, или место, и поместить туда то, что нужно запомнить, впоследствии можно легко вызвать это воспоминание. Симонид рекомендовал построить в своем воображении здание с комнатами и коридорами, представив их во всех подробностях, а затем разместить в нем информацию, имена и слова. Когда оратору нужно что-то вспомнить, он снова приходит в это здание и извлекает информацию из тех мест, в которые он ее поместил. Если речь идет о длинных отрывках стихов или баллад, автор «Риторики для Геренния» советует студентам учить стихи наизусть, повторяя их, а затем заменять слова образами и связывать эти образы с локусами.



Метод локусов использовали многие великие умы Европы в эпоху Возрождения – даже после изобретения печатного станка и повсеместного распространения письменного слова. Йейтс считал, что эти древние мнемонические системы находились «среди нервных узлов европейской цивилизации»[54] и что к XVII в. в Европе искусство запоминания помогло рождению эпохи научных изысканий, когда ученые и натуралисты исследовали окружающий мир, «выделяя из общего массива естественной истории какие-то части и располагая их в определенном порядке… Здесь искусство памяти находит свое применение в естественно-научном исследовании, а его принципы порядка и расположения превращаются в нечто подобное классификации»[55].

В Древней Греции, по всей видимости, опасались, что переход от устной к письменной культуре может повлиять на способность к запоминанию; греки с настороженностью относились к письменному слову. В «Федре», одном из диалогов Платона, Сократ приводит рассказ о боге Тевте, который с воодушевлением рассказывает об изобретении букв египетскому царю Тамусу, обещая, что его изобретение улучшит память. Но Тамус полагал, что Тевт ошибается.

В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых[56].





В настоящее время искусство механического запоминания по большей части исчезло из школьной программы, и мы склонны доверять свою память телефонам или компьютерам. Но некоторые все еще используют метод локусов – таковы, скажем, мастера «спортивной памяти». Они участвуют в чемпионатах мира по запоминанию и устанавливают невероятные рекорды, например запоминают точный порядок двоичных чисел, произнесенных за пять минут (всего более тысячи цифр), или произвольных слов за пятнадцать минут (300 слов). В 2002 г. ирландский нейробиолог Элеонор Магуайр решила выяснить, почему у одних людей память лучше, а у других хуже. Она использовала нейромагнитные датчики, чтобы регистрировать работу мозга в то время, как мастера «спортивной памяти» запоминают информацию. Десять человек, которые обладали «превосходной памятью», сравнивали с контрольной группой; ни у одного не обнаружилось сколь-либо невероятных интеллектуальных способностей. Единственное отличие, выявленное Магуайр, касалось отдела мозга, который использовался для вызова информации из памяти. Нейромагнитные датчики зарегистрировали, что правая гемисфера мозжечка активизировалась у всех испытуемых, однако у тех, кто проявил способность к запоминанию, повышенная активность наблюдалась также в медиальном отделе верхней теменной извилины левого полушария головного мозга, ретроспленальной коре обоих полушарий головного мозга и задней части правого гиппокампа – областей мозга, задействованных в пространственной памяти и навигации.

Чтобы запомнить последовательность чисел, затем лиц, а затем увеличенные фотографии снежинок, девять из десяти испытуемых с превосходной памятью использовали «стратегию пути». Новые объекты они помещали в знакомые места, а затем вспоминали их, возвращаясь в эти места. «Долговечность и успех метода локусов могут, в частности, указывать на естественную склонность людей использовать пространственный контекст – и его конкретизацию в правом гиппокампе – как одно из самых эффективных средств усвоения и запоминания информации», – писала Магуайр со своими соавторами в отчете об исследованиях[57]. Еще в 1970 г. Гордон Бауэр, психолог из Стэнфордского университета, описывал метод локусов как технику «путешествия» или «мысленной прогулки»[58]. Мнемонист создает в своем воображении яркую картину, соответствующую пространственному отображению в мозге реального места, и идет по нему в поисках нужных воспоминаний. При методе локусов фрагменту абстрактной разрозненной информации придается пространственная организация, и эта информация превращается в воспоминание, поддерживаемое гиппокампом.


Магуайр не выявила никаких отличий в структуре мозга мастеров «спортивной памяти», использовавших метод локусов, и контрольной группы. Но еще раньше она обнаружила свидетельства, что гиппокамп – область нашего мозга, отвечающая за пространственные представления, при помощи которых мы ориентируемся, – необыкновенно пластичен. В 2000 г. она вместе с группой ученых из Университетского колледжа Лондона опубликовала исследование, посвященное мозгу лондонских таксистов. Для получения лицензии на управление вездесущими «черными кебами» водители должны были запомнить около 25 тысяч улиц и тысячи ориентиров. Магуайр хотела выяснить, не увеличился ли в результате такого обучения в их гиппокампе объем серого вещества – мозговой ткани, в состав которой входят синапсы и большое количество клеточных тел нейронов (клеточное тело – это центральная часть нейрона, содержащая ядро). Исследователи использовали магниторезонансные сканеры (МРТ) и, к их невероятному удивлению, получили положительный ответ. У лондонских таксистов объем задней части гиппокампа был значительно больше, чем у контрольной группы; по всей видимости, количество и сложность навигационных задач, которые решает человек, влияют на количество серого вещества.

Исследователи предположили и другое: может быть, люди с большим объемом гиппокампа просто чаще выбирают профессию таксиста, связанную со способностью к навигации? Однако их данные показали, что стаж работы коррелировал с объемом гиппокампа: чем дольше человек провел за рулем такси, тем больше у него был гиппокамп. Именно стимулы окружающей среды, то есть практика ориентирования, которой со временем становилось все больше, позволили пластичности – способности к адаптации и изменениям – проявиться в этой структуре мозга. Шесть лет спустя Элеонор Магуайр, Хьюго Спирс и Кэтрин Вулетт опубликовали еще одно исследование, в котором лондонские таксисты сравнивались с водителями лондонских автобусов. И те и другие ездят по городу и, вероятно, испытывают одинаковый уровень стресса и обладают одинаковым водительским опытом. Разница между ними в том, что таксисты прокладывают новые маршруты, меняющиеся изо дня в день, в зависимости от того, куда нужно ехать пассажиру, тогда как водители автобусов ездят по заранее установленным маршрутам. Сравнивая размеры гиппокампа у этих двух групп, исследователи надеялись выяснить, какова причина увеличения гиппокампа у таксистов: само вождение или знание пространства. И вновь у таксистов объем серого вещества оказался больше.

Вероятно, пластичность гиппокампа – это одна из его самых важных характеристик. Но может ли человек с помощью практики и окружающей среды и навыков расширить свои когнитивные возможности? Похоже, да. Чем больше времени потрачено на обучение и практику, тем больший объем серого вещества ученые обнаруживают в разных частях мозга музыкантов, полиглотов и даже жонглеров. «Результаты настоящего исследования свидетельствуют в пользу того, что обучение, а также пространственное отображение чрезвычайно сложного и широкомасштабного окружения и использование этого отображения – это первичная функция гиппокампа у человека, – сообщали исследователи, – и эта область мозга способна менять свою структуру, чтобы адаптироваться к усложнению окружающей среды»[59].



Еще до того как нейробиологам стала понятна роль гиппокампа и его пластичности, способной помочь в овладении искусством навигации, австралийский летчик Гарольд Гатти решительно выступил против мифа о шестом чувстве, указывая на способность человека к обучению, которую он считал практически безграничной. В сущности, его книга «Природа – ваш проводник» представляет собой сборник инструкций, раскрывающих секреты того, как научиться ориентироваться без приборов. Гатти написал ее в конце 1950-х гг., завершив блестящую карьеру преподавателя навигации на земле и в воздухе, когда вышел в отставку и поселился на Фиджи. (Он неожиданно умер от инсульта за четыре месяца до публикации книги.) В ней – знания человека, который любил приключения и с радостью решал загадки ориентирования и пилотирования с помощью логики и чувств. И действительно, Гатти был убежден, что в процессе «развития нашей цивилизации»[60] люди утратили качество, прежде важное для их выживания: способность наблюдать за природой.

Гатти родился на острове Тасмания, в четырнадцать лет поступил в военно-морской колледж, а во время службы в торговом флоте научился определять время по звездам. Затем он открыл штурманскую школу в Лос-Анджелесе, где обучал курсантов ориентироваться по солнцу и звездам. Он изобрел секстант, которым можно было пользоваться в самолетах, а в 1931 г. поставил рекорд скорости, облетев земной шар за восемь дней. Для компании Pan American Гатти проложил первый авиамаршрут через Тихий океан, и Говард Хьюз называл его «первопроходцем, озаряющим наш путь»[61].

Книга Гатти охватывала весь земной шар, от пустынь и гор до полярных областей и океанов. Его методы навигации в разных природных условиях полагались на историю и знания американских индейцев, австралийских аборигенов, полинезийцев, иннуитов, европейцев и кочевых племен Сахары. При любой возможности он подчеркивал: несмотря на то что люди, с детства обучавшиеся этим навыкам, обладают «более острым восприятием и более развитой способностью к наблюдению, чем большинство из нас», каждый человек с помощью практики может развить свою память, чувство времени и расстояния, а также наблюдательность, чтобы овладеть, как он выражался, «естественной навигацией»[62]. Люди, умеющие находить путь без приборов, не обладают какими-то особыми биологическими характеристиками. Их мастерство – итог традиции, а также того, что они всю жизнь изучают окружающую природу, и того, что их знания о ней глубоки. Читателям трудно это понять, писал Гатти, но все дело в том, что им преподавали общепринятую западную версию истории, в которой белые путешественники «открывали» аборигенов в неисследованных районах мира. Гатти перевернул эту историю: те самые «дикари», указывал он, открыли свой дом гораздо раньше, причем без всяких средств навигации.

Гатти был убежден, что именно технология увековечила миф о биологических различиях между расами. «[Ученые] создали завесу тайны, сказки и мифа вокруг естественной навигации прошлого. Мы так привыкли находить путь с помощью компаса, хронометра, секстанта, радио, радара и эхолокатора, что некоторые из нас просто не могут поверить, что в древности народы могли совершать далекие путешествия в неизведанные земли и находить дорогу в незнакомой дикой природе и не нанесенных на карту морях, руководствуясь лишь обычными чувствами и традиционной мудростью»[63].

Эти навыки напомнили Гатти греческий миф о том, как Ариадна дает Тесею нить, чтобы он мог найти выход из лабиринта пещер после того, как убьет Минотавра. В большинстве мест, говорит Гатти, эта нить воображаемая. И это именно нить памяти – в точности как описывал Ауа.





Детская амнезия




Нить памяти, которая позволяет людям исследовать незнакомые места и не заблудиться, – это одна из самых удивительных когнитивных способностей человечества. Но в жизни есть период, когда память подводит нас всех. В младенчестве и раннем детстве мы исследуем мир и формируем эпизодическую память – воспоминания о событиях и автобиографию – только для того, чтобы она исчезла и стала недоступной во взрослой жизни. Пока я не узнала об этом, я недоумевала, почему мои детские воспоминания, лет до шести, столь эфемерны. До этого возраста я почти ничего не помню или не могу отличить реальных событий от воображаемых. Но потом мне как будто включили память. Помню, как мы переехали в городок в глуши Новой Англии с населением несколько сотен человек, арендовали трейлер в конце пыльной улицы, между выгоном для коровы и длинным деревянным курятником, в который я могла заползать и собирать яйца. Моя мама посадила рядом с курятником травы, цветы и овощи, вкопала посередине телефонный столб и водрузила на него старое зеленое блюдо для пирога – как птичью поилку. Она консервировала фрукты и готовила еду в тяжелом чугунном котелке. Отвозила меня в школу на чадящем пикапе «чинук», а затем учила аутистов, которые жили на соседней овцеферме, ткать на гигантских гремящих станках или работала официанткой. Мой папа, маляр по профессии, находил работу в домах побогаче или уезжал в город – красить большие викторианские усадьбы. Со стороны наш трейлер мог показаться типичным жилищем неотесанной деревенщины, но у моих родителей были необычные взгляды: «синие воротнички» с серьезными духовными стремлениями, они копили свои гроши ради будущих путешествий в Калифорнию и Индию.

Меня удивляет, что я до сих пор могу нарисовать точную карту того счастливого места. Я точно знаю, где рос виноград вдоль выложенной гранитом канавы, расстояние до искривленного персикового дерева, помню ульи и каждую молодую сосенку по периметру пастбища. Помню, как изгибался ручей; помню, где он разливался в начале лета – мутной купальней для меня и тысяч головастиков, – помню, как он петлял, исчезая в чаще за озерцом, где водились бобры. Я могу нарисовать каждую яблоню и каждое персиковое дерево, кусты смородины и малины, высокую березу и грунтовую тропку между деревьями, ведущую к гигантскому полю золотарника. Я помню, как лежали камни в зарослях старой сирени, куда не мог пролезть никто, кроме меня. Там я устраивала себе убежище, укрывалась в собственном мире – это была моя первая отдельная комната.

Готова поспорить: если бы я нарисовала карту и отправила бы вас в прошлое, эти подробности позволили бы вам точно сориентироваться на месте. Примечательно, что моя память не ограничивается нашим домом, а распространяется на весь город. Почему в моем сознании осталась зияющая пустота первых лет жизни и неожиданная четкость и точность пространственной памяти после шестилетнего возраста? Какое-то время я приписывала это некой травме – просто потому, что четыре года, которые мы прожили в трейлере, были самыми счастливыми в моем детстве и, как выяснилось позже, самыми спокойными в подростковом возрасте. Потом было несколько переездов и развод родителей; с десяти до двадцати восьми лет я никогда не жила в одном месте дольше года или двух. Может быть, именно этот период стабильности объясняет точность, с которой я могу вспомнить подробности нашего убогого рая? Может быть, я все так хорошо помню потому, что была там счастлива? Но почему, недоумевала я, память о тех годах так часто принимает форму карты с несметным числом путей и мест, которые я исследовала и в которых давала волю своей фантазии?

Первым, кто рассказал мне об универсальной амнезии у детей, был нейробиолог. Кейт Джеффри в своей лаборатории в Университетском колледже Лондона изучает работу клеток гиппокампа у крыс. Она пытается выяснить, почему человеческий мозг использует одни и те же нейронные цепи для ориентирования в пространстве и для эпизодической памяти. Кейт называет это одной из самых больших загадок мозга. «Почему природа использовала те же структуры и для восприятия пространства, и для памяти – функций на первый взгляд столь разных? – писала она в журнале Current Biology. – Одна из захватывающих возможностей заключается в том, что когнитивная карта представляет, если можно так выразиться, сцену, на которой разыгрывается драма вспоминаемых событий. В такой интерпретации она служит «оком разума» для воспоминания не только о местах, но и о событиях, которые в них происходили, и даже – согласно новейшим данным, полученным методами нейровизуализации, – для воображения»[64].

Познакомившись с Джеффри на конференции в Лондоне, я рассказала о своей детской памяти. Может быть, существует возраст, когда, если можно так выразиться, «включаются» наши когнитивные способности для составления карты пространства? Джеффри сказала, что мы очень мало знаем о том, как развивается система восприятия пространства во младенчестве; неизвестно ни то, насколько наш мозг «запрограммирован» от природы, ни то, насколько глубоким должен быть наш опыт взаимодействия с окружающей средой, чтобы обусловить функции мозга. Некоторые исследования показали, что животные, выросшие в ограниченном или обедненном пространстве, испытывают трудности в решении простых пространственных задач, однако остается неясным, как эти результаты можно перенести на людей. «Думаю, упомянутые вопросы в этой области все еще не решены. У нас нет точных ответов. Но это явление существует – период младенчества и раннего детства, о котором не сохраняется долговременной эпизодической памяти. У нас как будто не закладываются эти воспоминания», – сказала Джеффри. Она подчеркнула, что у младенцев не формируются когнитивные карты, как у взрослых людей. «У них пространственная организация информации далеко не столь разнообразна. Возможно, воспоминания, формируемые в раннем детстве, пока гиппокамп еще находится в стадии развития, могут быть переписаны или искажены новыми возникающими нейронными связями. И став взрослым, вы не можете извлечь из памяти воспоминания о первых годах жизни тем же способом, каким извлекаете более поздние»[65].

Анатомически гиппокамп крыс похож на гиппокамп человека, и для Джеффри изучение их мозга и регистрация активности их нейронов во время движения позволяет заглянуть в физиологию пространственного картирования и памяти. Когда мы обсуждали эти вопросы, я спросила Джеффри: как именно, по мнению нейробиологов, гиппокамп воспринимает пространство и формирует его образ? Джеффри любезно взяла лист бумаги, карандаш и начала рисовать прямоугольник и стрелки, изображая классическую схему строения гиппокампа. Она начала с прямоугольника, соответствующего энторинальной коре, обозначила его как EC и разбила на пять зон, обозначающих пять разных типов клеток. Энторинальная кора, объяснила она, служит главным интерфейсом между неокортексом – областью коры головного мозга человека, которая ассоциируется с интеллектом, – и гиппокампом. Все первичные сенсорные зоны – зрение, обоняние, слух, осязание, как выразилась Джеффри, «немного этого, немного того» – имеют связи с энторинальной корой. От этого прямоугольника стрелки отходили к другим, обозначенным DG, CA3, CA2, CA1 и SUB. Это были главные компоненты нейронных цепей гиппокампа, каждая из которых имела связи с разными слоями энторинальной коры. «К тому времени как информация поступает в гиппокамп, успевает много чего произойти; эти сигналы подвергаются серьезной обработке, – объяснила Джеффри. – Выяснилось, что второй слой соединен с CA3, а третий слой – с CA1 и основанием гиппокампа, однако выходные сигналы из CA1 поступают в пятый слой энторинальной коры. – Она сделала паузу, посмотрела на мой нахмуренный лоб и усмехнулась. – В общем, как-то так; но здесь много путей – и туда, и обратно».

В последние годы в Центре изучения мозга Гарвардского университета были получены потрясающие изображения гиппокампа. Нейробиолог Джефф Лихтман придумал метод картирования мозга мыши с помощью микроскопа. Манипулируя генами, Лихтман добился того, чтобы в отдельных нейронах мозга мыши вырабатывались разные флуоресцирующие белки, которые при увеличении под микроскопом светятся ярким розовым, синим или зеленым светом. Эта «мозговая радуга» показывает, что клетки гиппокампа организованы в единообразные упорядоченные слои. Если клетки коры головного мозга выглядят как галактика беспорядочно разбросанных звезд, то нейроны гиппокампа выстроились в изящные арочные своды.

Эти клетки, которые вызывают такой интерес Джеффри и других нейробиологов, называются пирамидальными нейронами. И они служат ключом к пониманию феномена амнезии первых лет нашей жизни.



Зигмунд Фрейд придумал термин «инфантильная амнезия» и объяснил его в терминах вытеснения: мозг прячет желания и эмоции младенчества от взрослой психики, но к ним можно получить доступ с помощью психотерапии. «До сих пор нам не приходило в голову удивляться этой амнезии; а между тем у нас есть для этого полное основание, – писал он в 1910 г. – Поэтому-то нам рассказывают, что в эти годы, о которых мы позже ничего не сохранили в памяти, кроме нескольких непонятных воспоминаний, мы живо реагировали на впечатления; что мы умели по-человечески выражать горе и радость, проявлять любовь, ревность и другие страсти, которые нас сильно тогда волновали; что мы даже выражали взгляды, обращавшие на себя внимание взрослых, как доказательство нашего понимания и пробуждающейся способности к суждению. И обо всем этом, уже взрослые, сами мы ничего не знаем. Почему же наша память так отстает от других наших душевных функций?»[66] Фрейд рассматривал память как неизменное хранилище, которое оказывает долговременное воздействие на наше поведение во взрослом состоянии, даже если содержимое этого хранилища недоступно сознанию. Но Фрейд не знал, что этот период младенческой амнезии в возрасте до двух лет – за которым следует период детской амнезии приблизительно до шестилетнего возраста – универсален не только для людей, но и для некоторых других млекопитающих. Период амнезии наблюдается у всех видов, у которых детеныши рождаются беспомощными и нуждаются в заботе взрослых, в том числе у крыс и обезьян, что указывает на его потенциально оберегаемую эволюцией необходимость для этого периода развития.

С 1970-х по 1990-е гг. в качестве другой причины младенческой амнезии называли тот факт, что ребенок еще не умеет говорить: самые первые воспоминания становятся недоступными после того, как малыш переходит от невербальной коммуникации к вербальной. Именно в полтора года у детей происходит «языковой взрыв», и вскоре после этого младенческая амнезия исчезает. Как объясняла мне Нора Ньюком, основатель Центра пространственной памяти и обучения в Университете Темпл, «[считалось, что] появление памяти связано с обретением речи, а также с культурными нормами, требующими запоминать уникальные события. Конечно, все это важно: мы разговариваем, и мы живем в социальных группах. Но этого недостаточно. Это не могло быть единственным объяснением»[67]. Еще больше осложнял гипотезу языка тот факт, что многие животные, не умеющие говорить, тем не менее помнят события своей жизни.

Только недавно ученые раскрыли связи между развитием восприятия пространства у детей, амнезией и памятью, и эти связи могут пролить свет в первую очередь на то, как в процессе эволюции у людей формировались когнитивные способности. Способность человеческого разума совершать мысленные путешествия во времени – вспоминать прошлое и представлять будущее – и грамматически верная речь могли появиться и развиться в плейстоцене, эпохе, начавшейся 2,6 миллиона лет назад. Это был период, в котором «ребенок» стал представлять собой новую, длительную стадию биологического и социального развития нашего вида. Авторы книги «Предсказания в мозге» (Predictions in the Brain), вышедшей под редакцией нейробиолога Моше Бара, объясняют: «Появление вида Homo сопровождалось увеличением продолжительности периода развития от младенчества до взрослого состояния и появлением дополнительной стадии, которую мы называем ранним детством. Это период приблизительно от 2,5 до 7 лет, во время которого развиваются способности к мысленному путешествию во времени и грамматически правильная речь»[68].

Может быть, дети – это результат новой стадии в эволюции нашего вида, необходимой для полного развития систем пространственной и эпизодической памяти? «Все думают, что первые два года очень важны, но, если мы не можем их вспомнить, чем именно они важны? – говорит Ньюком. – Гипотезы есть. Но, если мы не можем дать краткий ответ, значит, мы ничего не знаем о мозге».



Джон, родившийся недоношенным на сроке двадцать шесть недель, весил около килограмма. Он не мог самостоятельно дышать и первые два месяца своей жизни провел в инкубаторе, подключенный к аппарату искусственной вентиляции легких. Однако он рос абсолютно здоровым – до четырех лет, когда с ним случились два эпилептических припадка. Примерно годом позже родители стали замечать, что Джон не помнит то, что происходило в его жизни. Он не помнил, что смотрел по телевизору, что произошло в школе, какую книгу он читал накануне вечером. Когда Джона осмотрели нейробиологи, они нашли другие нарушения. Он не мог найти дорогу, не помнил знакомую обстановку, расположение предметов и личных вещей. Примечательно, что интеллект мальчика не пострадал – он умел читать, писать, говорить, хорошо успевал в школе. Семантическая память, не связанная с личным опытом, была абсолютно нормальной.

Больше ста лет нарушение памяти у таких людей, как Джон, позволяло ученым изучать память. Вероятно, в научной литературе чаще всего упоминался «пациент Г. М.»: в 1950-х гг. двадцатисемилетнему молодому человеку, страдавшему эпилепсией, удалили часть височных долей коры головного мозга, после чего он утратил способность формировать и извлекать воспоминания. Пациент Г. М., которого звали Генри Молисон, описывал свое состояние как «пробуждение от сна»[69]. Окружение казалось ему незнакомым; он всегда находился в «новом» месте. Ему понадобилось несколько лет, чтобы запомнить план собственного дома. По этой причине он не узнавал людей, которые несколько десятков лет изучали его память, или дорогу к местам, которые он посещал многие годы. Одним из таких мест был Массачусетский технологический институт, где в Лаборатории поведенческой неврологии с 1962 по 2008 г. проводили эксперименты с Молисоном вплоть до его смерти.

Именно случай пациента Г. М. впервые заставил ученых предположить, что гиппокамп служит источником эпизодической памяти – способности формировать воспоминания о местах и событиях, составляющих нашу автобиографию, и извлекать их. В случае с Джоном нейробиологи выявили причину, по которой он не мог вспомнить прошлое или найти дорогу, после того как с помощью МРТ получили изображение его мозга. Недостаток кислорода – гипоксия – в младенческом возрасте и последующие эпилептические припадки привели к редкому и серьезному повреждению клеток гиппокампа, остановив его рост. В результате он оказался аномально маленьким, приблизительно вполовину меньше нормального гиппокампа. Джон – один из нескольких детей, с чьей помощью исследуют природу гиппокампальной амнезии. «Это удивительные дети, – говорит Ньюком. – Их всего четверо или пятеро, и у всех разные повреждения мозга. Но все они абсолютно нормальны: разговаривают, учатся в школе, запоминают факты, но не помнят своей жизни – у них отсутствует автобиографическая память. И они не могут найти дорогу в школу, в которую ходят четыре года и которая находится всего в двух кварталах от дома».

Как выяснилось, существуют интересные параллели между людьми с нарушениями памяти, такими как Джон, и всеми детьми в первые годы жизни. У детей восприятие пространства, а также память на места и события не такие, как у взрослых, – они намного ярче и в большей степени насыщены эмоциями, но недолговечны и фрагментарны. Дети могут формировать воспоминания, но склонны их забывать; их память похожа на нить накала, которая быстро перегорает. Со времени публикации первых научных статей о состоянии пациента Г. М. и о случае Джона прошло уже несколько десятилетий, и научные знания о гиппокампе и его вкладе в развитие ребенка и память быстро расширяются. Ученые обнаружили в нейронных сетях гиппокампа разные типы клеток: нейроны направления головы возбуждаются в зависимости от того, куда повернута наша голова в горизонтальной плоскости, а нейроны решетки – при движении, строя координатную сетку для ориентирования и нахождения верного маршрута в окружающем мире. Нейроны места активизируются только в определенном месте пространства, которое называется полем места. Изображения, полученные сканированием мозга, предполагали присутствие этих клеток в мозгу человека, но доказать их существование и зарегистрировать их активность удалось лишь в процессе лечения эпилепсии, когда электроды вживлялись прямо в мозг. Другие типы пространственных нейронов характерны для тех или иных таксонов. Например, у обезьян (но не у грызунов) есть нейроны направления взгляда, которые возбуждаются, когда животное смотрит в определенном направлении.

Многие в наше время убеждены, что именно созвездия всех этих клеток, мигающие, словно гирлянда, в нашем мозге, позволяют нам определять наше местоположение и строить маршрут. По имеющимся данным, младенчество и раннее детство – это важные периоды, во время которых клетки гиппокампа начинают созревать и кодировать пространство – или, как выражаются некоторые исследователи, картировать его. Когда дети исследуют окружающий мир и создают его пространственное отображение, этот опыт может закладывать нейронную основу для эпизодической памяти, нашей способности помнить события повседневной жизни.

Нейробиолог Линн Надель заинтересовался процессом развития гиппокампа в 1970-х гг.; в это же время он написал работу «Гиппокамп как когнитивная карта» (The Hippocampus as Cognitive Map). Его соавтором был Джон О’Киф, известный специалист по изучению памяти. Они писали, что у разных животных гиппокамп созревает в разное время, в отличие от некоторых других отделов мозга, сравнительно зрелых к моменту рождения. Например, у мышей и крыс приблизительно 85 % клеток зубчатой извилины – области сенсорного ввода гиппокампа – формируются в течение нескольких дней после рождения, что соотносится с первыми двумя годами жизни человека. «Самый большой прирост новых синапсов наблюдается в период между 4 и 11 днями после рождения, когда количество синапсов ежедневно удваивается, а синаптическая плотность увеличивается в 20 раз»[70].

Они предположили, что, для того чтобы система пространственного картирования в мозгу начала создавать отображение окружающего мира, необходим восхитительный триггер – исследование. Животные заняты самой разной деятельностью: строят гнезда, ищут еду, ходят, плавают, летают, спят. Но кроме того, они исследуют мир – это поведение наблюдается тогда, когда животное сталкивается с незнакомым или новым местом и начинает собирать о нем информацию с помощью физического взаимодействия. В контексте теории когнитивной карты Надель и О’Киф утверждали, что исследование критически важно для построения карты, поскольку клетки кодируют пространство и делают незнакомое знакомым. Новизна – это когда объект или место «не имеет отображения в локальной системе и поэтому возбуждает клетки несоответствия в этой системе»[71]. По их прогнозам, если бы гиппокамп исчез, у животных исчезло бы и исследовательское поведение – и это подтверждается изучением травм мозга. Но в чем причина задержки созревания системы пространственного картирования? Возможно, ее развитие запаздывает для того, чтобы молодые животные, все еще зависящие от матери, не покидали гнездо, пытаясь исследовать окружающий мир, и не подвергали себя риску.

После публикации книги Надель продолжил размышлять о последствиях задержки созревания. «У нас была теория о том, что делает гиппокамп, но что будет, если гиппокамп не работает? – говорил мне Надель. – Если у вас его нет, на что это похоже? Каков результат относительно позднего развития этой системы? Может, так повышается ее восприимчивость к пластичности окружающей среды?» В конечном итоге он понял, что результатом будет амнезия. Если гиппокамп не работает, то, согласно их теории когнитивной карты и поддержки, которую эта карта оказывает памяти, запоминание становится невозможным. Надель невольно нашел нейробиологическое объяснение младенческой амнезии: подобно Джону, в детстве мы не способны хранить воспоминания, поскольку гиппокамп у нас еще не работает на полную мощность.

В 1984 г. Надель опубликовал гипотезу, основой которой послужил тот факт, что время, в течение которого у детей проявляется амнезия, соответствует постнатальному периоду созревания гиппокампа у крыс. Его соавтором в этой работе был Стюарт Золя-Морган. Они предположили, что эпизодическая память возможна только после того, как мозг обретет способность к научению месту, и что младенческая амнезия соответствует периоду, когда система пространственной памяти в гиппокампе еще недоразвита. Животные не исследуют окружающий мир случайным образом; их действия структурированы, они переходят из одного места в другое и редко возвращаются туда, где уже были, – разве что им приходится исследовать действительно большую территорию. «Такая модель действий предполагает существование внутренних образов, которые отражают пространственную структуру окружающего мира», – писали исследователи. У крыс, морских свинок и кошек исследовательское поведение появляется после того, как гиппокампальная система достигает зрелости. «Если механизма еще нет, система не будет работать»[72]. И кроме того, способность хранить информацию о различном окружении с целью исследования пространства и научения месту – как у молодых животных, так и у детей – позволяет кодировать события и места, где те произошли, увеличивая вместимость памяти.

Через 30 лет после публикации этой гипотезы Надель признался мне, что теперь считает ее, скорее всего, слишком упрощенной – как в определении младенческой амнезии, так и в природе развития гиппокампа, которая различается у разных видов животных. «Гиппокамп не возникает мгновенно – сегодня его нет, а завтра уже есть. Функции гиппокампа проявляются постепенно, – говорил он. – Теперь мы больше знаем об этапах этого процесса. Выяснилось, что развитие происходит неравномерно. Главное, что нам известно: для хорошей эпизодической памяти нужен не только гиппокамп. Четыре года, а то и пять лет эта память у нас отсутствует, и причина скорее заключается во всей сети связей с префронтальной корой и теми отделами мозга, активность которых мы регистрируем с помощью функциональной МРТ[73]. Но главная идея, согласно которой в период от первых девяти месяцев до полутора лет жизни эпизодической памяти не существует вообще, по-видимому, верна. Созревание нейронной сети и связей между этими отделами мозга дает вам долговременную память»[74].