Ярость и пули

Эмили и Хасс одновременно отстегивают ремни безопасности, но Эмили остается на месте, тогда как Хасс открывает свою дверь и захлопывает ее за собой, оставляя нас с Эмили наедине.

Чудненько.

Я хочу быть с ней. Один.

Я поднимаю голову и наблюдаю, как Хасс входит в дом через белую дверь в крайнем левом углу гаража. Я наблюдал за ним в машине время от времени по дороге домой. Он никогда не признается, но он в шоке. То, как он сжимает зубы и резко сглатывает... нервозность сильно бьет по нему. Я тоже нервничаю. Уже завтра мы сделаем это, а у нас до сих пор нет чертового плана.

— Это не должно было быть так сложно, — вздыхаю я, откидываясь на спинку сидения.

Я смотрю на Эмили, и не могу вынести этого. Не могу вынести сочувствия в ее глазах, смешанного с осуждением и чем-то еще — чем-то напряженным.

— Думаешь, я сделал ошибку?

— Заставляя их идти пешком?

Я киваю.

— Нет, — произносит она, избегая моего взгляда.

Эмили лжет, но я благодарен ей за это. Не думаю, что смогу переварить ее разочарование в дополнение к своему собственному.

— Я думаю, твое решение было обоснованным.

Обоснованным? Едва ли. Я кладу руки на руль и ковыряю трещинки в коже.

— На моем месте... ты бы оставила их?

Эмили поднимает на меня взгляд.

— Нет.

— Почему?

— Потому что не смогла бы справиться с чувством вины, если с ними что-нибудь случится.

Я закрываю глаза. Если с ними что-нибудь случится... Что я наделал? Нет. Я не буду винить себя, что отвернулся от парней. Да, вероятность того, что с ними что-то приключится, выше, чем мне хотелось бы... но они не оставили мне выбора.

— Я не могу вернуться за ними. — Я ударяю ладонями по рулю. — Они должны знать, кто тут главный. Я руковожу этим чертовым шоу — не Тэд, не Джоэл, а я.

Эмили протягивает свою тонкую руку и гладит ладонью мой бицепс.

— Я знаю.

Выражение ужаса на ее лице, когда Джокер приставил дробовик к лицу Джоэла, снова и снова проигрывается в моей голове. Я не смог защитить ее или оградить. Я был чертовски бесполезен, и никогда снова не хочу оказаться в таком положении. Эмили мне слишком нужна.

— Все те байкеры... все те пистолеты... я ничего не мог сделать. Если бы я только знал, то оставил бы тебя здесь.

— Но ты не знал, и сейчас мы дома, живы и здоровы, так что не зацикливайся на этом, Джай. Ты только делаешь себе больно.

Наши взгляды встречаются, во мне вибрируют миллион и одна эмоция. Завтра в любом случае наступит конец. Либо я вернусь живым, освободив себя, чтобы посвятить оставшуюся часть жизни в попытке заставить Котенка полюбить меня, либо не вернусь вообще. Мысль, что она останется сама по себе, пытаясь свести концы с концами, или будет схвачена Черепом... убивает меня. Паника усиливается за секунду. А что насчет того, что старик говорил о ней? Что, если он смог «почувствовать» ее будущее, как и утверждал? Если она страдает от невыносимой боли, и Джоэл каким-то образом в этом замешан... Может быть, мы с Моникой умрем, оставив Джоэла и Котенка, чтобы они составили друг другу компанию?

Острые уколы ревности пронзают сердце и разжигают панику.

Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на прикосновении ее ладони на своем бицепсе. На данный момент этого достаточно, чтобы сдержать надвигающуюся паническую атаку.

— Прошлой ночью мне опять приснился тот сон, — бормочу я, меняя тему, делая все, что в моих силах, дабы прекратить мучить себя перспективами нашего сурового будущего.

— Тот, где я одета в красное платье?

— Угу, — киваю я, слегка улыбаясь. — Ты потрясающе выглядела в том красном платье. Удивительно, что мы вообще добрались до ужина.

Эмили смеется, и я открываю глаза. Это прекрасный звук — девчачий и сладкий.

— Я как раз хотела спросить тебя о нем. В твоем сне ты сказал, что после ужина я безумно влюбляюсь в тебя.

Я киваю.

— А когда же ты безумно влюбляешься в меня? Во время десерта?

— Забавно.

Я усмехаюсь, затем останавливаюсь. Как она может не знать? После всего, через что мы прошли, после всего, что мы сделали, и всего, что я сказал, как Эмили не сложила два и два вместе? Я открываю рот, а затем закрываю. Я не смогу справиться с ее отказом. На краткий миг разочарование вспыхивает в ее глазах и разрушает мой страх быть отвергнутым. И что мне терять? Если мне суждено умереть завтра, то я хочу умереть, зная, что Эмили знает, что ее любил другой человек.


— Я уже влюбился в тебя, Котенок.

Ярко-розовый румянец вспыхивает на ее шее и заливает ее щечки. Дрожащей рукой она тянется к лицу, чтобы убрать тонкую прядь волос со лба, но даже несмотря на видимую нервозность, ее плечи приподнимаются от облегчения и выпрямляется спина. Все это имеет смысл. Дистанция, которую Эмили удерживала, ее странное отношение. Я придумал миллион причин, объясняющих ее поведение, и как я мог забыть о самой простой? Я мучил себя недоверчивыми сценариями и теориями, накручивая себя без причины, когда ответ был так очевиден.

Она тоже любит меня.

— О-ох... — заикается Эмили. — Я... я... не ожидала…

— И забудь, что я сказал, будто ты влюбилась в меня после ужина. Ты тоже уже влюблена в меня, — заявляю я.

Точно так же, как и ранее, становится заметно желание Эмили блевануть, когда приступ тошноты искажает черты ее лица.

— Откуда ты знаешь, что любишь меня? — застенчиво спрашивает она.

Ее большие, как у лани, глаза смотрят на меня, брови обеспокоенно хмурятся. Чего она так боится?

— Откуда я знаю?

— Да. — Эмили смотрит на свои руки и переплетает пальцы. — Откуда ты знаешь наверняка?

Я выдыхаю и выключаю фары, погружая нас в темноту. Не в полную темноту — я все еще вижу контуры ее лица, наклон шеи и изгибы груди. Я замечаю, как меняется ее дыхание в темноте. Оно спокойное и расслабленное — словно больше нет необходимости смотреть мне прямо в глаза, когда она говорит.

— На самом деле, я не думал об этом, — говорю я, почесывая голову, и это напоминает, что мне нужна чертова стрижка. — Я думаю... Короче говоря, мысль о том, чтобы не быть с тобой даже и секунды, заставляет меня чувствовать тяжесть в груди.

Эмили резко поворачивает голову в мою сторону.

— Да ладно?

— О, да.

Эмили сквозь темноту протягивает и кладет свою теплую ладонь в мою. Она влажная, но больше не дрожит и кажется такой крошечной в моей гигантской лапе.

Мне это нравится. Что осмелился рассказать ей всё, что думаю, что чувствую. Зачем останавливаться на достигнутом?

— Я ловлю себя на том, что весь день украдкой смотрю на тебя. Ты такая чертовски милая.

Свободной рукой Эмили прикрывает рот, и я могу только представить, как сильно краснеют ее щечки в эту самую секунду.

— Боже мой. Остановись. Ты так не делаешь!

Если бы только она знала, сколько раз я ловлю себя за тем, что наблюдаю за ней, восхищаюсь ею. Возможно, тогда она не спрашивала бы меня, уверен ли я, что люблю ее.

— Делаю.

— Что, если я ковыряюсь в носу? — спрашивает Эмили. Я слышу в ее голосе шок и отвращение, когда она съеживается.

— Уверен, что ты найдешь милый способ сделать это.

Красивый безудержный смех Эмили заполняет автомобиль, и я добавляю его к своему списку того, что делает меня уверенным, что я люблю ее.

Я разворачиваюсь на своем месте.

— Я знаю, что люблю тебя, потому что мысль о том, чтобы быть с кем-то еще — или что ты с кем-то другим — просто... чертовски сводит меня с ума. — Я сглатываю горечь в горле. — Все это... оно должно что-то да значить.

Наступает тяжелая тишина, и все, о чем я могу думать — это умолять Эмили сказать мне, что она любит меня. Я хочу услышать это больше всего на свете — больше, чем мое желание жить. Я должен знать, что последние несколько лет моей жизни — жизни, что я посвятил поиску брата, которому на все насрать — не были потрачены впустую.

— Я чувствую то же, но... — Эмили вздыхает, откидывая голову на подголовник. — Я никогда не... Господи. Я такая жалкая.

Я отпускаю ее руку, и она прячет лицо в ладонях.

—Ты определенно не жалкая, Котенок.

Она фыркает, шлепая себя ладонями по бедрам.

— Ты когда-нибудь прекратишь называть меня так?

— Не думаю. — Я смеюсь. — Нет.

Я никогда не был любителем милых прозвищ. Честно говоря, эта мысль заставляет меня съежиться, но Эмили, когда я встретил ее, была слишком забавной, чтобы не подразнить, и это прицепилось.

Она — Котенок.

Она ненавидит это прозвище, но мне все равно.

— Я никогда не говорила этих слов прежде, — признается она, и печаль в ее голосе приносит мне невыносимую боль.