Якса. Царство железных слез

Инок отбросил грязный, потрепанный плащ. Вынул горсть ржавых наконечников.

– Истинный виновник, – загремел его голос, – сидит там, во главе стола. И это – ты, Стурмир!

Если монах полагал, что теперь раздастся гром или голос труб Ессовых, что под ним провалится пол или что Стурмир кинется на него с мечом, – то ошибался.

– Ты виновен, потому что этими стрелами ты убил детей женщины, которая превратилась в стрыгу и взимает дань с горожан. Вот доказательство! Вот указанье. Но говорю тебе: у тебя есть еще надежда. Ты все еще можешь согнуть гордую выю перед Знаком Ессы, выбросить болванов из сбора, начать доверять законам, а не лжи Волоста. Тогда сила Праотца охранит тебя перед стрыгой!

– Где ты это нашел? – Стурмир встал. – Я с самого начала знал, что ты – поп! И куда привел тебя этот проклятый Есса?! Что показал тебе, что ты теперь порочишь мою честь?

– Далеко отсюда. В лес, к дереву с крестом, где ты закопал тела пятерых детей.

– Ты нашел могилу стрыги?

– Если б Есса благословил меня, я бы уже избавил вас от беса. Но не все так просто, Стурмир.

– Ты уже мертв! – крикнул градодержец. Хоть старый, седой и лысый, он перескочил через стол, сбивая и топча кубки, миски и кувшины. Медленно шел с выставленной вперед рукой с расставленными пальцами.

– Слушайте меня, люди и слуги! – возгласил Грот. – Еще есть для вас надежда! Покоритесь Праотцу, примите свет его посланца, Ессы. А прежде всего – покарайте виновного! И тогда перестанете трястись ночами, закрываться с детишками по хатам!

Стурмир остановился и фыркнул злым смехом.

– Ты хочешь узнать, кто виноват, инок?! Так вот – все мы. Я, он, – хлопнул комес по спине бородатого мужика в кожухе. – Миломир, Стогнев, который вон там ковыряется в зубах. Тот человек, этот, вон те за столом! Покопайся поглубже в костях этих ублюдков из-под

дерева, и найдешь там больше доказательств. Кусок меча Хвостка, след от топора Креслава. Кости, разломанные молотом Всебора!

– Вы все их… убили?!

– Нет. Мы не убили! Это был Закон Непокоя. Восемь лет тому пришла зараза. Мы принесли Дерславу и ее детей в жертву! Непокой, закон старый, как мир, как бор, как лес. Вырезанный на камнях, тут, где нынче стоит око´л. Пользовались им еще до того, как пришли лендичи, прежде, чем Моймир провел границу королевства огнем и железом. Когда приходит Непокой, мы жертвуем одним, чтоб прочие могли жить в покое. Тогда, в осеннее равноденствие, пришло такое время. Я стрелял точно…

– Почему выбрали ее детей?!

– Потому что те заболели первыми! Я боялся, что они заразят весь град. Пожертвовал ее… и мы спасли Дзергонь. После никто не умер! Так выстоял око´л, мой око´л; который я поставил на диком корне и на голой скале. Я позаботился, чтобы навоз не лежал на улицах, чтобы в домах были печи, а не открытые очаги, чтоб люди имели свежую воду из колодца и источников, а усиленные скалой валы чтоб оберегали их от врага. Я покорился королю лендичей, но в стенах именно я был и остаюсь владыкой! Взять его!

– Никогда не обретете покоя! – кричал Грот. – Только единая вера освободит вас от страха, а справедливость удовлетворит упыря!

Кричал он в пустоту. Они шли к нему со всех сторон. Десять рук пали ему на плечи, дюжина тянулись к плащу и телу. Схватили, дернули, повалили на пол.

– Стрыга кормит своих детей кусками тел! – надрывался инок. – Чтобы выросли мстители! Когда восстанут, как упыри, разнесут Дзергонь на куски! Станете тогда рыдать, проклятые! Проклятые! Ступайте в лес! В морскую бездну, к Чернобогу и бесам!

Не позволили ему говорить. Мужчина, называемый Креславом, воткнул ему в рот свою меховую шапку.





11


Как и раньше, кинули его спиной на деревянный столб, спутали руки конопляными веревками, так что он взвыл, выкрутили, накладывая узлы, которые уже могло разъять лишь железо.

– Стурмир! – крикнул отчаянно Грот. – Всегда есть время! Послушайся гласа разума! Откажись! Молитесь Ессе! – продолжал он, видя уже, что никто его не слушает. – Падите на лица свои, воздайте ему честь, повторите законы, и чудовище ничего вам не сделает.

Никто не слушал его, потому что все были как в забытьи; словно водили хоровод в честь Грома или праздновали Субботы. Халь не взошел, небо затянуло тучами, а площадь опустела. Снова люди сбегали в дома, прятались за воротами и дверьми, затворяли окна, запирали двери, заставляли входы.

Ждали. В начале этой первой теплой весенней ночи покачивались огоньки факелов, оставленных на башнях и в устьях улиц. Но приугасли, будто сила леса душила в зародыше любой свет…

Стрыга пришла вместе с темнотой. Он снова почувствовал истинный запах лесного лона богини. Услышал приближающийся шорох ее лап. Ничего не видел, пока она не появилась, ступая неторопливо, как волк. Вышла сзади, из-за спины: он увидел ее бледное тело, усыпанное листьями и хмелем, только когда она миновала столб справа.

Он приветствовал ее как старую знакомую, хотя сердце его подкатило к горлу. Но она повернулась к человеку лишь на миг. Грот замер, ждал нападения, но… его не случилось.

Стрыга прыгнула – к пустым столбам, замерла, обошла их, метнулась в улочки, и этот переход от неподвижности к движению был таким быстрым, что образ ее размывался в красноватом свете. Она кружила улицами все быстрее, все резче мотая головой.

«Ищет жертву, – подумал Грот. – И не найдя ее, погружается в ярость. Праотец, спаси меня…»

Стрыга завыла. Длинно, протяжно, так, что по око´лу пошло эхо и отразилось от стены леса. Стрыга с разгону ударила в дверь первой хаты, ткнула башкой, попыталась ухватить зубами, но не сумела найти ничего, за что можно уцепиться на плоских, выглаженных досках. Прыгнула к следующей избе, на этот раз атаковала наглухо затворенное окно. Снова вой, еще страшнее, оглушительней – даже заболели уши.

Она металась по улицам, то и дело оказываясь на майдане. И наконец, не находя пути ни в один из домов, остановилась и повернула башку в сторону Грота.

«Конец, – подумал инок. – Лучше синица в руке… Что ж, пришло мое время».

И тогда, как на заказ, он услышал крик, доносящийся откуда-то из-за валов.

– Редо-о-овия! Редо-о-овия-а-а! Где-е-е ты?!


Это кричал муж, обезумевший от потери. И не замолкал, поскольку вблизи не было стражников, чтобы утихомирить его камнями.

Стрыга быстро – так, что на миг исчезла из виду, – повернулась в сторону ямы с узниками. Побежала, помчалась, исчезла во тьме. Грот дернулся в путах, но ничего не сумел.

Потом наступила тишина, даже ветер стих. И в этом молчании око´ла он вдруг услышал треск ломающейся деревянной решетки; потом – обезумевшие вопли узников и… Тишина. Шум приближающихся лап – стрыга промелькнула на площади, свернула на улочку к верхней башне, держа в лапах кровавые останки, которые еще минуту назад были человеком. Исчезла.

– Есса! Прими его душу! – крикнул Грот.

– Редовия! – раздался поблизости зов. – Редо-о-овия!

Из улочки вышел окровавленный, босой, без рубахи, бородатый мужчина с безумными глазами. Значит, она забрала не его! Праотец… Он остановился и повел неуверенным взглядом по око´лу.

– Добрый человек! – крикнул Грот. – Стрыга ушла! Не бойся, развяжи меня, сегодня уже ничего не случится.

Мужчина выставил палец, тыча в привязанного к столбу инока.

– Вы ее убили! Мою любимую. Отдали ее стрыгону, вы, из Дзергоня, – не лучше бесов, вы подлые псы, предатели, ублюдки Волоста!

– Хватит, добрый человек! Развяжи меня, я возьму тебя к Редовии!

– Врешь! Я сам видел. Стры… гон. Схватил ее, схватил мою милую, рвал ее прекрасное тело, рвал платье… До смерти.

– Помоги мне, и я помогу тебе, человече! Она уже на вечных пажитях, у Праотца…

– Теперь я вам покажу! – крикнул безумец. – Все погибнете! Все до одного; клянусь!

– Погоди, что ты делаешь?!

Безумец обернулся, вбежал на улочку и вынул из железного ухвата горящий факел. Раздул его и приложил… к стрехе ближайшего дома.

– Что ты делаешь?! – орал Грот. – Успокойся, выбрось это! Не делай другому, что сам не желаешь получить! Помни…

День был теплым и сухим, крыши нагрелись, солнце высушило их – потому солома вспыхнула вмиг. Сперва едва заметным, коптящим пламенем, потом огонь встал высоко.

А безумец был уже на другой стороне улицы! Уже поджигал следующую избу – низкую, со стрехой при самой земле.

Промчался, словно ветер, по улочке, прикладывая огонь там и тут. Выскочил на башню, взбежал по ступеням, приложил огонь к старым, обомшелым дранкам крыши и держал так долго, пока не появилось на них пламя. Потом побежал по валу, спрыгнул, ворвался на другую улочку и принялся метаться, разнося жар и пламя между домами.

– Люди-и-и! – орал Грот. – Выходите! Пожа-а-а-ар!

Никто его не послушал. Око´л затворился от стрыги, заложив засовами окна и двери, скрылся, оставляя жертву, которая не спасла града.

Пламя вставало с ревом, стреляло вверх, выпускало снопы искр и жара, так что Гроту пришлось жмуриться. Только теперь раздался шорох засовов, крики и вопли. Испуганные, одуревшие обитатели высыпали на площади и улочки.

Поздно! Огненное несчастье охватило уже половину града! Горели избы, мазанки, крыша дворца Стурмира, сараи и коровники, амбары и склады у майдана. В треск и рев огня вплетались испуганные вопли жителей. Как обезумевшие бросались они к колодцу, передавая из рук в руки хлюпающие ведра. Взбегали на лестницы, чтобы придавить пламя мокрым рядном, растягиваемым на палках. Другие, в ужасе, падали на колени, молясь земле, старым богам или вскидывая руки в древнем жесте отчаянья – к звездам и Ессе.

Все впустую! Дома и избы были поставлены слишком близко одна к другой, огонь перепрыгивал с крыши на крышу, пожирал стрехи и дранку, доски и бревна. К части око´ла не удавалось даже подойти, стихия превратилась в обезумевшую стену огня, к которой не было ни подхода, ни подступа. Пылали обе башни, тлели деревянные колья палисада на валах, то и дело с треском подламывались балки и поперечины. И наконец дома начали валиться с грохотом, рассеивая вокруг пылающие знаки пожара.

Крик взлетел, когда по улочке с топотом пролетел табун горящих, обожженных лошадей с тлеющими гривами, со следами огня на спинах. Они ворвались в человеческую толпу, валя и топча мужчин, женщин, детей, пролетели по майдану, мечась, разворачиваясь, наконец, нашли дорогу наружу; перекликаясь ржаньем, визжа от ужаса, ушли через сгоревшие ворота. В пылающих сараях мычала скотина, разбивала рогами стены из лозняка и глины, рвалась наружу, испуганная, отупевшая, нанизывала на рога людей.

Дзергонь умирал. Подходил к концу, пылал на жертвенном костре для стрыги. А на майдане, ослепленный пламенем, опаляемый жаром, бьющим от огня, впустую бился у столба Грот. Хотя он кричал, просил и молил, никто его не слушал, никто даже не поворачивал головы; все неслись к пожару, спасать добро, гасить, помогать… хотя смысла в этом уже не было…

Наконец, кто-то пробежал рядом – двое. Остановились на миг.

– Что же ты наделал, инок! – узнал он голос Венеды. – Что же ты наделал? Отчего ты не убил стрыгона?

– Случилось как случилось. Око´л совершил преступление, а потому, как древний Толос из века камня, будет он предан огню.

– Ты выставил меня и ребенка на смерть! – крикнула она. – Проклятый жрец, гореть тебе! Пусть Стурмир или стрыга вырвут тебе сердце и кишки! Чтобы ты умер в муках!

– Я сделал, что ты просила!

– Ты уничтожил место, где мы прятались!

– Помоги мне!

– Стой тут и умирай! Чтоб тебя испепелило! – крикнула она. – Я с тобой закончила!

Схватила за руку сына, который спокойно стоял среди огненного безумия, сбежала в темноту, к вратам, к башне, преследуемая сверканьем огня.

Грот кричал, дергался, но ремни держали крепко. Огненное дыхание смерти становилось все ближе, стена огня окружала уже весь майдан…