Я - тьма

Мейсон


В центре города Калгари машина наконец отказала. Послышался громкий звук, словно от выстрела, Мейсон инстинктивно пригнулся и надавил на тормоз. Руль в его руках дернулся. Двигатель фыркнул и заглох. Над головой раскачивался на ветру погасший светофор. Единственное движение на всей опустевшей улице.

Мейсон, бормоча ругательства, выдернул ключи из замка зажигания и швырнул на приборную панель. Те, кто остался в городе, судя по всему, забаррикадировались в своих домах. Сколько еще людей живы? Сколько из них не сошли с ума, не заразились — или как это еще назвать? Прошло уже несколько недель, но Мейсон (и возможно, никто на всем свете) не имел ни малейшего понятия, что происходит. Все средства связи по-прежнему не работали. Если кто-то и понял, в чем дело, он не мог поделиться этим с другими.

Мейсон знал наверняка лишь одно: умерли люди. Множество людей. Если бы по телевизору передавали новости, это назвали бы глобальной пандемией.

Он стоял посреди перекрестка. Светофор над головой не горел. Город превратился в кладбище проводов и электроприборов. Ночами, когда Мейсон ехал по дороге, он не видел ни одного огонька — в сельских домах тоже не было света, за исключением единственного коттеджа, где, видимо, использовали генератор. Мейсон не стал заходить и спрашивать. Он не нуждался в людском обществе — и не заслуживал его.

Больше он никогда ничего не почувствует. Он уже не был прежним Мейсоном. Его мать умерла, чтобы он жил. И как считал Мейсон, закляла его жить.

Несколько домов, стоявших вдоль шоссе, горели. В зеркале заднего вида Мейсон видел черный дым. Полчаса назад он проезжал мимо одного, подняв стекла и натянув на нос рубашку. Возле дома стояло слишком много машин; дверцы были распахнуты. Вдоль дороги лежали мертвые тела. Обожженные. Рты открыты в немой агонии. Сумасшедшие монстры, что бродили по городу, видимо, загнали этих людей в огонь. Что хуже — погибнуть от рук обезумевших убийц или сгореть заживо? У Мейсона не было ответа.

Когда проезжал мимо, он сосредоточился на дороге, делая вид, что не видит эти полуобгоревшие трупы, пытаясь убедить себя, что отвратительный запах исходит не от горелой плоти.

Он решил, что больше никогда не поедет сквозь дым. В следующий раз, когда завидит огонь, он не поедет в город. Это слишком. Особенно запах. При первой возможности Мейсон собирался выбросить свою одежду в канаву.

Ты забываешь хорошее и помнишь плохое. Так говорила мама. Обрывки воспоминаний о ней всплывали в памяти в самый неожиданный момент. Запах ее духов. Ее улыбка. Мейсон изо всех сил пытался все забыть. За последние недели он проехал много километров, но мама продолжала его преследовать. Она приходила в его сны. Когда он останавливался, чтобы сделать передышку, он думал только о ней. С закрытыми глазами, подсоединенная к аппаратам, она делает последний вздох и прекращает борьбу. Она так с ним и не попрощалась.

Нет. Не надо о том вспоминать.

Вставив ключ обратно в замок зажигания, Мейсон осторожно выбрался из машины и обошел ее спереди.

Обе передние шины лопнули.

Оглядывая дорогу позади, Мейсон увидел сверкавшие на солнце осколки стекла. Как он только мог не заметить? Он выругался и ударил кулаком по капоту.

Теперь придется найти другую машину. Это несложно. Неподалеку наверняка с десяток автосалонов. У Мейсона был большой выбор. Он мог позволить себе любой «Хаммер» или «Порше». Но он никогда не интересовался шикарными машинами. Он не видел разницы между пятью и шестью цилиндрами. К тому же дорогой автомобиль наверняка будет быстрее сжигать бензин — значит, придется чаще останавливаться. Мейсон не доверял заправкам. Они прямо на виду, и там может ошиваться кто угодно. Нет, ему нужна просто исправная машина — с шинами и всем остальным.

Стоять посреди перекрестка было опасно.

Сколько времени пройдет, прежде чем его обнаружат?

— Нужна помощь?

Мейсон резко обернулся и выставил перед собой руки, но одного взгляда на того, кому принадлежал голос, хватило, чтобы Мейсон расслабился. Человеку было лет семьдесят. Седые волосы аккуратно зачесаны назад. На нем был костюм, вышедший из моды еще в пятидесятые — как и галстук, и красный носовой платок в горошек, выглядывавший из кармана. Старик опирался на костыли.

— Не хотел тебя пугать, — сказал он. — Но не думаю, что сейчас можно с кем-то поздороваться без того, чтобы привести его в ужас.

— Да уж, — отозвался Мейсон.

— Думаю, ты без труда сделаешь вывод, что я никакой опасности не представляю, — произнес старик, в доказательство постукивая костылями по земле. — Надеюсь, ты тоже. Никогда прежде не видел, чтобы так суетились из-за какой-то поломки — теперь, когда вокруг тысячи ничейных машин. Так что, думаю, ты вполне человек.

— Я нормальный, — сказал Мейсон. Он захотел чем-то это доказать, поэтому медленно повернулся, показывая, что ничего не прячет за спиной или в рукаве.

— Нормальный, ха! — Старик засмеялся. — Разве сейчас можно назвать кого-то нормальным?

— Может, и нет.

Старик повернулся на костылях и оглядел дорогу.

— Не знаю, как ты, а я не особенно люблю торчать на виду. Я живу на этой улице. Почему бы тебе не зайти в гости? Я поставлю чай и приготовлю завтрак, и мы придумаем, где тебе раздобыть машину. Что скажешь?

Мейсон взглянул на сдутые шины автомобиля, который он подобрал возле Драмхеллера. Свою собственную машину он оставил на обочине в Роузтауне. Это решение далось ему с трудом. Сейчас такая привязанность к машине казалась глупой. Это просто кусок металла, в котором при повороте ключа двигаются всякие причудливые механизмы. Мейсон не мог вспомнить, почему машина так ему дорога. С того момента, казалось, минули тысячи лет. Мейсон просунул руку в окно и вытащил сумку, которую собрал в то утро, когда поджег свой дом. Из-под солнцезащитного козырька он достал фотографию, которая некогда лежала у него в кармане. Мейсон с мамой радуются солнышку. Радостный, счастливый Мейсон. Когда он успел повзрослеть?

— Пойдемте, — сказал он.

— Меня зовут Уинстон Твиллинг, — представился старик. — Но все называют меня Твигги. По крайней мере, называли. Сейчас-то меня уже никто никак не зовет.

— А я Мейсон Дауэлл.

— Рад познакомиться. Жаль, что при таких обстоятельствах. Увы, сейчас не все могут себе позволить есть пироги да плюшки. Но у меня есть хороший чай. Стащил его из супермаркета на этой улице. У них там целый отдел посвящен чаю, кофе и подобным приятностям. Раньше я туда не заходил — цены там грабительские. Но за все приходится платить. По крайней мере, в последние дни. Что уж тут жаловаться.



Спустя двадцать минут Мейсон сидел на единственном стуле в однокомнатной квартире Твигги. Старик возился с газовой плитой, которая теперь работала на бензине. Мейсон зевнул в кулак. Ему все реже удавалось как следует выспаться. Твигги же выглядел так, будто он-то спал сколько хотел. Его глаза так и горели.

Жилище Твигги смахивало скорее на музей, чем на обычную квартиру. Шкафы ломились от самых разнообразных вещей. Тысячи книг, блокнотов, статуэток и безделушек заполняли каждый уголок. На стенах были развешаны карты мира. Карты Солнечной системы. Карты метро и каких-то маленьких городков. Мейсон видел рисунки и картины, по большей части с изображением пейзажей — водопадов, пляжей, джунглей, каньонов, древних руин. Были здесь и снимки людей, пришпиленные к стене кнопками и булавками; они перекрывали друг друга и складывались в огромный коллаж.

По углам были свалены папки и газетные вырезки. Даже на кухне стояли коробки с книгами, подпиравшие холодильник и дверцы буфета.

Мейсон ощутил легкую клаустрофобию, зато Твигги чувствовал себя здесь как рыба в воде.


— Мы были поколением, которое нажимало на кнопки, — говорил Твигги. — Нам никогда не приходилось трудиться, чтобы что-то получить. Все что угодно было от нас на расстоянии вытянутой руки. Проголодался? Кидаешь еду в микроволновку и нажимаешь на кнопку. Хочешь пить? Запускаешь кофемашину. Были кнопки для лифта, для телевизора, для сигнализации — черт побери, что бы мы ни придумали, находился кто-то, кто изобретал для этого кнопку. Но я не из тех старперов, которые бормочут, что во времена их детства мир был лучше. Не был. По крайней мере, еще несколько недель назад. А с сегодняшним днем ничто не идет в сравнение, правда? Хуже уже не придумаешь.

Мейсон кивнул. Он покосился на стопку книг, которая рисковала опрокинуться при первом же дуновении ветерка. В квартире у Твигги было не грязно — но и чистой ее нельзя было назвать. Вымытые тарелки были аккуратно расставлены на полке, белье выглядело свежим. Но при этом все казалось старым, блеклым, изношенным. Мейсон не смог удержаться от мысли, что такое место должно навевать тоску на своего обитателя.

Твигги заметил, как он озирается.

— Да, не ахти что, но это мой дом. Я давно тут живу. Думаю, при желании я нашел бы себе уютную квартирку в самом центре. Сейчас вокруг полно отличного жилья, которое только и ждет, чтобы в него кто-нибудь заселился. Я мог бы провернуть неплохое дельце.

Мейсон кивнул. Его внимание привлек раздавленный жук на потолке.

— Но этой мой дом. Я с ним сроднился. Я тут живу уже тридцать с лишним лет. Уже давно мог бы переехать, но мне не хочется. Я люблю книги и ценю простую жизнь. У меня никогда не было ни жены, ни детей, только работа — и мне этого хватало. Даже когда ушел на пенсию, я не захотел переезжать во Флориду — или куда там стремятся нынешние старики. К тому же ты представляешь, во сколько обойдется перевезти весь этот хлам!

— А где вы работали?

Чайник засвистел, и Твигги отключил конфорку. Он разлил кипяток по кружкам с необычного вида чайными пакетиками. Для одноногого человека двигался он на удивление ловко. Балансируя на одном костыле, Твигги поднял кружку и поставил ее перед Мейсоном, не пролив ни капли.

— Я был профессором социологии в университете, — сказал он, возвращаясь на кухню. Он взял пачку печенья и кинул на кровать, прежде чем вернуться с собственной кружкой. — Зря удивляешься — мы, чокнутые профессора, всегда так потрепанно выглядим. Думаю, всклокоченные волосы и твидовые пиджаки — наши неотъемлемые атрибуты.

— Круто.

— Еще как, — подтвердил Твигги. — Я специализировался на упадке, на разрушении цивилизаций. Как ты можешь догадаться, недавние события вызвали у меня профессиональный интерес.

За окном раздался крик, и Мейсон резко дернулся, пролив на рубашку горячий чай. Он выругался, вскочил на ноги и оттянул ткань, чтобы не ошпарить кожу.

Твигги прыгнул к окну и отодвинул штору, чтобы глянуть наружу.

— Не знаю, кто это — один из них или какой-то бедолага. Вряд ли мы можем чем-то помочь.

— Может, пойти посмотреть? — Рубашка подостыла, и Мейсон тоже приблизился к окну. Оно выходило на улицу. Никого не было видно.

— Ни за что! Может, я и старик, но я еще не готов умереть. Пару дней назад я видел, как одного мародера разорвали на части. Этот болван пытался вытащить из дома огромный телевизор. Интересно, как он собирался его смотреть? Может, он думал, что телевизор работает на волшебной пыльце? Кто знает. Его прикончили без лишних разговоров. Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так орал. Если хочешь, чтобы человечество выжило, веди себя потише.

Мейсон отвернулся от окна. Он знал, что Твигги прав. Да помощь больше была и не нужна — тот, кто кричал, уже ушел. Или замолчал.

Твигги закрыл окно и задернул штору. Вернулся к кровати и сел.

— Ты не из разговорчивых, да?

— Не то чтобы.

— Но вряд ли тебе нечего рассказать.

Мейсон пожал плечами.

— Не буду спрашивать, кого ты потерял, — сказал Твигги. — У тебя на лице все написано. Но вот что я тебе скажу. Если ты уедешь в глушь и будешь строить из себя героя, ты их этим не вернешь. Сейчас не время испытывать вину за то, что ты выжил.

— Дело не в этом, — промолвил Мейсон.

— Хочешь ответов? Их нет.

— Почему?

— Хороший вопрос. — Твигги поскреб ногу. — Но на него у меня тоже нет ответа. Почему происходит то, что происходит? Думаю, зараза проникла слишком глубоко.

— Зараза?

— Человечество.

Мейсон снова пожал плечами — в основном потому, что не знал, что на это сказать. Твигги пристально на него смотрел, и Мейсону стало не по себе. Так все время делал его учитель математики, особенно когда был уверен, что Мейсон не знает ответа на вопрос. Может, у всех учителей такая привычка?

— Рождаются в крови, воспитываются в крови, — произнес Твигги. Он проковылял к полке с книгами и протянул Мейсону альбом. На первой странице была черно-белая фотография разоренного мира. На заднем плане вырисовывался разрушенный дом; улицы были завалены телами. — Люди — самые жестокие существа на планете. Наша великая история сохранила все наши отвратительные деяния. Мы прогнили до самой сердцевины. Зараза наконец одержала победу. У нас никогда не было лекарства, и бороться с симптомами мы уже не можем. Когда мы сотрем себя с лица земли, мы наконец совершим правильный поступок.

— Получается, мы за это в ответе? Мы сами это сделали?

— Не напрямую, — ответил Твигги. Он пролистнул несколько страниц и нашел что искал. Древние руины. Храм, заросший зеленью. Застывшие скелеты с навек распахнутыми ртами. — Это конец света, мистер Дауэлл. Как и все предыдущие цивилизации, наша начала поглощать саму себя. Можешь называть это каннибализмом, если хочешь. Вспомни великие цивилизации прошлого. Майя. Ацтеки. Римляне. Каждая опередила свое время. Каждая уничтожена. Они не оставили после себя ничего — лишь некоторые факты для людей вроде меня, которые роются в прошлом.

Твигги указал на фотографию на стене. Сотни трупов, сваленных в кучу.

— Колледж Мурамби в Руанде,[3] — сказал он. — Геноцид целого племени. Сотни тысяч убитых. Разрубленных на куски с помощью мачете. Уничтоженных. Не очень-то здорово, правда?

— Я не понимаю, к чему вы.

— Наша очередь пожирать самих себя. Что-то случилось — и началась вселенская разруха. Мы больше не группка обществ, которые кормятся за счет этой земли. Мы слишком разрослись. И у нас в голове что-то щелкнуло. У нас больше нет свободы воли. Люди ничем не лучше псов, ты и сам это понимаешь. Всегда есть вожак, который ведет свою стаю к пропасти. Но до этого кто-то должен бросить кость. Кто-то — или что-то. Философы любят рассуждать о том, что у нас есть свобода воли, но лично я думаю, что большинство людей идут куда им скажут. Кто бы ни был в ответе за все это, он выбрал наилучшее время для атаки. Думаю, все началось с землетрясений. Ты знаешь, что животные могут их предчувствовать? Это факт. Но что-то заставило землю расколоться. И это что-то имеет на нас зуб. Оно пришло за нами, сам видишь. А мы встретили его с распростертыми объятиями.