Я – телохранитель. Забыть убийство

— Чушь! — повторил, но получилось совсем неуверенно.

Его сбивало с толку выражение лица собеседника.

— Или это не чушь, по-вашему?! — ужаснулся Китайгородцев, осознав, что бессмысленно пытаться спрятаться за неверием.

— Боюсь, что это правда, — сказал Потёмкин. — Это очень, очень похоже на правду. И я не знаю, что вам с этой правдой делать.





* * *


До станции, где им выходить, оставалось всего ничего. Китайгородцев стал собираться, двигаясь, как лунатик, и то и дело натыкаясь на препятствия, а Потёмкин неподвижно сидел у окна, опустив голову и будто что-то разглядывал на исцарапанной поверхности стола, и из-за этой его неподвижности Китайгородцев не замечал, наверное, своего спутника до поры до времени, пока в очередной раз не наткнулся на стол. Потёмкин поднял голову. Их с Китайгородцевым взгляды встретились. Потёмкин смотрел строго и отстранённо. Как будто сборы Китайгородцева вызывали у него недоумение и недовольство. Китайгородцев замер, осознав никчёмность всей этой суеты.

— Что? — спросил он хрипло.

— Не надо ничего, — произнёс Потёмкин едва слышно.

Такой шёпот-шелест.

— Мы с вами расстаёмся, Анатолий.

— А как же…

— Расстаёмся! — прошелестел Потёмкин. — Так будет лучше. И мне. И… вам… тоже… наверное…

Он, когда говорил про Китайгородцева, запинался, и было понятно: насчёт своего собеседника он не был так уверен, как насчёт себя. И сам Потёмкин, видимо, уловил эту двусмысленность в своих словах.

— Это ужасно — то, что я узнал сегодня, — сказал Потёмкин. — Такого лучше бы не знать. Когда я от вас услышал весь этот кошмар, первым моим желанием было сойти с поезда и больше никогда не пересекаться с вами. Честное слово, я вас не обманываю.

Глядя на его измождённое и постаревшее за одну ночь лицо, можно было поверить в то, что так и было.

— Даже рассказать вам то, что я от вас услышал — на это нелегко решиться. Но я не смог от вас утаить. Не посмел. Вы не так давно спасли мне жизнь. Я в долгу перед вами. А долги надо отдавать. Я вам сказал. Я вас предупредил. Это единственное, что я могу для вас сделать.

— Как же так! — пробормотал Китайгородцев, осознав, что остаётся один на один с этой большой бедой. — Что мне теперь делать?

— Я не знаю, — сказал Потёмкин и беспомощно развёл руками.

Похоже было, что он действительно не знал.

— Но это правда? — спросил Китайгородцев, будто на что-то ещё надеялся.

— Думаю, что да, — ответил безжалостно Потёмкин.

Ложь тут не во спасение. Ложью можно только усугубить ситуацию.

— И что — наступит шестнадцатое число, и я действительно пойду убивать Лисицына? — спросил Китайгородцев.

И снова Потёмкин ответил:

— Думаю, да.

— Что это будет? Как произойдёт?

— Трудно сказать. Но можно предположить. Этот день для вас начнётся, как обычно. Вы проснётесь, примете душ, выпьете свой утренний кофе. Всё как всегда. И так будет до тех пор, пока вы не обнаружите, что наступило шестнадцатое. Может быть, вы взглянете на календарь. Может, по радио услышите, что сегодня — шестнадцатое. И в тот же момент в вашем мозгу переключится какой-то рычажок. Вы вспомните о том, что вам необходимо убить Лисицына. Срочно. Не откладывая дело в долгий ящик. И вы пойдёте его убивать.

— Я уеду, — пробормотал Китайгородцев. — Далеко. В Америку. В Южную. На самый край. И шестнадцатого меня тут не будет.

— Это не важно, — покачал головой Потёмкин. — Шестнадцатого там, в Южной Америке, вы вспомните о том, что должны убить Лисицына, купите билет на самолет, вернётесь в Россию и всё равно его убьёте. Не важно, какая будет дата в календаре. Вы всё равно сделаете это. Вы — боцман Торопыгин. Помните его? Год прошёл, и он вдруг включился.

— Это гипноз?

— Да, это гипноз.

— Ладно, раньше я не знал, — сказал Китайгородцев. — Меня загипнотизировали, а я про убийство это — ни сном, ни духом. Но теперь я знаю! Я в курсе того, что был такой гипноз! И я теперь не тварь какая-то безмозглая, я могу размышлять, рассуждать, я могу обдумать, как мне с этим быть, подготовиться, что-то предпринять!

Он с надеждой посмотрел на собеседника.

— Никаких гарантий нет, — честно сказал Потёмкин. — Может случиться так, что вы, даже зная, ничего с собой не сможете поделать. Всё будет происходить помимо вашей воли. Мозг человека — там тьма загадок. Почти ничего неизвестно. И сам человек над своим мозгом в принципе не властен. Вы можете контролировать свои сны, например? Нет! А гипноз — он как сон. Но только это не сон, это другое.

— Хорошо, допустим, — хмурился Китайгородцев. — А если я пойду к Лисицыну и сам его предупрежу?


— О чём? — вздохнул Потёмкин. — О том, что вы скоро будете его убивать?

— Но ведь что-то надо предпринять! Предупредить!

— Зачем? Чтобы он уехал? Так вы всё равно будете его искать. Чтобы он поберёгся? Нанял охрану? Вы хоть понимаете, что его охрана — это ваши будущие палачи? Они убьют вас, когда вы шестнадцатого придёте к Лисицыну. Или даже раньше, — протянул Потёмкин, стремительно прозревая. — А? Что скажете? Если Лисицын решит не искушать судьбу? Захочет проблему решить одним махом. Тогда вы не жилец, — сказал Потёмкин и посмотрел печально.

Китайгородцев не был готов сдаваться. Не верилось, что ничего нельзя сделать. Как он однажды в какой-то книжке прочитал: «Из любой безвыходной ситуации всегда есть как минимум два выхода». Два! А для него достаточно и одного.

— Вы смогли из меня всё это выудить! — заторопился он, потому что ему вдруг показалось, что он уже нашёл решение. — Вы знаете, как это делается! Вы сами, в смысле, по гипнозу. Вы можете что-то сделать. Запретить мне, например. Или отменить этот приказ. Внушить мне, установку дать такую: про Лисицына забыть, и чтобы это — навсегда!

— Я могу, — сказал Потёмкин. — Попробовать. Но я гарантии не дам. Я не смогу вам обещать, что у меня получится. И никто не даст такой гарантии — что вы шестнадцатого не положите в карман нож и не отправитесь к Лисицыну. Потому что когда я ввожу вас в транс, я действую по наитию. Я брожу по закоулкам вашего мозга, как по тёмной комнате — на ощупь, наугад. Я многого не вижу. И даже не догадываюсь. На что-то наткнулся в темноте, пощупал, догадался, что это такое. А мимо чего-то прошёл в полуметре и мне даже невдомёк, что там что-то было. Я не знаю в подробностях, что с вами проделывали. Какие закладки там у вас в мозгу оставили. И самое главное: я не знаю, кто сильнее. Я, или тот, кто проделал это с вами. В этом-то весь ужас: я ничего не могу вам обещать. Я ни в чём не уверен.

Развёл руками. Он действительно выглядел беспомощным сейчас. Выпутывайтесь сами, мол. Я умываю руки.

— Простите меня, — сказал Потёмкин. — Я сделал всё, что мог.

И бессмысленно было требовать от него невозможного.

Поезд уже подходил к станции. Потёмкин засобирался. Облачился в свое чёрное пальто, взял в руки сумку.

— Простите, — повторил он, уже когда стоял в дверях.

Он уходил, Китайгородцев оставался.

Поезд остановился.

Потёмкин вышел из вагона. Китайгородцев видел из окна, как фигура в чёрном тенью скользит по засыпанному снегом перрону. Потёмкин скрылся из виду, но потом вдруг вернулся. Подошел к окну, за которым стоял Китайгородцев, и крикнул что было сил, желая быть услышанным:

— Михаил! Только Михаил!

Китайгородцев смотрел на него, пытаясь понять.

Поезд тронулся.

— Михаил может!

Поезд покатился быстрее. Потёмкин остался на перроне, исчез из виду.

По проходу шел проводник.

— Вы разве не до этой станции ехали? — спросил он обеспокоено.

Китайгородцев обернулся, но лицо у него было такое, что можно догадаться: не слышал, о чём его спросили.

— Число сегодня какое? — вместо ответа произнёс Китайгородцев.

— Одиннадцатое.





ОДИННАДЦАТОЕ НОЯБРЯ. ПЯТЬ ДНЕЙ ДО УБИЙСТВА




ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ КИТАЙГОРОДЦЕВ:

«Я влип. Я в шоке. Я похож на человека, которому только что объявлен смертельный диагноз. Полный хаос в мыслях и только два вопроса раз за разом разрываются в мозгах шрапнелью: «Почему именно я?» и «За что?» Ответа нет. Пощады нет. Надежды нет. Ещё недавно всё было хорошо. Светило солнце, день шёл за днём, я был как все. Теперь я не как все. Я другой и у меня всё плохо. Солнце светит, но уже не мне. Всё наперекосяк. Если Потёмкин не ошибся, тогда у меня выбор небогатый. Либо я убью Лисицына и стану убийцей, либо меня изрешетят его охранники, и я буду жертвой. И только если Потёмкин ошибся… Это я от безысходности — про то, что он ошибся. Мне страшно и я пытаюсь сам себя уговорить. Успокоить. Хотя я уверен процентов приблизительно на девяносто девять в том, что нет тут никакой ошибки. И глупо надеяться на то, что что-то не так Потёмкин понял. Потому что я видел своими глазами, какие он фокусы проделывал во время сеансов гипноза. Уму непостижимо, что можно вытворять со взрослыми людьми. Они, если гипнотизёр того захочет, могут родную мать в упор не замечать. Или целый год жить обычной своей жизнью, никаких отклонений в себе не обнаруживать, а потом вдруг ни с того ни сего подняться со своего места в переполненном зрительном зале и пойти шаткой моряцкой походной на сцену, чтобы прокричать там, что ты — боцман Торопыгин. Всё мое отличие от того парня-бедолаги в том, что он не знал, что он Торопыгин, а я знаю, что я Торопыгин. И всё равно мне это не поможет, как сказал Потёмкин. Шестнадцатого числа я, как тот парень, встану и пойду, как заведённый. И никто меня не остановит. Я видел этого Торопыгина вчера. Он пёр, как танк. И в его взгляде я даже проблесков сознания не обнаружил. Это был робот. Настоящий робот. Либо я убью, либо меня убьют. Два варианта и оба невозможные. Я не хочу! Не хочу!! Не хочу!!!»





* * *


Китайгородцев прилетел в Москву во второй половине дня. В аэропорту его встречал Лапутин. Тот первым делом обратил внимание на то, что Китайгородцев хотя и прихрамывает, но инвалидную трость по назначению не использует, просто несёт в руке.

— О! — сказал Лапутин. — Да ты оклемался, как я вижу!

Китайгородцев посмотрел на него, а впечатление осталось такое, будто он Лапутина и не увидел — взгляд сквозь тело прошел, как сквозь воздух.