Я отвернулась

Я прохожу мимо рыночного лотка. Пять фунтов за вязаную вещь! Это очень дорого, но нужно покрыть голову — я чувствую себя слишком заметной, кажется, что на меня пялятся. Вытаскиваю одну банкноту, стараясь, чтобы парень за прилавком не увидел остальные. Затем натягиваю шапочку поглубже на лоб и кидаю взгляд за спину. По-прежнему никого.

Нужно убить время. Жизнь на улице — странная штука. Смесь скуки и страха.

Однако она дает возможность увидеть то, что вы пропустили бы, если бы мчались куда-то вместе со всем остальным миром. Взять хотя бы вон ту девушку, сидящую в уличном кафе рядом с женщиной постарше. Девушке лет семнадцать или восемнадцать, а мать все равно гладит ее по голове, как маленького ребенка. А на днях я видела парочку на траве в парке. У них был пикник, но выглядели они по-настоящему отстраненными друг от друга. А потом маленькая птичка уселась на скатерть. Парень угостил ее крошками, и девушка захлопала в ладоши, будто он показал волшебный фокус. После этого они смотрелись вполне нормально.

Я останавливаюсь на минутку возле парка со скульптурой. Молоденькая хихикающая пара, делают селфи щека к щеке. Первая любовь! Это заставляет меня умилиться и разозлиться одновременно. Хочется подойти и сказать им, что они никогда больше не найдут такого, что надо беречь чувство. Потому что, если они не станут его охранять, кто-то или что-то разобьет их сокровище на тысячу осколков.

Я иду дальше, спускаюсь в подземный переход — в бетонный тоннель из тех, где тусуются подбирающие «бычки» подростки на велосипедах. Один говорит другому, что встретится с ним попозже в «Крэковом переулке». У меня нехорошие ощущения от этого места. Так что я опускаю глаза и быстро иду к выходу, где возле стены лежит подушка, ждущая возвращения хозяина.

Когда я выхожу на другую сторону улицы, начинает накрапывать дождь, но — на мою удачу — прямо передо мной церковь с каменным крестом на куполе. Раньше я верила в такие предзнаменования, но теперь уже нет. Поэтому я просто сажусь на одну из боковых скамеек, наблюдая за туристами, выкладывающими по фунту за каждую свечу. Они то и дело роняют монеты, не замечая, и я тут же подхватываю их. Впервые за много дней мне спокойно. Веки постепенно тяжелеют.

Я просыпаюсь от голодного урчания в животе. Это еще один аспект жизни на улицах. Вы знаете разницу между приемом пищи по потребности и едой от скуки. Видели когда-нибудь толстого бездомного? Я тоже нет.

На улице парень торгует пончиками. Я не прочь отведать сладкого. Опускаю руку в правый карман, и… меня кидает то в жар, то в холод. Должно быть, в церкви вытащили деньги, пока я спала. Какая же я тупая дура!

Я плотнее подтягиваю ремень, и снова меня подхватывает послеобеденный поток толпы. Но людей на улицах все меньше.

Что теперь делать? У меня совсем нет денег на хостел, и я не могу пойти в кризисный центр. Так что я просто передвигаю ноги, пока они шевелятся. Желудок сводит от голода. Я иду и иду, потому что не знаю, что дальше. Надо мной кружат чайки. По гигантскому кольцу несутся грузовики. Афиши перед шикарным театром приглашают купить билет, но это не для таких, как я. Какой-то человек сидит на обочине дороги с перевернутой шляпой — просит подаяние. Рядом с ним лежит заплесневелая буханка хлеба. Я прохожу мимо магазина с надписью в витрине: «Самое время съесть пирожок!» Ага, в мечтах, думаю я.

Теперь я на берегу реки. Должно быть, порт. Подо мной обрыв с лодками, качающимися на волнах. Я смотрю на воду. На что это похоже — прыгнуть и никогда больше не всплыть?

— Не надо, — произносит позади меня голос с мягким ирландским акцентом. — Оно того не стоит.

Я быстро оборачиваюсь. Это парень с картонкой в руках, на которой намалевано: «У меня нет дома, и я голодаю».

Обычно я держу себя в руках. Но шок от случившегося заставляет сказать все как есть.

— Мне некуда идти, — всхлипываю я. — Меня обокрали.

Он выглядит таким сочувствующим, словно по себе знает, что это такое.

— Да, тяжелая ситуация. — Он протягивает ладонь для рукопожатия: — Кстати, меня зовут Пол.

Настоящий джентльмен! Его зубы удивительно белые и ровные. Значит, не курильщик и не наркоман. Я замечаю, что рукав его рубашки порван.

— Что вы собираетесь делать? — спрашивает он.

— Не знаю, — отвечаю я.

— Вам негде ночевать?

Я качаю головой.

— Темнеет. Вы же не хотите остаться здесь одна? Может, пойдете со мной?

— Ха! Я не настолько глупа.

— Да бросьте! — Он смеется, словно я сказала что-то забавное, но в хорошем смысле. — Вы мне в матери годитесь! Я помогу найти место для ночлега.

Я колеблюсь. Холодно, и желудок пуст. Этот парень не выглядит опасным типом. И я понимаю, что уже иду с ним вдоль реки, а затем дальше, тротуарами и переулками.

— Куда мы?

— В место под названием Стоукс-Крофт. Там хорошо. Мы все там тусуемся.

Здесь полно художественных магазинчиков с расписанными граффити стенами и с ревущей музыкой. Аккуратные рисунки вперемежку с выцветшими фразами типа «Долбаный Брексит», выполненные красной, синей и белой краской. Мы добираемся до большого фабричного здания, заколоченного досками и увешанного табличками «Не входить!», словно оно пустует.

— Вход с задней стороны, — говорит Пол. — Там разбитое окно. Забирайтесь. Только не порежьтесь о стекло.

Это слегка трудновато, но я справляюсь.

Я стою внутри. Пол рядом со мной. Он широко разводит руки в стороны, будто показывает дворец.

— Добро пожаловать в нашу обитель.





Глава 3

Элли





Смерть — это часть нашей жизни здесь, в тюрьме. Я говорю не только об убийцах или, по крайней мере, о признавшихся. Смерть — она селится внутри тебя от нехватки свежего воздуха и невозможности ощутить аромат цветов в саду, почувствовать объятия любимых.

С другой стороны, моя участь не ужаснее, чем я заслуживаю.



Мы с отцом пошли в место под названием «похоронный салон», чтобы увидеть маму. Ее забрали туда после «ухода от нас». Я была не вполне уверена, что это значит, и чувствовала, что должна спросить, но в то же время боялась ответа.

— Почему ты не мог оставить ее дома в постели? — спросила я вместо этого.

Мне пришлось повторить дважды, прежде чем отец ответил. Наверно, он не мог много говорить, потому что совсем не ел в те дни, хотя в дверь постоянно звонили люди, приносящие запеченную баранину, яблочные пироги и еще какую-то штуку под названием «фон дю». А чтобы нормально соображать, нужно нормально питаться. Мама всегда так говорила.

— Гробовщик должен сделать, чтобы она прилично выглядела, — ответил он наконец.

— А что такое гробовщик?

— Это тот, кто… кто заботится о таких людях, как твоя мама.

— Но она и так хорошо выглядит, — возразила я. — Ты сам всегда ей это говорил. — Это правда. У мамы мягкие темные волосы, а ее кожа пахнет розами. И тут я вспомнила цвет ее лица, когда мы виделись в последний раз, и мою грудь вдруг сжало так сильно, словно ее обмотали гигантской эластичной лентой и стянули что есть мочи. — Меня не волнует, что она немного желтая. Я просто хочу ее увидеть.

— Бедный ягненочек, — пробормотала мисс Гринуэй, которая пришла к нам, чтобы «помочь слегка прибраться».

Но отец смотрел в окно с таким выражением лица, будто ожидал, что мать сейчас покажется на дорожке и откроет входную дверь.

Вспоминая все это сейчас, я жалею, что отец взял меня с собой посмотреть на тело мамы. Неужели он не понимал, как сильно это на мне отразится? Едва ли в те дни это было таким обычным делом, как теперь, когда маленьких детей берут с собой, даже если хоронят их родителей. Но, несмотря на случившееся потом, я верю, что отец хороший человек. Наверно, он думал, что это поможет мне смириться с утратой.

Каковы бы ни были причины, подробности того ужасного дня до сих пор неизгладимо запечатлены в моей памяти. И сейчас, когда прошло столько лет и я сижу в камере, я не могу запретить своему мозгу прокручивать их снова и снова.

Снаружи похоронный салон выглядел как закрытый магазин. В книгах, которые я читала, это слово обозначало гостиную. Здесь же было целое здание с белыми занавесками на окнах и светлыми пластиковыми цветами в вазе на столике рядом с большим золоченым крестом. Человек в черном костюме провел нас в заднюю комнату. Было так тихо, что я слышала собственное дыхание.

Глаза матери закрыты. Ее лицо больше не выглядит желтым. Она вся белая и блестящая.

— Что у нее с подбородком? — воскликнула я. Он был совсем другой формы — вытянутый и заостренный, как мое лицо в кривом зеркале на ярмарке, куда меня однажды водили родители.

— Все дело в мышцах, милая, — отозвался человек в черном. — Они обвисают, когда люди умирают.

— Но она не могла умереть! — закричала я. — Она просто… ушла! Ты сам мне это сказал, папа! Разве нет?

Я вцепилась в его руку, отчаянно дергая за рукав.

— Пусть она проснется, папа! Заставь ее!

Его голос звучал так, словно он его выдавливал, как зубную пасту из почти пустого тюбика:

— Я не могу, Элли. Ее тело больше не работает.

— Тогда исправь его! — рыдала я. Разве он не починил наш бойлер после того, как тот «продолжал мигать» при повторном включении? Отец был «хорошим мастером». Мама всегда так говорила. Он даже приделал крышку моей музыкальной шкатулки после того, как та оторвалась от петель.

— Иногда, дорогая, людей невозможно починить. — По лицу отца текли слезы. Они напугали меня. Взрослые не плачут. Так мама тоже говорила. — Наверно, это плохая идея. — Он взял меня за руку и повел к дверям.

— Она умерла из-за меня? — Мой голос звучал тихо, как чужой. Мы уже вышли на улицу, направляясь к машине. Я не могла унять дрожь. Будто чудовище завладело телом, встряхивая меня изнутри, как желе, которое мы с мамой когда-то готовили вместе. У меня даже зубы стучали.

— Нет! Конечно, не из-за тебя! Что это тебе в голову взбрело, Элли? — К нам с ревом приближался мотоцикл, и папа быстро подхватил меня, чтобы благополучно перебраться через дорогу.

— Я расстроила ее, — тихо пояснила я.

— Как? Когда?

— В тот раз, когда спросила, почему она не может завести еще ребенка, а потом она разбила голубую чашку.

Отец покачал головой.

— Это здесь совсем ни при чем, Элли. Она болела. И доктора ничем не могли ей помочь.

— Но она ведь хотела еще ребенка?

— Да. — Он кивнул. — Мы оба надеялись, что подарим тебе братика или сестру. Но не получилось.

Я ничего не сказала, потому что не хотела еще больше его расстраивать. Но в глубине души я знала правду. Я причинила боль матери, когда об этом заговорила. И именно тогда ей стало хуже. А потом она умерла. Значит, это моя вина.

Много лет спустя я побывала на выставке черно-белых фотографий в Национальной галерее, где меня поразил портрет девушки Эдвардианской эпохи в траурном платье. Ее волосы были убраны назад под черный бархатный ободок, открывая высокий лоб, как у Алисы в Стране чудес. Ее нежные глаза смотрели кротко, уголки губ печально опустились. От нее исходила аура принятия горя. Я сразу поняла, что она чувствует. И пока я стояла там среди толчеи других любителей искусства, эта фотография словно опять перенесла меня на похороны мамы.

Я застыла возле открытой могилы рядом с отцом, одетым в длинное серое пальто. В руке я держала ранние нарциссы из нашего сада. По папиному указанию я бросила их в яму на крышку гроба.