Я – легенда
Часть 5 из 64 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Но тут же зажмурился; по телу пробежала дрожь.
«Не дури, приятель, – сказал он себе. – Иди перевяжи руку, будь она неладна».
Добрел до ванной, осторожно вымыл руку, намазал йодом зияющую рану, прикусив губы. Потом кое-как наложил повязку. Его широкая грудь судорожно вздымалась, со лба капал пот.
«Надо покурить», – решил он.
Вернувшись в гостиную, поставил вместо Брамса Бернстайна, закурил.
«Что я буду делать, если у меня вдруг закончатся эти гвозди в крышку моего гроба? – подумал он, глядя на синие кольца сигаретного дымка. – Ну, до этого еще далеко. Примерно тысяча блоков лежит в шкафу, в комнате Кэ…»
Он стиснул зубы. В кладовке, кладовке, В КЛАДОВКЕ.
В комнате Кэти.
Он сидел, уставившись мертвым взглядом на фотообои с океаном, – а в ушах пульсировал «Век тревоги».
«Век тревоги, значит, – думал он. – Ты, Ленни, думал, что в твое время были тревоги. Ленни и Бенни – хорошая бы из вас получилась парочка. Вы оба на „К“ – композитор и кровохлеб. „Мама, когда я выласту, я хочу стать вампилом, как папа“. – „Станешь, зайка, обязательно станешь“».
Виски, журча, лился в стакан. Ощутив боль в ладони, Невилл с гримасой перебросил бутылку в левую руку.
Сидел, прихлебывая из стакана.
«Да потонет в водах этого потопа последний островок моего здравомыслия. Да пойдет наперекосяк хрупкое равновесие моей ясноглазой дальновидности, только, пожалуйста, поскорей. Как же я их ненавижу!»
Пол постепенно начинал раскачиваться, стены и предметы колыхались, набегали на кресло волнами. Глаза застилала приятная, пушистая по краям пелена. Он глядел то на стакан, то на проигрыватель. Голова клонилась то на левое, то на правое плечо. За окном рыскали, бормотали и выжидали.
«Бедные вампирчики, – подумал он, – бедные деточки, ходят на цыпочках вокруг дома, такие голодные, такие всеми забытые».
Идея. Он оттопырил указательный палец, закачавшийся перед его глазами, как тростинка.
«Друзья, я пришел, чтобы рассказать о вампирах – об этом самом угнетенном из угнетенных меньшинств.
К делу: я по-быстрому перечислю аргументы, доказывающие мой тезис, а тезис мой таков: вампиры – жертвы предвзятого отношения.
Ключевая причина предвзятого отношения к меньшинствам в обществе: их недолюбливают, потому что боятся. Следовательно…»
Он налил себе еще стакан. До краев.
«Когда-то, а именно в темные века Средневековья, власть вампиров была колоссальна, а страх перед ними – бесконечен. Их предали анафеме, и анафема по сей день тяготеет над ними. Общество пылает ненавистью к ним – бездумной и безмерной.
Но разве их потребности более ужасны, чем потребности других животных или даже людей? Разве их деяния более возмутительны, чем деяния отца, который уничтожает в своем чаде веру в собственные силы? Говорите, при встрече с вампиром сердце бешено колотится, волосы встают дыбом. Ну-ну. Но кто хуже – вампир или отец, по чьей вине общество получило очередного невротика? Особенно если этот невротик подался в политику. Кто хуже – вампир или фабрикант, который, состарившись, жертвует на благотворительность деньги – то, что нажил, поставляя чокнутым националистам винтовки и бомбы?! Кто хуже, вампир или винокур, который гонит дешевое некачественное пойло, чтобы вконец сгноить мозги тем, кто даже в трезвом виде не способен связно мыслить? (Н-ну, за эту клевету я дико извиняюсь: больше не буду возводить поклепы на тот напиток, что поддерживает во мне силы.) Кто хуже, вампир или издатель, чьей смакующей похабщину и убийства продукцией набиты киоски на каждом углу? Давай-ка, дружок, на себя погляди: так ли ужасны вампиры?
Они просто пьют кровь.
К чему тогда эти ожесточенные предубеждения, эта бездумная предвзятость? Почему вампиры не могут жить, где пожелают? Почему они должны искать себе убежища, где никто не может их разыскать? Почему вы хотите их уничтожения? О да, вы превратили простодушное, невинное существо в загнанного зверя. У вампира нет средств к существованию, нет возможности получить нормальное образование, нет права голоса. Неудивительно, что он вынужден вести жизнь ночного хищника».
Роберт Невилл угрюмо хмыкнул.
«Конечно, конечно, – подумал он, – вот только позволите ли вы вашей сестре выйти замуж за вампира?»
Он пожал плечами.
«Этим вопросом, дружище, вы меня срезали: не в бровь, а в глаз».
Пластинка кончилась. Иголка, скрипя, совершала круг за кругом по последней, бесконечной бороздке. Он сидел в кресле, чувствуя, как вверх по ногам бегут холодные мурашки. Плохо слишком много пить – становишься невосприимчив к приятным сторонам алкоголя. Спиртное больше не успокаивает. Отрубаешься раньше, чем захорошеет. Комната уже начинала выравниваться, а в барабанные перепонки снова стучались звуки с улицы:
– Выходи, Невилл!
Его кадык дернулся, судорожный вздох исказил губы. «Выходи». Там стоят женщины, расстегнув или вообще сбросив платья, их тела ждут твоих прикосновений, их губы ждут…
«Крови. Моей крови!»
Невилл посмотрел на свою руку, точно на чужую, наблюдая, как она сжимается в кулак, костяшки белеют и трясущийся кулак медленно поднимается, чтобы изо всех сил стукнуть по коленке. От боли он шумно втянул ртом вонючий воздух своего дома. Чеснок. Вездесущее чесночное амбре. Въелось в одежду и в мебель, в еду и даже в виски.
«Позвольте вам предложить чеснок с содовой», – попробовал сострить его мозг.
Грузно поднялся, начал мерить шагами комнату.
«И чем я теперь займусь? Снова сказка про белого бычка? Наперед все знаю. Читать-пить-звукоизолировать дом… И женщины… Женщины, похотливые, изголодавшиеся по крови, голые женщины, выставляющие на твое обозрение свои горячие тела. Выставляют, ага, только тела вовсе не горячие».
Жалобное хныканье вырвалось из его горла, тело затряслось мелкой дрожью. На что они рассчитывают, сволочи? Что он выйдет с поднятыми руками?
«Может, и выйду, может, и выйду».
И действительно, Роберт обнаружил, что судорожно сдвигает засов на двери.
«Иду, девочки, иду. Послюните губки».
Снаружи услышали скрип засова, и вопль предвкушения разорвал темноту.
Завертевшись волчком на месте, Невилл стал долбить кулаками по стене, пока на штукатурке не появились трещины, а на руках не проступили синяки. Тогда он замер, беспомощно дрожа, стуча зубами.
Через какое-то время его отпустило. Он вставил засов в прорезь и пошел в спальню. Свалился на кровать, со стоном уронил голову на подушку. Левый кулак слабо ударил по одеялу.
«О господи-и-и, – подумал он, – сколько еще, сколько еще?»
4
Будильник так и не зазвонил, потому что Невилл забыл его завести. Он спал без единого звука, без единого движения, тело словно налилось чугуном. Когда он наконец открыл глаза, было уже десять утра.
Ворча, Невилл еле-еле приподнялся, спустил ноги с кровати. Тут же в голове началась какая-то пульсация: словно мозг пытался удрать из черепа.
«Отлично, – подумал он, – вот и ты, бодун. Только тебя мне и не хватало».
Постанывая, придал себе вертикальное положение, доковылял до ванной; ополоснул лицо водой, подставил голову под струю.
«Зря стараешься, – пожаловался рассудок, – зря стараешься. Мне все равно погано».
В зеркале отражалось его лицо – изможденное, обросшее щетиной лицо человека, которому далеко за сорок.
«Любовь, на всем твоя волшебная печать» – эти строки бессмысленно колыхались в его мозгу, как мокрая простыня на ветру.
Он медленно дошел до гостиной, отворил дверь на крыльцо. При виде женщины, валяющейся кулем на тротуаре, с губ сорвалось хриплое проклятие. Он было приосанился, негодуя, но вибрации в голове усилились до невозможности, пришлось умерить ярость.
«Все, я заболел», – подумал он.
Небо было мертвенно-серым.
«Класс! – подумал Невилл. – Еще день не смей даже высовываться из этой осажденной крысиной норы!» Он в ярости хлопнул дверью, и тут же со стоном дернулся от грохота в раскалывающейся голове. Выйдя на крыльцо, он услышал за спиной звон: остатки зеркала, вывалившись из рамы, посыпались на цемент. Чудесно! Его рот скривился, поджатые губы превратились в белый шнурок.
Две чашки обжигающего черного кофе только еще больше расстроили желудок. Роберт грохнул на стол чашку и пошел в гостиную.
«Катись все к черту, – подумал он, – лучше опять напьюсь».
Но виски на вкус показался скипидаром, и Невилл с сиплым воплем швырнул стаканом в стену. А потом стоял и пялился, как виски пятном расплывается по ковру.
«Черт, я так скоро без стаканов останусь».
Эта перспектива настолько взбесила его, что Невилл чуть не задохнулся. Воздух еле-еле проходил через нос и с клекотом вырывался из горла.
Он плюхнулся на кушетку и долго сидел, медленно качая головой. Все бесполезно; они взяли над ним верх, взяли над ним верх, черные гады.
Снова появилось это тревожное ощущение: будто он, Роберт Невилл, растет, а дом съеживается, и в любую секунду его тело может взорвать стены, и к небу взлетит фонтан из плоти, кирпича и штукатурки. Он встал и с трясущимися руками ринулся к двери.
Застыл посреди газона, жадно давясь сырым утренним воздухом, повернувшись спиной к ненавистному дому. Но точно так же он ненавидел соседние дома, ненавидел мостовую, тротуары, газоны – все, что было на Симаррон-стрит.
Ненависть нарастала и нарастала. И внезапно он понял, что должен выбраться отсюда. Пасмурно или нет, а выбираться надо.
Невилл закрыл дом на замок, отпер гараж, откинул вверх массивную дверь. Выехав из гаража, поленился выйти из машины, чтобы снова опустить дверь.
«Я же скоро вернусь, – сказал он себе. – Просто немного покатаюсь».
Он быстро вывел фургон на улицу, развернулся и изо всех сил надавил на акселератор, направившись в сторону Комптонского бульвара. Невилл сам не знал, куда едет.
За угол он повернул со скоростью сорок миль в час, а к следующему перекрестку разогнался до шестидесяти пяти. Автомобиль так и рвался вперед; Невилл все давил и давил на газ затекшей ступней. Руки, стиснувшие руль, казались изваянными изо льда, лицо – ликом статуи. Разогнавшись до восьмидесяти девяти миль в час, он пронесся по безжизненному, пустынному бульвару – маленькая ревущая точка среди великого покоя.
«О мерзость! Это буйный сад, плодящий одно лишь семя; дикое и злое в нем властвует»[1], – припомнил Невилл, медленно пересекая кладбищенский луг.
Тяжелые ботинки с хрустом ломали траву, которая так разрослась, что сгибалась под собственным весом. Вокруг ни звука – только его шаги да пение птиц, теперь потерявшее всякий смысл.
«Не дури, приятель, – сказал он себе. – Иди перевяжи руку, будь она неладна».
Добрел до ванной, осторожно вымыл руку, намазал йодом зияющую рану, прикусив губы. Потом кое-как наложил повязку. Его широкая грудь судорожно вздымалась, со лба капал пот.
«Надо покурить», – решил он.
Вернувшись в гостиную, поставил вместо Брамса Бернстайна, закурил.
«Что я буду делать, если у меня вдруг закончатся эти гвозди в крышку моего гроба? – подумал он, глядя на синие кольца сигаретного дымка. – Ну, до этого еще далеко. Примерно тысяча блоков лежит в шкафу, в комнате Кэ…»
Он стиснул зубы. В кладовке, кладовке, В КЛАДОВКЕ.
В комнате Кэти.
Он сидел, уставившись мертвым взглядом на фотообои с океаном, – а в ушах пульсировал «Век тревоги».
«Век тревоги, значит, – думал он. – Ты, Ленни, думал, что в твое время были тревоги. Ленни и Бенни – хорошая бы из вас получилась парочка. Вы оба на „К“ – композитор и кровохлеб. „Мама, когда я выласту, я хочу стать вампилом, как папа“. – „Станешь, зайка, обязательно станешь“».
Виски, журча, лился в стакан. Ощутив боль в ладони, Невилл с гримасой перебросил бутылку в левую руку.
Сидел, прихлебывая из стакана.
«Да потонет в водах этого потопа последний островок моего здравомыслия. Да пойдет наперекосяк хрупкое равновесие моей ясноглазой дальновидности, только, пожалуйста, поскорей. Как же я их ненавижу!»
Пол постепенно начинал раскачиваться, стены и предметы колыхались, набегали на кресло волнами. Глаза застилала приятная, пушистая по краям пелена. Он глядел то на стакан, то на проигрыватель. Голова клонилась то на левое, то на правое плечо. За окном рыскали, бормотали и выжидали.
«Бедные вампирчики, – подумал он, – бедные деточки, ходят на цыпочках вокруг дома, такие голодные, такие всеми забытые».
Идея. Он оттопырил указательный палец, закачавшийся перед его глазами, как тростинка.
«Друзья, я пришел, чтобы рассказать о вампирах – об этом самом угнетенном из угнетенных меньшинств.
К делу: я по-быстрому перечислю аргументы, доказывающие мой тезис, а тезис мой таков: вампиры – жертвы предвзятого отношения.
Ключевая причина предвзятого отношения к меньшинствам в обществе: их недолюбливают, потому что боятся. Следовательно…»
Он налил себе еще стакан. До краев.
«Когда-то, а именно в темные века Средневековья, власть вампиров была колоссальна, а страх перед ними – бесконечен. Их предали анафеме, и анафема по сей день тяготеет над ними. Общество пылает ненавистью к ним – бездумной и безмерной.
Но разве их потребности более ужасны, чем потребности других животных или даже людей? Разве их деяния более возмутительны, чем деяния отца, который уничтожает в своем чаде веру в собственные силы? Говорите, при встрече с вампиром сердце бешено колотится, волосы встают дыбом. Ну-ну. Но кто хуже – вампир или отец, по чьей вине общество получило очередного невротика? Особенно если этот невротик подался в политику. Кто хуже – вампир или фабрикант, который, состарившись, жертвует на благотворительность деньги – то, что нажил, поставляя чокнутым националистам винтовки и бомбы?! Кто хуже, вампир или винокур, который гонит дешевое некачественное пойло, чтобы вконец сгноить мозги тем, кто даже в трезвом виде не способен связно мыслить? (Н-ну, за эту клевету я дико извиняюсь: больше не буду возводить поклепы на тот напиток, что поддерживает во мне силы.) Кто хуже, вампир или издатель, чьей смакующей похабщину и убийства продукцией набиты киоски на каждом углу? Давай-ка, дружок, на себя погляди: так ли ужасны вампиры?
Они просто пьют кровь.
К чему тогда эти ожесточенные предубеждения, эта бездумная предвзятость? Почему вампиры не могут жить, где пожелают? Почему они должны искать себе убежища, где никто не может их разыскать? Почему вы хотите их уничтожения? О да, вы превратили простодушное, невинное существо в загнанного зверя. У вампира нет средств к существованию, нет возможности получить нормальное образование, нет права голоса. Неудивительно, что он вынужден вести жизнь ночного хищника».
Роберт Невилл угрюмо хмыкнул.
«Конечно, конечно, – подумал он, – вот только позволите ли вы вашей сестре выйти замуж за вампира?»
Он пожал плечами.
«Этим вопросом, дружище, вы меня срезали: не в бровь, а в глаз».
Пластинка кончилась. Иголка, скрипя, совершала круг за кругом по последней, бесконечной бороздке. Он сидел в кресле, чувствуя, как вверх по ногам бегут холодные мурашки. Плохо слишком много пить – становишься невосприимчив к приятным сторонам алкоголя. Спиртное больше не успокаивает. Отрубаешься раньше, чем захорошеет. Комната уже начинала выравниваться, а в барабанные перепонки снова стучались звуки с улицы:
– Выходи, Невилл!
Его кадык дернулся, судорожный вздох исказил губы. «Выходи». Там стоят женщины, расстегнув или вообще сбросив платья, их тела ждут твоих прикосновений, их губы ждут…
«Крови. Моей крови!»
Невилл посмотрел на свою руку, точно на чужую, наблюдая, как она сжимается в кулак, костяшки белеют и трясущийся кулак медленно поднимается, чтобы изо всех сил стукнуть по коленке. От боли он шумно втянул ртом вонючий воздух своего дома. Чеснок. Вездесущее чесночное амбре. Въелось в одежду и в мебель, в еду и даже в виски.
«Позвольте вам предложить чеснок с содовой», – попробовал сострить его мозг.
Грузно поднялся, начал мерить шагами комнату.
«И чем я теперь займусь? Снова сказка про белого бычка? Наперед все знаю. Читать-пить-звукоизолировать дом… И женщины… Женщины, похотливые, изголодавшиеся по крови, голые женщины, выставляющие на твое обозрение свои горячие тела. Выставляют, ага, только тела вовсе не горячие».
Жалобное хныканье вырвалось из его горла, тело затряслось мелкой дрожью. На что они рассчитывают, сволочи? Что он выйдет с поднятыми руками?
«Может, и выйду, может, и выйду».
И действительно, Роберт обнаружил, что судорожно сдвигает засов на двери.
«Иду, девочки, иду. Послюните губки».
Снаружи услышали скрип засова, и вопль предвкушения разорвал темноту.
Завертевшись волчком на месте, Невилл стал долбить кулаками по стене, пока на штукатурке не появились трещины, а на руках не проступили синяки. Тогда он замер, беспомощно дрожа, стуча зубами.
Через какое-то время его отпустило. Он вставил засов в прорезь и пошел в спальню. Свалился на кровать, со стоном уронил голову на подушку. Левый кулак слабо ударил по одеялу.
«О господи-и-и, – подумал он, – сколько еще, сколько еще?»
4
Будильник так и не зазвонил, потому что Невилл забыл его завести. Он спал без единого звука, без единого движения, тело словно налилось чугуном. Когда он наконец открыл глаза, было уже десять утра.
Ворча, Невилл еле-еле приподнялся, спустил ноги с кровати. Тут же в голове началась какая-то пульсация: словно мозг пытался удрать из черепа.
«Отлично, – подумал он, – вот и ты, бодун. Только тебя мне и не хватало».
Постанывая, придал себе вертикальное положение, доковылял до ванной; ополоснул лицо водой, подставил голову под струю.
«Зря стараешься, – пожаловался рассудок, – зря стараешься. Мне все равно погано».
В зеркале отражалось его лицо – изможденное, обросшее щетиной лицо человека, которому далеко за сорок.
«Любовь, на всем твоя волшебная печать» – эти строки бессмысленно колыхались в его мозгу, как мокрая простыня на ветру.
Он медленно дошел до гостиной, отворил дверь на крыльцо. При виде женщины, валяющейся кулем на тротуаре, с губ сорвалось хриплое проклятие. Он было приосанился, негодуя, но вибрации в голове усилились до невозможности, пришлось умерить ярость.
«Все, я заболел», – подумал он.
Небо было мертвенно-серым.
«Класс! – подумал Невилл. – Еще день не смей даже высовываться из этой осажденной крысиной норы!» Он в ярости хлопнул дверью, и тут же со стоном дернулся от грохота в раскалывающейся голове. Выйдя на крыльцо, он услышал за спиной звон: остатки зеркала, вывалившись из рамы, посыпались на цемент. Чудесно! Его рот скривился, поджатые губы превратились в белый шнурок.
Две чашки обжигающего черного кофе только еще больше расстроили желудок. Роберт грохнул на стол чашку и пошел в гостиную.
«Катись все к черту, – подумал он, – лучше опять напьюсь».
Но виски на вкус показался скипидаром, и Невилл с сиплым воплем швырнул стаканом в стену. А потом стоял и пялился, как виски пятном расплывается по ковру.
«Черт, я так скоро без стаканов останусь».
Эта перспектива настолько взбесила его, что Невилл чуть не задохнулся. Воздух еле-еле проходил через нос и с клекотом вырывался из горла.
Он плюхнулся на кушетку и долго сидел, медленно качая головой. Все бесполезно; они взяли над ним верх, взяли над ним верх, черные гады.
Снова появилось это тревожное ощущение: будто он, Роберт Невилл, растет, а дом съеживается, и в любую секунду его тело может взорвать стены, и к небу взлетит фонтан из плоти, кирпича и штукатурки. Он встал и с трясущимися руками ринулся к двери.
Застыл посреди газона, жадно давясь сырым утренним воздухом, повернувшись спиной к ненавистному дому. Но точно так же он ненавидел соседние дома, ненавидел мостовую, тротуары, газоны – все, что было на Симаррон-стрит.
Ненависть нарастала и нарастала. И внезапно он понял, что должен выбраться отсюда. Пасмурно или нет, а выбираться надо.
Невилл закрыл дом на замок, отпер гараж, откинул вверх массивную дверь. Выехав из гаража, поленился выйти из машины, чтобы снова опустить дверь.
«Я же скоро вернусь, – сказал он себе. – Просто немного покатаюсь».
Он быстро вывел фургон на улицу, развернулся и изо всех сил надавил на акселератор, направившись в сторону Комптонского бульвара. Невилл сам не знал, куда едет.
За угол он повернул со скоростью сорок миль в час, а к следующему перекрестку разогнался до шестидесяти пяти. Автомобиль так и рвался вперед; Невилл все давил и давил на газ затекшей ступней. Руки, стиснувшие руль, казались изваянными изо льда, лицо – ликом статуи. Разогнавшись до восьмидесяти девяти миль в час, он пронесся по безжизненному, пустынному бульвару – маленькая ревущая точка среди великого покоя.
«О мерзость! Это буйный сад, плодящий одно лишь семя; дикое и злое в нем властвует»[1], – припомнил Невилл, медленно пересекая кладбищенский луг.
Тяжелые ботинки с хрустом ломали траву, которая так разрослась, что сгибалась под собственным весом. Вокруг ни звука – только его шаги да пение птиц, теперь потерявшее всякий смысл.