Я больше не верю курсиву
Часть 7 из 17 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Уильям Гибсон
«Канадские города похожи на американские, которые показывают по телевизору», – утверждалось в одной брошюре шестидесятых годов, предназначенной для американцев, скрывающихся от призыва. За прошедшее время это сходство только усилилось – особенно если говорить о Ванкувере, – но лишь потому, что там снимали американские сериалы девяностых. Ванкувер, в котором я живу, уже привык притворяться Сиэтлом или даже Манхэттеном и за последние тридцать лет стал выглядеть куда привлекательнее большинства американских городов, что еще попадают в кадры многосерийных фильмов. Если бы в двадцать первом веке бегали от призыва, то в брошюре бы написали, что Ванкувер похож на американский город после прихода к власти в США социал-демократов скандинавского толка и притока богатых иммигрантов из Азии. Иными словами, Ванкувер все меньше похож на американский город и все больше напоминает идеал, к которому американские города когда-то стремились.
Метрофагия – наука и искусство переваривать крупные города
Рецензия на «Лондон. Биография» Питера Акройда в «Каталоге всей Земли»
Лето 2001
Литературная форма – инструмент, и что-то по-настоящему новое здесь изобретается очень редко. Пожалуй, это удалось Питеру Акройду с его книгой «Лондон. Биография», хотя эту форму в завершенном виде едва ли можно признать исключительно его детищем. Последние лет десять в Лондоне ряд авторов втайне трудится над масштабным и весьма любопытным «Лондонским проектом», центральная роль в котором принадлежит, конечно же, таким работам Акройда, как «Хоксмур», «Дом доктора Ди» и «Процесс Элизабет Кри».
Эти книги, впрочем, произрастают из куда более необычной и менее популярной литературы – из Иэна Синклера и его поэзии («Жар Луда», «Мост самоубийц»), романов («Вниз по реке», «Радоновы дочки») и удивительно галлюциногенной документальной прозы о Лондоне («Отбой в столице»), а также из «Рипперологии», прорисованной Аланом Муром с маниакальной любовью к деталям в графическом романе «Из Ада». Где-то в самом сердце этой лондонологии новой волны таятся тигры и ангелы Уильяма Блейка, который – если бы творил в наши дни – считался бы мастером именно графического романа. Все эти работы – попытка воссоздать Борхесов лабиринт истории Лондона шрифтом Брайля, причем это «ре-туширование», это «краткое возвращение вновь позабытого» рассматривается как проект героический, важнейший сам по себе.
Я увлекся «Лондонским проектом» почти с самого начала, поскольку тайна этого отчего-то «непознаваемого» города будоражила меня еще со времен первого визита, когда мне было чуть за двадцать. Этот парадоксальный мегаполис; этот текст, составленный на единственном человеческом языке, которым я в совершенстве владею, и при этом решительно «запертый», волновал меня тихо и неотступно. Я возвращался сюда чаще и решительнее, чем в прочие города, надеясь отыскать какой-то ключ, какой-то Розеттский камень.
Наверное, этот ключ стал открываться мне в девяностые благодаря работам Иэна Синклера и его псевдооккультным экскурсам по «силовым линиям» и тайным средоточиям безымянной древней мощи. Его едва ли не аутистическое понимание проникало в самую глубь, открывая путь к чему-то невообразимому и невероятному.
Впрочем, что псевдолавкрафтовские «под-тексты» Синклера, что кровавые тайны «Из Ада» Мура в итоге теряют привлекательность, как и любая теория заговора, потому что скрытый, глубинный мировой порядок в описании неминуемо оказывается проще, чем лежащая на поверхности реальность, за которой он якобы стоит. Теории заговора и оккультизм влекут нас потому, что эти модели мироустройства понятнее, чем собственно мир, – поэтому, при всей своей мрачности, они пугают нас меньше.
«Лондон. Биография» Акройда решительно этого избегает, однако вызывает жутковатое чувство (мне кажется, вполне оправданное), что, исследуя Лондон, мы незаметно подступаем к тронам древних королей.
В книге семьдесят девять глав, и каждая из них буром вгрызается в золотоносную жилу голосов и рассказов. Каждая глава – это исследование, относящееся к определенной рубрике: женщины, бунты, пьянство, священные места, еда, развлечения – жестокие и не очень, тюрьмы, музыка, чума, убийства, электричество, часы, магия, пропавшие реки, подземелья, бездомные, деревья, пригороды…
Мне кажется, именно в этой нехитрой структуре и заключается новая литературная форма. Ни одна работа по истории городов не произвела на меня такого впечатления и не достигла того же эффекта. В похожем ключе написаны «Низы общества» Люка Санте – о Нью-Йорке, и «Нижний город, верхний город» Эдварда Сайденстикера – про Токио. Пожалуй, Сайденстикеру удалось вплотную подобраться к достижению Акройда – органично описать город и мозаику его истории как нечто целое. Если вы хотите освоить Лондон через литературу, то стоит углубиться в книгу Акройда, хотя скорее это она углубится в вас.
Лондон Акройда – плоть от плоти своего первоисточника, так что мы осваиваем «город-эхо», где повествование вновь и вновь замыкается в определенных местах: так, сегодня бездомные ютятся под карнизами той же церкви, что служила убежищем другим бездомным сотни лет назад. В этом городе субъективное время течет в разных местах по-разному, а где-то оно и вовсе остановилось. Жизнь здесь таинственным образом проистекает из вечных страданий бедняков, словно в городе скрыт генератор жертв и мучений, за которым стоит нечто куда более странное и трудновыразимое, чем голодные призраки Хоксмура.
Такие выводы невозможно сделать, исходя из какой-то литературной модели городской истории. Это исключительно постмодернистский подход, новый и крайне интригующий способ писать о городах.
Прочтите эту книгу, если хотите погрузиться в величайший город мира. А если вам нужно выразить дух какого-то места так глубоко и точно, как это только возможно, прочтите ее снова.
В семидесятые я любил «Каталог всей Земли»[17], хотя, читая его, всякий раз испытывал жгучий стыд. Любил за рождаемую им уверенность, что мое поколение найдет новые способы разобраться с мировыми проблемами (о которой теперь можно вспоминать лишь с грустной иронией). Стыд был таким же наивно-идеалистическим: я считал себя лентяем, потому что не чиню ветровой электрогенератор карманным мультитулом.
Когда Брюса Стерлинга пригласили стать редактором выпуска и он предложил мне написать материал, я решил, что книга Акройда – инструмент. По крайней мере, она стала инструментом для меня: я давно хотел написать роман, действие которого происходило бы в Лондоне, но не знал, как к этому подступиться, пока не прочел Акройда.
Кстати, в этой заметке я был несправедлив к Иену Синклеру, который в последних вещах – «Хакни, империя, как роза красная» и «Призрачное молоко» – указал и назвал истинных чудовищ двадцать первого века. То, что представлялось его недостатками, оказалось просто моим нетерпением.
Современные юноши и «девочка с мобильником»
«Обсервер»
Апрель 2001 года
Фантаста Уильяма Гибсона всегда вдохновляла Япония. В своей статье изобретатель слова «киберпространство» объясняет, почему эта страна ближе всего к будущему и почему там делают лучшую в мире зубную пасту.
Уже лет двадцать меня то и дело спрашивают: «Почему Япония?», желая узнать, почему действие многих моих книг происходит именно там. Когда я только начинал писать о Японии, я бы, наверное, в ответ объяснил, что эта страна скоро будет играть важнейшую роль в мировой экономике. Так и вышло (вернее, так вышло еще раньше, просто тогда мало кто это понимал). Услышав тот же вопрос позднее, я бы сказал, что Япония становится центром нашего мира, местом, куда ведут все дороги. Именно там были деньги, там принимались решения. Экономический пузырь давно лопнул, а мне по-прежнему задают все тот же шутливый вопрос: «Почему Япония?»
Потому что в Японии воплощаются всеобщие представления о будущем.
Японцы опережают остальной мир на несколько делений временной оси. Они пробуют все новое первыми, и писатель вроде меня не имеет права оставить это без внимания. Если вы тоже верите, что в основе культурных изменений всегда лежит новая технология, то не упускайте японцев из виду. Они занимаются этим уже сто с лишним лет и здорово обошли нас хотя бы с точки зрения устойчивости к «футурошоку» (ставшему теперь вполне обыденным жизненным явлением).
Возьмем «девочку с мобильником», которую вы обязательно встретите сегодня на любой улице Токио. Это школьница, которая без остановки эсэмэсит с мобильного телефона – но никогда по нему не говорит без крайней необходимости. Прикосновения к сенсорному экрану преобразуются у нее в иероглифы с нечеловеческой скоростью, а статус в компании подруг зависит от числа номеров в записной книжке телефона.
Что же эти девочки так сосредоточенно пишут друг другу? Наверняка ничего особенного – примерно как в записках, которыми обмениваются в классе, когда учитель отвернулся. Здесь важно не содержание, а скорость и подсознательная уверенность, с которой токийские школьницы освоили дополнительную возможность новой модели телефона – СМС – и в мгновение ока создали на ее основе субкультуру.
Сто с небольшим лет назад в Токио тоже имелась портативная техническая диковина – механические часы. На гравюрах эпохи Мейдзи разодетых на западный манер щеголей насмешливо изображали с огромными наручными часами. Для японцев отсчет часов по циферблату стал переходом к новому временному континууму, к новой реальности.
Технокультурная эластичность, подарившая нам «девочек с мобильниками», – следствие болезненного темпорального сдвига, который не прекращается до сих пор. Он начался в 1860-е годы, когда японцы, долго жившие в полной культурной изоляции, отправили в Англию группу знатных и талантливых юношей. Эта молодежь вернулась на родину с рассказами о технологической культуре чужеземцев, которая наверняка одновременно восхищала их и сбивала с толку – это как если бы нам дали изучить остатки Розуэлльского НЛО.
Эти «современные юноши» принесли с собой технокульт, благодаря которому Япония как-то ухитрилась проглотить все достижения индустриальной революции разом. Последовали мучительные колики, которые, вероятно, совершенно сбили страну с толку. Японцы получили все разом: часы, паровозы, электрический телеграф, западную медицину… Собрали все это у себя и вдавили педаль на полную. Они сошли с ума, галлюцинировали, бессвязно бормотали, бегали кругами, погибли и переродились.
После перерождения они стали первым азиатским государством с развитой промышленностью. Через несколько десятков лет это вылилось в экспансию с имперскими амбициями, и в итоге два больших города обратились в пыль, потому что технологии их врага оказались словно из другой галактики.
Вскоре враг объявился лично. Покорившие Японию американцы с улыбкой взялись за амбициознейшую программу культурной модернизации страны. Затеяв полную перестройку национального сознания сверху донизу, они нечаянно подтолкнули японцев на несколько делений вперед по оси времени, а потом забросили свой грандиозный проект, переключившись на борьбу с коммунизмом.
Этот страшный тройной удар (катастрофическая индустриализация, война и американская оккупация) и создал сегодняшнюю Японию, которая одновременно смущает и завораживает. Мир-зеркало, населенный инопланетянами, с которыми, однако, можно вести дела. Будущее.
Впрочем, случись такое в другой азиатской стране, результат был бы иным. Японская культура несет в себе какой-то поразительный «код», схожий, как мне кажется, с английским. Именно поэтому японцы часто обожают все английское, а англичане – японское. Свидетельством тому и священный трепет японцев перед клетчатыми пледами, и бесчисленные бутики «Пол Смит», и много что еще. Ткань истории обоих народов словно сплетена из повторяющихся знаков и символов, а в Токио слышится то же эхо, о котором говорил Питер Акройд применительно к Лондону.
Мне всегда казалось, что наблюдать за Токио лучше всего из Лондона – возможно, потому, что британцы поразительным образом умеют ценить японские вещи. Определенная «ориентальная», псевдовосточная традиция появилась здесь уже давно – а в хорошем переводе всегда есть нечто, чего недостает оригиналу.
Лондон всегда останется Лондоном со всеми положенными ему атрибутами – однако он вдобавок способен отражать Японию, преломляя и упиваясь ею так, как не дано моему Ванкуверу. Мы в Ванкувере вежливо обслуживаем японцев обоих типов: автобусных туристов с их непременными видеокамерами и милых, но исключительно молчаливых бездельников. Японцы второго типа едут к нам просто так, ради самого процесса. Каждый день они слоняются по городу парами и поодиночке – наверное, мы с вами на отдыхе в Пуэрто-Вальярте выглядим в глазах местных жителей примерно так же. «О, снова они. Интересно, о чем они думают?»
Однако мы их не отражаем. У нас нет такого же роботизированного суши-бара, как у вас в «Харви Николз». Абсолютно японская штука, причем в Токио или Осаке она смотрелась бы куда хуже.
У нас нет магазинов «Мудзи» вперемешку со «Старбаксами» – и очень жаль, ведь у меня как раз закончилась их чудесная зубная паста. «Мудзи» вообще отличная иллюстрация к моей мысли – это образ прекрасной Японии, которой на самом деле не существует. Это Япония духа, где даже щипчики для ногтей и пластмассовые плечики обладают чистотой дзен. Они функциональны, минималистичны и недороги. Хотел бы я попасть в Японию «Мудзи». Там я обрел бы светлую и спокойную безмятежность среди натуральных тканей и немелованного картона. Мои умывальные принадлежности (а с ними и я сам) перестали бы притворяться чем-то еще.
Впрочем, если «страна «Мудзи»» и существует, то точно не в Японии. Вполне возможно, что она здесь, в Лондоне.
Поскольку мы, в Ванкувере, их не отражаем, они и не торгуют с нами так, как с вами.
Лондонские магазины дорогих часов – единственное место на планете, если не считать самой Японии, где можно купить почти что последние модели «Касио» и «Сейко», которые не делаются на экспорт. Просто японские производители знают: в Лондоне их чувствуют. Они знают, что вы их понимаете. Знают, что вы – их покупатели.
Мне нравится следить за японцами на Портобелло. Некоторые ходят туда просто поглазеть, другие же с совершенно конкретной, навязчивой целью. Они ищут часы военнослужащих британской армии, викторианские штопоры, модели «Динки-Тойз», бакелитовые кольца для салфеток… При появлении плотной стайки японцев без единой видеокамеры, целенаправленно пробирающихся за переводчиком, глаза продавцов до сих пор радостно вспыхивают. И хотя изобильные годы «экономического пузыря» давно позади, японец обязательно раскошелится, наткнувшись на предмет своей страсти, и это вовсе не импульсивная покупка. Это сработала ловушка, тщательно расставленная много лет назад.
Охваченный навязчивой страстью «отаку», коллекционер-ценитель цифрового века, который охотится уже даже не за вещами, а за информацией, – вот фигура, возникающая на пересечении британской и японской культур. В глазах торговцев с Портобелло и японских коллекционеров я вижу его – тихое, убийственное безумие. Безграничное безумие трейнспоттеров. Понять отаку – заначит понять культуру всемирной паутины. Есть в ней что-то поразительно постнациональное, внегеографическое. В мире постмодерна каждый из нас – составитель коллекции, хотим мы того или нет.
Японцы очень ценят так называемые «незаметные бренды» – и это тоже роднит их с британцами. Они так же увлекаются мелочами, систематизацией, поисками отличий. И те и другие искусно переосмысливают чужое, поглощая его и делая своим.
Так почему же Япония? Потому что японцы живут в будущем, но не в моем и не в вашем – и это будущее отчего-то кажется то интересным, то смешным, то по-настоящему страшным. Потому что после занятий спортом они пьют воду, которая называется «Твоя вода». Потому что они делают точные копии летных курток МА-1 не хуже, чем в музее, – и в очередь за ними надо записываться за несколько лет. Потому что они могут на полном серьезе заявить вам: «Мне нравится ваш образ жизни», – искренне веря, что эти слова что-то значат.
Потому что они – японцы, вы – британцы, а я – американец (сейчас уже, наверное, канадец).
Мне нравится и ваш, и их образ жизни.
Любите друг друга.
Эта статья – единственная моя сколько-нибудь удачная попытка объяснить, чем меня притягивает Япония.
Вообще-то я не считаю, что должен объяснять. Все равно как если бы меня спросили: «Чем вас так притягивает Лондон?» Глупый вопрос.
Действительно ли японские девушки первыми перешли на эсэмэски? По крайней мере, у них у первых я увидел эту привычку.
Факс-аппарат я впервые увидел в Токио. У Кацухиро Отомо, когда он работал над «Акира», их в доме было несколько. Джои Ито и его токийские друзья были первыми, кто на моих глазах организовал безумную приятельскую встречу с помощью только-только появившихся мобильников. Модно одетый человек на Флорал-стрит перед магазином Пола Смита[18] был первым обладателем беспроводной гарнитуры, которого я принял за говорливого сумасшедшего.
Это – распределенное будущее.
Моя одержимость
Wired
Январь 1999
Я считал, что не подвержен влиянию Сети.
А потом я попал на eBay.
В семидесятые я был молод и понемногу превращался из хиппи в обычного бездельника. Немалую часть каких-никаких средств к существованию я добывал благодаря бесчисленным нестыковкам в механизме спроса и предложения, которые теперь большей частью устранены. На профессиональном языке людей вроде меня называют «скупщиками» – эти ушлые завсегдатаи магазинчиков «Армии Спасения» отыскивают объекты потаенной человеческой страсти, которые интересуют торговцев антиквариатом, а те уже продают их коллекционерам. До сих пор я иногда по старой привычке пробегаю профессионально-бесстрастным взглядом по товарам в лавке старьевщика, но покупаю там что-нибудь крайне редко. Здесь уже не отыщешь пресловутых сокровищ за бесценок. Рынок устоялся. Теперь каждый житель планеты – скупщик.
«Канадские города похожи на американские, которые показывают по телевизору», – утверждалось в одной брошюре шестидесятых годов, предназначенной для американцев, скрывающихся от призыва. За прошедшее время это сходство только усилилось – особенно если говорить о Ванкувере, – но лишь потому, что там снимали американские сериалы девяностых. Ванкувер, в котором я живу, уже привык притворяться Сиэтлом или даже Манхэттеном и за последние тридцать лет стал выглядеть куда привлекательнее большинства американских городов, что еще попадают в кадры многосерийных фильмов. Если бы в двадцать первом веке бегали от призыва, то в брошюре бы написали, что Ванкувер похож на американский город после прихода к власти в США социал-демократов скандинавского толка и притока богатых иммигрантов из Азии. Иными словами, Ванкувер все меньше похож на американский город и все больше напоминает идеал, к которому американские города когда-то стремились.
Метрофагия – наука и искусство переваривать крупные города
Рецензия на «Лондон. Биография» Питера Акройда в «Каталоге всей Земли»
Лето 2001
Литературная форма – инструмент, и что-то по-настоящему новое здесь изобретается очень редко. Пожалуй, это удалось Питеру Акройду с его книгой «Лондон. Биография», хотя эту форму в завершенном виде едва ли можно признать исключительно его детищем. Последние лет десять в Лондоне ряд авторов втайне трудится над масштабным и весьма любопытным «Лондонским проектом», центральная роль в котором принадлежит, конечно же, таким работам Акройда, как «Хоксмур», «Дом доктора Ди» и «Процесс Элизабет Кри».
Эти книги, впрочем, произрастают из куда более необычной и менее популярной литературы – из Иэна Синклера и его поэзии («Жар Луда», «Мост самоубийц»), романов («Вниз по реке», «Радоновы дочки») и удивительно галлюциногенной документальной прозы о Лондоне («Отбой в столице»), а также из «Рипперологии», прорисованной Аланом Муром с маниакальной любовью к деталям в графическом романе «Из Ада». Где-то в самом сердце этой лондонологии новой волны таятся тигры и ангелы Уильяма Блейка, который – если бы творил в наши дни – считался бы мастером именно графического романа. Все эти работы – попытка воссоздать Борхесов лабиринт истории Лондона шрифтом Брайля, причем это «ре-туширование», это «краткое возвращение вновь позабытого» рассматривается как проект героический, важнейший сам по себе.
Я увлекся «Лондонским проектом» почти с самого начала, поскольку тайна этого отчего-то «непознаваемого» города будоражила меня еще со времен первого визита, когда мне было чуть за двадцать. Этот парадоксальный мегаполис; этот текст, составленный на единственном человеческом языке, которым я в совершенстве владею, и при этом решительно «запертый», волновал меня тихо и неотступно. Я возвращался сюда чаще и решительнее, чем в прочие города, надеясь отыскать какой-то ключ, какой-то Розеттский камень.
Наверное, этот ключ стал открываться мне в девяностые благодаря работам Иэна Синклера и его псевдооккультным экскурсам по «силовым линиям» и тайным средоточиям безымянной древней мощи. Его едва ли не аутистическое понимание проникало в самую глубь, открывая путь к чему-то невообразимому и невероятному.
Впрочем, что псевдолавкрафтовские «под-тексты» Синклера, что кровавые тайны «Из Ада» Мура в итоге теряют привлекательность, как и любая теория заговора, потому что скрытый, глубинный мировой порядок в описании неминуемо оказывается проще, чем лежащая на поверхности реальность, за которой он якобы стоит. Теории заговора и оккультизм влекут нас потому, что эти модели мироустройства понятнее, чем собственно мир, – поэтому, при всей своей мрачности, они пугают нас меньше.
«Лондон. Биография» Акройда решительно этого избегает, однако вызывает жутковатое чувство (мне кажется, вполне оправданное), что, исследуя Лондон, мы незаметно подступаем к тронам древних королей.
В книге семьдесят девять глав, и каждая из них буром вгрызается в золотоносную жилу голосов и рассказов. Каждая глава – это исследование, относящееся к определенной рубрике: женщины, бунты, пьянство, священные места, еда, развлечения – жестокие и не очень, тюрьмы, музыка, чума, убийства, электричество, часы, магия, пропавшие реки, подземелья, бездомные, деревья, пригороды…
Мне кажется, именно в этой нехитрой структуре и заключается новая литературная форма. Ни одна работа по истории городов не произвела на меня такого впечатления и не достигла того же эффекта. В похожем ключе написаны «Низы общества» Люка Санте – о Нью-Йорке, и «Нижний город, верхний город» Эдварда Сайденстикера – про Токио. Пожалуй, Сайденстикеру удалось вплотную подобраться к достижению Акройда – органично описать город и мозаику его истории как нечто целое. Если вы хотите освоить Лондон через литературу, то стоит углубиться в книгу Акройда, хотя скорее это она углубится в вас.
Лондон Акройда – плоть от плоти своего первоисточника, так что мы осваиваем «город-эхо», где повествование вновь и вновь замыкается в определенных местах: так, сегодня бездомные ютятся под карнизами той же церкви, что служила убежищем другим бездомным сотни лет назад. В этом городе субъективное время течет в разных местах по-разному, а где-то оно и вовсе остановилось. Жизнь здесь таинственным образом проистекает из вечных страданий бедняков, словно в городе скрыт генератор жертв и мучений, за которым стоит нечто куда более странное и трудновыразимое, чем голодные призраки Хоксмура.
Такие выводы невозможно сделать, исходя из какой-то литературной модели городской истории. Это исключительно постмодернистский подход, новый и крайне интригующий способ писать о городах.
Прочтите эту книгу, если хотите погрузиться в величайший город мира. А если вам нужно выразить дух какого-то места так глубоко и точно, как это только возможно, прочтите ее снова.
В семидесятые я любил «Каталог всей Земли»[17], хотя, читая его, всякий раз испытывал жгучий стыд. Любил за рождаемую им уверенность, что мое поколение найдет новые способы разобраться с мировыми проблемами (о которой теперь можно вспоминать лишь с грустной иронией). Стыд был таким же наивно-идеалистическим: я считал себя лентяем, потому что не чиню ветровой электрогенератор карманным мультитулом.
Когда Брюса Стерлинга пригласили стать редактором выпуска и он предложил мне написать материал, я решил, что книга Акройда – инструмент. По крайней мере, она стала инструментом для меня: я давно хотел написать роман, действие которого происходило бы в Лондоне, но не знал, как к этому подступиться, пока не прочел Акройда.
Кстати, в этой заметке я был несправедлив к Иену Синклеру, который в последних вещах – «Хакни, империя, как роза красная» и «Призрачное молоко» – указал и назвал истинных чудовищ двадцать первого века. То, что представлялось его недостатками, оказалось просто моим нетерпением.
Современные юноши и «девочка с мобильником»
«Обсервер»
Апрель 2001 года
Фантаста Уильяма Гибсона всегда вдохновляла Япония. В своей статье изобретатель слова «киберпространство» объясняет, почему эта страна ближе всего к будущему и почему там делают лучшую в мире зубную пасту.
Уже лет двадцать меня то и дело спрашивают: «Почему Япония?», желая узнать, почему действие многих моих книг происходит именно там. Когда я только начинал писать о Японии, я бы, наверное, в ответ объяснил, что эта страна скоро будет играть важнейшую роль в мировой экономике. Так и вышло (вернее, так вышло еще раньше, просто тогда мало кто это понимал). Услышав тот же вопрос позднее, я бы сказал, что Япония становится центром нашего мира, местом, куда ведут все дороги. Именно там были деньги, там принимались решения. Экономический пузырь давно лопнул, а мне по-прежнему задают все тот же шутливый вопрос: «Почему Япония?»
Потому что в Японии воплощаются всеобщие представления о будущем.
Японцы опережают остальной мир на несколько делений временной оси. Они пробуют все новое первыми, и писатель вроде меня не имеет права оставить это без внимания. Если вы тоже верите, что в основе культурных изменений всегда лежит новая технология, то не упускайте японцев из виду. Они занимаются этим уже сто с лишним лет и здорово обошли нас хотя бы с точки зрения устойчивости к «футурошоку» (ставшему теперь вполне обыденным жизненным явлением).
Возьмем «девочку с мобильником», которую вы обязательно встретите сегодня на любой улице Токио. Это школьница, которая без остановки эсэмэсит с мобильного телефона – но никогда по нему не говорит без крайней необходимости. Прикосновения к сенсорному экрану преобразуются у нее в иероглифы с нечеловеческой скоростью, а статус в компании подруг зависит от числа номеров в записной книжке телефона.
Что же эти девочки так сосредоточенно пишут друг другу? Наверняка ничего особенного – примерно как в записках, которыми обмениваются в классе, когда учитель отвернулся. Здесь важно не содержание, а скорость и подсознательная уверенность, с которой токийские школьницы освоили дополнительную возможность новой модели телефона – СМС – и в мгновение ока создали на ее основе субкультуру.
Сто с небольшим лет назад в Токио тоже имелась портативная техническая диковина – механические часы. На гравюрах эпохи Мейдзи разодетых на западный манер щеголей насмешливо изображали с огромными наручными часами. Для японцев отсчет часов по циферблату стал переходом к новому временному континууму, к новой реальности.
Технокультурная эластичность, подарившая нам «девочек с мобильниками», – следствие болезненного темпорального сдвига, который не прекращается до сих пор. Он начался в 1860-е годы, когда японцы, долго жившие в полной культурной изоляции, отправили в Англию группу знатных и талантливых юношей. Эта молодежь вернулась на родину с рассказами о технологической культуре чужеземцев, которая наверняка одновременно восхищала их и сбивала с толку – это как если бы нам дали изучить остатки Розуэлльского НЛО.
Эти «современные юноши» принесли с собой технокульт, благодаря которому Япония как-то ухитрилась проглотить все достижения индустриальной революции разом. Последовали мучительные колики, которые, вероятно, совершенно сбили страну с толку. Японцы получили все разом: часы, паровозы, электрический телеграф, западную медицину… Собрали все это у себя и вдавили педаль на полную. Они сошли с ума, галлюцинировали, бессвязно бормотали, бегали кругами, погибли и переродились.
После перерождения они стали первым азиатским государством с развитой промышленностью. Через несколько десятков лет это вылилось в экспансию с имперскими амбициями, и в итоге два больших города обратились в пыль, потому что технологии их врага оказались словно из другой галактики.
Вскоре враг объявился лично. Покорившие Японию американцы с улыбкой взялись за амбициознейшую программу культурной модернизации страны. Затеяв полную перестройку национального сознания сверху донизу, они нечаянно подтолкнули японцев на несколько делений вперед по оси времени, а потом забросили свой грандиозный проект, переключившись на борьбу с коммунизмом.
Этот страшный тройной удар (катастрофическая индустриализация, война и американская оккупация) и создал сегодняшнюю Японию, которая одновременно смущает и завораживает. Мир-зеркало, населенный инопланетянами, с которыми, однако, можно вести дела. Будущее.
Впрочем, случись такое в другой азиатской стране, результат был бы иным. Японская культура несет в себе какой-то поразительный «код», схожий, как мне кажется, с английским. Именно поэтому японцы часто обожают все английское, а англичане – японское. Свидетельством тому и священный трепет японцев перед клетчатыми пледами, и бесчисленные бутики «Пол Смит», и много что еще. Ткань истории обоих народов словно сплетена из повторяющихся знаков и символов, а в Токио слышится то же эхо, о котором говорил Питер Акройд применительно к Лондону.
Мне всегда казалось, что наблюдать за Токио лучше всего из Лондона – возможно, потому, что британцы поразительным образом умеют ценить японские вещи. Определенная «ориентальная», псевдовосточная традиция появилась здесь уже давно – а в хорошем переводе всегда есть нечто, чего недостает оригиналу.
Лондон всегда останется Лондоном со всеми положенными ему атрибутами – однако он вдобавок способен отражать Японию, преломляя и упиваясь ею так, как не дано моему Ванкуверу. Мы в Ванкувере вежливо обслуживаем японцев обоих типов: автобусных туристов с их непременными видеокамерами и милых, но исключительно молчаливых бездельников. Японцы второго типа едут к нам просто так, ради самого процесса. Каждый день они слоняются по городу парами и поодиночке – наверное, мы с вами на отдыхе в Пуэрто-Вальярте выглядим в глазах местных жителей примерно так же. «О, снова они. Интересно, о чем они думают?»
Однако мы их не отражаем. У нас нет такого же роботизированного суши-бара, как у вас в «Харви Николз». Абсолютно японская штука, причем в Токио или Осаке она смотрелась бы куда хуже.
У нас нет магазинов «Мудзи» вперемешку со «Старбаксами» – и очень жаль, ведь у меня как раз закончилась их чудесная зубная паста. «Мудзи» вообще отличная иллюстрация к моей мысли – это образ прекрасной Японии, которой на самом деле не существует. Это Япония духа, где даже щипчики для ногтей и пластмассовые плечики обладают чистотой дзен. Они функциональны, минималистичны и недороги. Хотел бы я попасть в Японию «Мудзи». Там я обрел бы светлую и спокойную безмятежность среди натуральных тканей и немелованного картона. Мои умывальные принадлежности (а с ними и я сам) перестали бы притворяться чем-то еще.
Впрочем, если «страна «Мудзи»» и существует, то точно не в Японии. Вполне возможно, что она здесь, в Лондоне.
Поскольку мы, в Ванкувере, их не отражаем, они и не торгуют с нами так, как с вами.
Лондонские магазины дорогих часов – единственное место на планете, если не считать самой Японии, где можно купить почти что последние модели «Касио» и «Сейко», которые не делаются на экспорт. Просто японские производители знают: в Лондоне их чувствуют. Они знают, что вы их понимаете. Знают, что вы – их покупатели.
Мне нравится следить за японцами на Портобелло. Некоторые ходят туда просто поглазеть, другие же с совершенно конкретной, навязчивой целью. Они ищут часы военнослужащих британской армии, викторианские штопоры, модели «Динки-Тойз», бакелитовые кольца для салфеток… При появлении плотной стайки японцев без единой видеокамеры, целенаправленно пробирающихся за переводчиком, глаза продавцов до сих пор радостно вспыхивают. И хотя изобильные годы «экономического пузыря» давно позади, японец обязательно раскошелится, наткнувшись на предмет своей страсти, и это вовсе не импульсивная покупка. Это сработала ловушка, тщательно расставленная много лет назад.
Охваченный навязчивой страстью «отаку», коллекционер-ценитель цифрового века, который охотится уже даже не за вещами, а за информацией, – вот фигура, возникающая на пересечении британской и японской культур. В глазах торговцев с Портобелло и японских коллекционеров я вижу его – тихое, убийственное безумие. Безграничное безумие трейнспоттеров. Понять отаку – заначит понять культуру всемирной паутины. Есть в ней что-то поразительно постнациональное, внегеографическое. В мире постмодерна каждый из нас – составитель коллекции, хотим мы того или нет.
Японцы очень ценят так называемые «незаметные бренды» – и это тоже роднит их с британцами. Они так же увлекаются мелочами, систематизацией, поисками отличий. И те и другие искусно переосмысливают чужое, поглощая его и делая своим.
Так почему же Япония? Потому что японцы живут в будущем, но не в моем и не в вашем – и это будущее отчего-то кажется то интересным, то смешным, то по-настоящему страшным. Потому что после занятий спортом они пьют воду, которая называется «Твоя вода». Потому что они делают точные копии летных курток МА-1 не хуже, чем в музее, – и в очередь за ними надо записываться за несколько лет. Потому что они могут на полном серьезе заявить вам: «Мне нравится ваш образ жизни», – искренне веря, что эти слова что-то значат.
Потому что они – японцы, вы – британцы, а я – американец (сейчас уже, наверное, канадец).
Мне нравится и ваш, и их образ жизни.
Любите друг друга.
Эта статья – единственная моя сколько-нибудь удачная попытка объяснить, чем меня притягивает Япония.
Вообще-то я не считаю, что должен объяснять. Все равно как если бы меня спросили: «Чем вас так притягивает Лондон?» Глупый вопрос.
Действительно ли японские девушки первыми перешли на эсэмэски? По крайней мере, у них у первых я увидел эту привычку.
Факс-аппарат я впервые увидел в Токио. У Кацухиро Отомо, когда он работал над «Акира», их в доме было несколько. Джои Ито и его токийские друзья были первыми, кто на моих глазах организовал безумную приятельскую встречу с помощью только-только появившихся мобильников. Модно одетый человек на Флорал-стрит перед магазином Пола Смита[18] был первым обладателем беспроводной гарнитуры, которого я принял за говорливого сумасшедшего.
Это – распределенное будущее.
Моя одержимость
Wired
Январь 1999
Я считал, что не подвержен влиянию Сети.
А потом я попал на eBay.
В семидесятые я был молод и понемногу превращался из хиппи в обычного бездельника. Немалую часть каких-никаких средств к существованию я добывал благодаря бесчисленным нестыковкам в механизме спроса и предложения, которые теперь большей частью устранены. На профессиональном языке людей вроде меня называют «скупщиками» – эти ушлые завсегдатаи магазинчиков «Армии Спасения» отыскивают объекты потаенной человеческой страсти, которые интересуют торговцев антиквариатом, а те уже продают их коллекционерам. До сих пор я иногда по старой привычке пробегаю профессионально-бесстрастным взглядом по товарам в лавке старьевщика, но покупаю там что-нибудь крайне редко. Здесь уже не отыщешь пресловутых сокровищ за бесценок. Рынок устоялся. Теперь каждый житель планеты – скупщик.