Избранные речи

Здесь, несомненно, немалую роль играет все переносящая, незлопамятная, любвеобильная славянская натура русских присяжных; несомненно, еще более влияет ваше знание среды и условий всякого дела, мощно диктующих вам внешне непонятное, но внутренне разумное суждение о людях и фактах.

Ввиду этого закона я должен доказать вам, что здесь нет данных для отрицания тех преступных фактов, которые открывает иск от общества к виновникам факта.

Возникновение настоящего преступления – история древняя; это – история о возникновении Общества взаимного кредита в Харькове, история возникновения подобных обществ в России. Одна и та же, почти шаблонная летопись: додумалось и наше общество до идеи товарищества, банков как конкуренции союза малых капиталов с крупными капиталистами. Начали возникать одни за другими многоразличные союзы. Сначала, конечно, вера в идеал, восторг: служатся молебны с приглашением чудотворных икон, устраиваются обеды, на которых пьют тосты за предержащую власть, произносят спичи, задыхаются от восторга, что у нас так много гениев и мужей добра и правды, моментально могущих осуществить самые пламенные мечты общества.

Первый день банковской жизни кончается изобильными излияниями, объятиями, поцелуями, а затем банк вступает в свою нормальную жизнь. Избраны люди, которые должны руководить делом, избраны власти, которые должны установить порядок и достигнуть тех целей, которые предположены.

Но проходит пора. Избранники начинают забираться властью, начинается несоблюдение тех форм, которые только и могут служить гарантией для всякого члена общества, что избранные власти делают дело. Начинается известная картина: большею частью один человек, более опытный, забирает все дело, выказывает большую сноровку, избирается своими товарищами, и дело принимает форму единовластия – великий визирь и спящий диван.

Но великий визирь, заправляя делами банка, все-таки должен помнить, что власть принадлежит тем, кто избрал его, и нередко возвращается к своему источнику в форме перевыборов. Некоторая мягкость, доброта, снисходительность к заемщикам – и для русского человека этого довольно.

Впоследствии на общем собрании проверки не делается. Начинаются овации, «хорошо», «благодарим», «управляйте нами» и «распоряжайтесь».

Года через 2–3 выражается желание возвеличить своих избранников стипендиями, серьезно помышляют об увековечении дорогих черт лица благодетеля в потомстве помещением его портрета в совете общества.

Но вот очарование прошло. Как ни быстро мы создаем, а еще быстрее разбиваем наши идолы, веру заменяем безверием, доверие к избранникам – доверием ко всякой клевете, ко всякому слуху о наживе, захвате, растрате.

У вас в Харьковском Обществе разочарование тоже настало.

Но у вас, по крайней мере, разочарование было основательно. Левченко можно поблагодарить за единственно оказанную им услугу во время его управления: он ценой расхищенных денег, правда, несколько высокой ценой, купил вам правомерное разочарование. Если он привел дело в такой порядок, что чуть не пропали все капиталы, то можно было прийти к основательному заключению, что такой человек никуда не годится.

Великим визирем Харьковского Общества взаимного кредита был Левченко. Он один при дремоте своих, метко названных «аксессуарными», помощников правил самовластно делами общества и разрушил его чуть не в конец.

Рождается вопрос: каким образом Общество могло так жестоко ошибиться относительно этого человека?

Левченко внушал доверие двумя своими качествами: внешним и внутренним.

Внешнее, это – его крупная коммерческая сила; его имущественная мощь, благодаря которой он был, по мнению общества, способным не только взять на себя, но и выполнить самые ценные обязанности.

Внутреннее, это – его снисходительность, верность данному слову, способность не только войти, но и развести чужое горе.

Случаи, о которых говорил Левченко, случаи, где благодаря ему и ему одному, спасались целые состояния, не подлежат никакому сомнению. Но действительно ли эти качества так прочны, как думали о Левченко его доверители?

Я думаю, что и в лучшей поре своей в них было много кажущегося, искусственного. Если вы отнесетесь критически к направлению моей задачи, то увидите, что богатство Левченко значительно суживается. Он делается крупным собственником только тогда, когда касса общества переходит в его руки. И немудрено. Не фабрики и шахты каменноугольные обогатили его, а обогатила его ему одному ведомая шахта в форме банкового сундука, шахта, не требовавшая больших затрат и снабжавшая своего владельца ассигнациями и благородным металлом по желанию.

Если вы отнесетесь критически ко внутренним качествам Левченко, то вы исключите из числа их доверие.

Доверие – сестра веры. Оба качества не всегда в ладу с логикой. Пламенной вере часто не соответствует предмет веры. Доверие, это – не качество того, к кому его питают, а того, кто его питает. Один из величайших умов средних веков выражался о вере, что вере логика не нужна: credo quia absurdum[2].

А Левченко не мог не заботиться о доверии. Ведь время от времени власть возвращалась к избирателям. Надо было действовать на них одним из лучших свойств хорошего человека – делами, внушающими доверие. Исполнять же слово, когда оно относилось к общественному кредиту, помогать деньгами и средствами Левченко было и легко и нужно: легко – ибо ничего нет легче, как творить добро чужими средствами.

Не зная источника добра, люди восторгаются делами деятеля; но деятель добра тогда только высок и свят, когда свои добрые желания он исполняет своими собственными средствами, побеждая во имя добра эгоистическую волю, неохотно расстающуюся с тем, что нужно самому обладателю. Тогда деятель добра добродетелен действительно.

При изучении дела мы видим, что не только Левченко пользовался доверием, но он и сам доверял другим. Однако доверие его к другим основывалось на простом соображении, что он должен жить в мире с обществом, которое избрало его, потому что при малейшей ссоре, при малейших нехороших отношениях он мог потерять место, а это было бы моментом, при котором старых грехов нельзя было бы прикрыть и пришлось бы за них рассчитываться.

Вот в каком виде рисуется мне нравственный образ Левченко, – виде, правда, менее радужном, но зато объясняющем нам бытие в его воле и тех прекрасных действий, которые и до сих пор не могут быть забыты, и тех поступков, которые он совершал, к изумлению его бывших, им очарованных избирателей.

При этом спешу оговориться, что я этим вовсе не хочу сказать, что Левченко – злодей, вроде Струсберга, Юханцева, что он из числа тех хищников, которые не могут равнодушно взирать на чужое.

Я не могу не напомнить, что он не скрывал, может быть, большей части средств своих: видно, что он верил в свое дело, для которого брал деньги, вероятно, убежденный, что выгоды им задуманного предприятия обеспечат его самовольные захваты сумм общества. Этим он отличается от всех растратчиков, которым имя легион, а тип – Юханцев.

Он не скрывал особенно своих средств: дома его на виду и не заложены по разным закладным, копи также на виду, – скрыто разве что-нибудь себе на черный день. В нем нет этого обыкновенного явления, как в других растратчиках, что у них на виду только такое имущество, которое при быстрой продаже ничего не стоит и которое свидетельствует об утонченном вкусе тех, которые привыкли жить на чужой счет.

Но как бы ни смотреть на дело, он бесспорно виноват в ущербе, нам причиненном. О цифре я говорить не буду по той причине, что для уголовной ответственности цифра играет роль и в скромном размере 300 руб. Точное определение цифры будет принадлежать суду, который будет обсуждать последствия вашего вердикта, и тогда мною будет представлен расчет.

По отношению к прочим подсудимым слово мое тоже будет недлинно. Я прежде всего, чтобы быть верным принятому мною, как человеком известной профессии, началу, должен заявить, что ни одним словом не стану поддерживать даже в смысле гражданского иска обвинения, направленного против Житкова.

При всем моем уважении ко всяким актам, исходящим от судебной власти, я решительно не могу понять, каким образом могло случиться такое явление, что, начав обвинительный акт словами: «в 1880 г. в марте месяце, вступив в число членов правления, Житков тотчас начал изучать делопроизводство и открыл беспорядки», кончают его: «на основании вышеизложенного Житков обвиняется в том же».

При такой деятельности Житкова единственное, что гражданский истец по отношению к нему может заявить, это – что он не находит возможным не только поддерживать как гражданский истец обвинения против него но даже не находит возможным признать хотя бы в одной копейке ответственным его перед тем обществом, которому он хотел служить честно и добросовестно.

Относительно остальных членов правления я точно так же не могу поддерживать взгляда, что они умышленно, сознательно допустили растрату.

Двухдневное изучение дела убеждает, что умышленного отношения с их стороны не было.

Но зато они не могут быть свободны от упрека в нерадении. Доказывать этот проступок незачем: достаточно вспомнить, что растрачено до 360 000 руб. и растрачено не вдруг, а путем медленного процесса обманов по текущему счету. Этот факт сам собой доказывает существование нерадения. Достаточно было нескольких минут для эксперта, чтобы он увидел обманы и ошибки, достаточно было нескольких дней для незнакомого с банковым делопроизводством Житкова, чтобы среди прений и насмешек окружающих он вскрыл и огласил истину.

Что же делали члены правления?

Они дремали в часы бодрствования и труда. Кажется, они приходили в банк не для того, чтобы трудиться и трудом купить себе право на домашний отдых, а, уставши от домашнего труда, приходили отдыхать в уютные комнаты правления! Они ленились изучать дело, как сделал это Житков; они, наконец, не умели следить за делом!

Лень, и сон, и простота – эти прекрасные качества, которыми наделяет судьба некоторых из своих избранников, – конечно, не проступок и всякий может в своей личной жизни пользоваться сколько угодно своими дарами; но когда лень берется за общественный труд и портит его, когда сон берется стеречь стражу, когда простота хватается за решение серьезных общественных дел, – они делаются преступными.


Я высокого мнения об умственных силах подсудимых, но по отношению к лени, сну и простоте можно применить изречение одного великого писателя Европы относительно человеческой глупости: «Всякий имеет право быть глупым, но не следует злоупотреблять этим правом»…

Если общество избрало нас быть хранителями его интересов, а мы делаемся нерадивыми, тогда мы становимся ответственными перед теми, чьим состоянием мы распоряжались.

А что нерадение было – для этого достаточно вспомнить, что факт самой растраты в 360 000 руб. не доказывается здесь, а сам доказывает то, что из него следует…

Поэтому я по отношению к прочим подсудимым не считаю себя нравственно имеющим право отказаться от обвинения, в смысле гражданского иска. Я обвиняю их в нерадении, результатом которого было, хотя бы неумышленное, с их стороны допущение Левченко нанести ущербы обществу взаимного кредита, о которых я буду представительствовать перед судом на основании вашего вердикта.

Я думаю, милостивые государи, что мне необходимо, заканчивая свою речь, остановиться еще на одном факте.

Редкое другое дело, как настоящее, может быть, подтверждает то правило, что в суде присяжных является новый элемент, обыкновенно в суде коронном несуществующий, – так сказать, органическая связь с тем обществом, из среды которого вышел известный деятель, и вследствие этого отношение к нему, как к своему близкому, – отношение отеческое, братское, полное любви, полное снисхождения.

Я говорю, редкое другое дело подтверждает это правило, как настоящее.

Все подсудимые, здесь сидящие, не первый раз являются перед вашими глазами. Я думаю, вы каждого из них видели между собою, каждого из них видели в лучшие для него дни и, вспоминая, что силою вашего вердикта ряд лучших дней может для них прекратиться, может начаться преждевременная осень с бурями и непогодами, вы можете отнестись к ним мягко.

Против мягкости уголовного вердикта человек, который случайно стал поддерживать гражданский иск и который, бессильно смотря на те места (указывает на места защиты), завидует противникам, не может сказать ничего…

Но я должен сказать одно, – величайшее уважение общества самого к себе должно состоять в следующем: можно прощать подсудимым их вину, но никогда не следует оставлять в их руках того, что они виною приобрели; можно пощадить подсудимых, но никогда не следует щадить их больше тех, кому они причинили вред.

Наказанием, которое ждет каждого подсудимого, когда он обвинен вашим вердиктом, потерпевший сыт не будет, – ему лучше от этого не станет.

Но если преступный факт, совершенный известным лицом, вменяется ему в вину, – тогда для потерпевшего остается справедливое утешение: свое из рук недостойных взять назад, и рукам, которые не работали, охраняя чужое, сказать: отдайте нам и свое, чтобы видеть, как нехорошо потерять то, что имеешь; мы потеряли по чужой вине, пусть же отвечает тот, по чьей вине наше потеряно.

Я думаю, милостивые государи, что, как бы общество не относилось мягко к своим членам, оно должно помнить, что правосудие есть та же математика.

Ни один математик не скажет 3×3 = 9, но для моей подруги = 10, а 3×3 = 9 – для всех.

Также и факт преступного деяния остается преступным – все равно, сидят ли на скамье подсудимых люди, которых вы никогда не видали, или люди близкие, хотя бы даже братья, друзья.

Если вы пришли судить о факте, то вы его должны назвать белым, если он бел; если же факт не чист, то должны сказать, что он не чист, и пусть подсудимые знают, что им предстоит умываться и умываться…

Закончу я мою речь одним анекдотом из восточной жизни, – иногда не мешает оглянуться и на восток, у которого есть прекрасные изречения и прекрасные анекдоты.

Один турецкий рассказчик говорит, что в Турции был судья, которому пришлось судить деяния своего отца; он присудил отца к 90 ударам палкою и, смешивая слезы с чернилами, подписал вердикт.

Во время исполнения приговора, когда отец претерпевал удары, сын стоял тут же и плакал, а когда удары были прекращены, он первый бросился обнимать и целовать отца.

Подражайте в хорошем востоку: когда вы видите, что деяние преступно, скажите, что оно преступно, а затем, оставаясь людьми, сжимайте в своих объятиях людей, которые заслужили наказание по своей собственной вине…





* * *


Присяжные заседатели оправдали всех, кроме Левченко. Он признан виновным, но заслуживающим снисхождения, в присвоении и растрате как банковских денег. Суд приговорил его к 4 годам ссылки в Омскую губернию с лишением всех особенных прав и преимуществ.





Часть II

Речи Ф. Н. Плевако на политических процессах




Речь в защиту рабочих фабрики Коншинской мануфактуры




10–12 декабря 1897 г. было рассмотрено дело по обвинению рабочих Коншинской Мануфактуры в устройстве противозаконной стачки и участии в действиях публичного скопища, образовавшегося по экономическим побуждениям и проявившего разрушительную деятельность.





* * *


Как старший по возрасту между говорившими в защиту подсудимых товарищами, я осторожнее всех. Моя недлинная речь будет посвящена просьбе о снисходительном отношении к обвиняемым, если вы не разделите доводов, оспаривающих правильность законной оценки предполагаемых событий.