Искусство терять

— Сержант Домас здесь.

У Домаса мордочка крысы — или кукушки — и выпирающий кадык. Это он смотрел, как его солдаты били старуху Тассадит, это он хладнокровно убил Фатиму-бедняжку и Рафика. Али его ненавидит, и Домас отвечает тем же: это сильнее его, он вообще не любит туземцев. Он думает, что лучше всего отравить их газом, как американцы травили ДДТ комаров, высадившись на островах в Тихом океане. Только тогда здесь можно будет сносно жить.



— Чего ты хочешь? — спрашивает сержант.

Вопрос он задал так, для проформы.

— Защитите мой дом, — говорит Али.

— Это невозможно.

— Дайте мне оружие.

— Невозможно.

— Увезите нас куда-нибудь, на одну из оставшихся французских баз.

— Невозможно.

— Тогда посадите нас в тюрьму! Там мы, по крайней мере, будем в безопасности.

Сержант пожимает плечами:

— ФНО обещал не трогать харки [37].

Али смеется, горький смех диссонирует, отдаваясь в носу:

— И вы им верите?

Домас не может не замечать, что происходит по всей стране в последние несколько месяцев: импровизированные суды в деревнях, сведение счетов в ночи, засады на дорогах. Весть о подписании соглашений еще не дошла до жителей самых отдаленных пунктов, а уже множатся «вдовы освобождения».

Али переминается с ноги на ногу, большое тело покачивается, как стрелка метронома, взгляд устремлен в глаза сержанта, а тот уже теряет терпение. С буньюлями всегда одно и то же: дай им палец — откусят руку. Домас недоумевает, какому сукину сыну с душой оглашенного пришло в голову их вербовать.

— Послушай, старина, — делает он последнее усилие, — тебе просто надо было выбрать правильную сторону.

— А ты-то что же, выбрал неправильную?

— Нет, но я француз.

— Я тоже.



Через несколько дней, когда французы будут покидать базу, Домас отберет у харки казармы оружие и скажет своим людям, показав на служак, брошенных на произвол судьбы после многих лет повиновения: «Полезут в грузовики — наступайте им на руки». Он даже сам покажет пример, и черная подошва солдатских башмаков раздавит побелевшие от усилия суставы. «Бросьте, не парьтесь!»



На старой афише, сообщающей о референдуме, у вокзала Палестро:

«Генерал де Голль верит в вас. Верьте в Него. Голосуйте “да”».



Путь между горой и долиной стал слишком рискованным теперь, когда в каждом уголке леса, в каждом сплетении ветвей, в каждых зарослях ладанника с мохнатыми листьями, кажется, прячутся партизаны. Али решился покинуть деревню и поселил всю семью в квартирке в центре города, подальше от территорий, подконтрольных Амрушам и сыновьям Фарида. На прямых широких улицах Палестро еще можно поверить, будто полиция и французская армия поддерживают порядок.

Йеме и детям запрещено выходить на улицу, отвечать на звонки. Али, уходя, запирает дверь на два оборота, сперва обязательно проверив из-за кухонных занавесок: не поджидает ли кто на улице.

В первый день Хамид, думая, что может пренебрегать отцовскими наказами, как делал это в горах, попытался просочиться за дверь вслед за отцом. Такой трепки он не получал за всю свою жизнь. Синяки не сходили долго, переливаясь всеми красками с рынка на главной площади, который, кстати, больше не работает: баклажан, перезрелое яблоко, банан, лимон…

Каждое утро Али идет в казарму и пытается поговорить с капитаном. Каждое утро ему отвечают, что его нет.



Отъезд европейцев стал непрерывным кровотечением, оставляющем в сердце города области тишины. Центральное кафе закрылось, закрылась лавка электрика, магазин грампластинок. Заколочена досками крест-накрест витрина угольщика.

— Может быть, это уловка де Голля, — повторяет про себя Али. — Просто чтобы выманить из лесов последних партизан и заставить показаться мятежников, окопавшихся за границей.

Он не может поверить, что это конец. Ему еще не приходилось видеть, как страна переходит из рук в руки. Признаков этого он не распознает.




Капитана он встретил случайно. (Или, по крайней мере, оба сделали вид, что это случайность, когда офицер выходил из магазина Клода — то есть от Мишель.) Отсутствие переводчика вынуждает их обмениваться короткими рублеными фразами — поспешно, без уверенности, что будут поняты.

— Я приходил много раз, — говорит Али капитану.

Тот вздыхает:

— Мне очень жаль.

— Ты должен мне помочь, — продолжает Али. — Я потерял горы. Я не хочу потерять жизнь.

Они стоят перед лавкой, в ее почти опустевшей витрине теперь много свободных полок.

— Меня переводят, — говорит капитан, изобразив рукой резкое и в то же время такое легкое движение — перевод. — Через несколько дней я уеду. Я ничего не могу сделать.

— Почему ты уезжаешь отсюда?

Капитан снова вздыхает.

— Послушайте, — отвечает он, — буду откровенен: они не хотят, чтобы я увидел, что здесь будет. Боятся моей реакции. Судя по всему, в верхах меня считают чересчур чувствительным…

Между сушеными помидорами и пакетами с крупой больше нет привычной корзины с перцами. Полка пуста и уже покрывается пылью.



Клод, Мишель и Анни тоже уезжают. Они не верят в статьи Эвианских соглашений, обещающих им полную защиту личности и имущества. Они уже толком не знают, во что верят, но успокаивают себя: успеем-де еще определиться, когда заживем спокойно. Клод организовал их отъезд. Через две недели они покинут Палестро.

— Тут приходили ко мне ребята, говорили, чтобы я этого не делал, — рассказывает он Али. — Бандитские рожи. Говорят, что мы должны подать пример теперь, когда де Голль свалил. Это наша страна, надо оставаться здесь и все такое… Что они себе думают? Что мне хочется уехать из Алжира? Что я это делаю для своего удовольствия?

Он умолкает.

— Я тоже хочу уехать, — говорит Али. — Во Францию.

— Едем! — восклицает Клод почти весело. — Мне будет не так одиноко.

— У меня нет документов. Я боюсь. Боюсь за детей. За Хамида…

Услышав имя мальчика, Клод вздрагивает. Он ударяется локтем о металлический кассовый аппарат, еще красующийся на прилавке. С мелодичным звоном выдвигается пустой ящик.

— Это стратегия, — думает Али, прижавшись лицом к стеклу кухонного окна, — когда они очистят Алжир от французов и алжирцев, которые остались им верны, тогда они вернутся и будут бомбить страну. Уже из-за одного этого надо уезжать…



Нечистая совесть Клода сконцентрировалась в обрывке фразы: «Этот маленький араб, которого мы почти усыновили». Семи слов достаточно, чтобы лишить его сна. В квартире на втором этаже, несмотря на огромный деревянный вентилятор под потолком, стоит удушающая жара, и эти слова неотступно крутятся у него в голове.

Он не может, сказав это и повторив еще и еще, бросить Хамида на произвол судьбы и уехать, не заботясь о том, что станется с его семьей. И вот посреди поспешных сборов он умоляет Мишель поговорить с капитаном. Все в городе знают, что у него еще остались крепкие связи. Говорят, он добывал документы для некоторых харки из Палестро.

Клод сдвигает мебель и складывает одежду, снимает и развинчивает большие деревянные рамы и при этом говорит, но не очень уверенно:

— Наверно, надо отложить отъезд.



На подушке, в полусне, который обычно следует за любовью, капитан обещает Мишель сделать все, что в его силах. В его пустой служебной квартире мало что осталось, только большой матрас на полу. Пальцы Мишель пробегают по его плоскому белому животу, играют с волосами на лобке, легко обводят пупок.

Есть что-то абсурдное, непристойное или почему-то нежное в том, что выживание семьи зависит от изгибов тела Мишель, от ее тяжелых грудей и полных ягодиц, от ее лица в полумраке спальни и прядей волос, падающих на глаза.



— Если тебе удастся добраться до Тефешуна, — говорит капитан Али, — ты сможешь уехать во Францию. Там есть лагерь для бывших военнослужащих, и их сажают на корабли. Я звонил им и назвал твое имя. Они думают, что ты из числа моих людей.



— Увидимся во Франции, — говорит Клод, притворяясь, будто в это верит.

Со стуком падает металлическая штора. В последний раз мелькает бело-синяя юбочка Анни, когда та садится в большой черный автомобиль. Жесты Клода, быстрые, как движения птицы. Губы Мишель. Ее золотистая кожа. Коробки, чемоданы и четыре ножки стола, торчащие на крыше машины.

В конце 2000-х годов Наима заканчивает верстать каталог выставки Томаса Майландера. В следующем месяце галерея представит его работу: машины, нагруженные под завязку (с открытым багажником) разноцветными свертками, а на крышах громоздятся слоями чемоданы, их равновесие весьма шатко. Художник сфотографировал их в 2004 году в Марсельском порту. У них нет номеров. Они могли приехать из любой страны и могут уехать куда угодно или никуда. Возможно, они встали на прикол навсегда на этом призрачном паркинге. Возможно, в одной из них лежит потрепанный плюшевый мишка, похожий на игрушку Анни. «Эти контейнеры на колесах — очевидная материализация концепта границ и вытекающих из них соприкосновений культур», — сказал нам Томас Майландер.



На заднем сиденье машины, зажатая между чемоданом и детским столиком, Анни с трудом поворачивается, чтобы помахать рукой.

Список приоритетов, вероятно, составленный Али (более или менее сознательно):

1. Спасти Хамида.