Институт благородных убийц

— Да, как же… — Я схватил шапку и пулей выскочил из дома, чтобы ее не слышать.

На улице подумал: куда бежать? К Зинаиде? К Алле, то есть к Лере? Умеренный мороз приятно освежил голову. Я решил — пойду сначала к Зинаиде. У меня было четкое ощущение, что Лера, еще немного помучив меня, вернется сама, что мне не потребуется ее уговаривать. Пусть выкобенивается, если ей так нравится. Сейчас у меня нет времени на женские капризы.

Я рассеянно поздравил встретившуюся соседку с Новым годом. Решил — лучше пройдусь до больницы быстрым шагом, чем буду ждать автобус, и махнул через дворы.

В больницу я пришел буквально на полминуты раньше Зинаиды и какое-то время метался, пытаясь понять, где приемный покой. Наконец два санитара ввели ее (она шла сама и не хуже, чем обычно), и я сразу подбежал к ней. На первый взгляд я не заметил каких-либо изменений в ее внешности. Осторожно взял за запястье, пощупал пульс. Он еле различался.

— Зинаида Андреевна, как так вышло?

Она шевельнулась, но промолчала. Я повторил вопрос.

— С Сашей… поругалась, — тихо сказала она. — И у меня сердце не выдержало.

Зинаида бредит, значит, у нее, скорее, инсульт, а не инфаркт.

— Ее нужно скорее осмотреть! — сказал я санитару. — А перед нами еще двое.

— Всем нужно скорее. — Санитар обвел рукой ожидавших на скамейке: пьянчужку с рыжими волосами (которую укусила собака) и мужика, который вообще не выглядел больным.

— Зинаида Андреевна, значит, у вас заболело сердце? А в голове шумело? А пошевелите-ка руками. Дайте я посмотрю на ваше лицо.

— Нет, ничего не шумит, только сердце прихватило.

— И вы вызвали скорую?

— Саша вызвал. Он сейчас придет. Бахилы покупает, чистоплюй.

Я тихо потрогал ее щеку, пытаясь определить рефлексы.

— Быстрее отведите ее в смотровую! Вы что, не понимаете, что у нее бред? — попросил я санитара. Но еще произнося окончание фразы, увидел, как в приемный покой стремительно входит Саша. Сходство с фотографией налицо, хотя волосы у него были уже не золотистые, а тускло-светлые и сильно поредели. Кремовая куртка и белые брюки буквально ослепляли, контрастируя с мутно-зелеными стенами. Чужестранность его, какая-то ненашесть бросались в глаза, и не только маркая одежда выдавала в нем жителя Канады. Иностранное было уже в движениях, мимике. Он шагал, слегка склонившись вперед, как от ветра, и, несмотря на то что на его лице была озабоченность, широко и вежливо скалил зубы, когда кого-нибудь задевал. На ногах его вздувались ярко-фиолетовые бахилы.

В отличие от меня он был собран и деловит. Протянул мне руку, которую я автоматически пожал.

— Вы без бахил, — заметил он, и в речи его я уловил легонький акцент, — вот, держите. Я взял две пары.

Я, как дурак, раскорячился, пытаясь половчее натянуть куски полиэтилена на ботинки, и чуть не растянулся. К нам вышел врач.

— У кого тут бред? — спросил он злобно. — Заходите.

— У самого у тебя бред, — буркнула Зинаида, величаво ступая в смотровую.

— Вы родственники? — спросил врач меня и Сашу. Я почему-то ответил «да», а Саша почему-то — «нет». Эту оговорку я списал на его растерянность. Мы сгрудились в кабинете вокруг Зинаиды.

— Что стряслось? — рявкнул врач, раздвинув двумя пальцами ей веко.

— Сердце, — выдавила она.

— Отлично. А сердце — что? Болит? Стучит?

— Болит. Приступ, может.

Он приник к ней со стетоскопом.

— Ногами шевелить можете? — спросил врач Зинаиду.

Она молчала и лишь стала моргать чаще обычного.

Он постучал по спинке стула, на котором она сидела, чтобы привлечь ее внимание.

— Ногами пошевелите, говорю!

Она повозила по полу ступнями.

— Больно, когда я так делаю?

— Нет.

— Встать попробуйте.

Она медленно-медленно поднялась и осталась стоять, сгорбившись. Я уловил характерный запах.

— Бабка-то обдулась у вас, — недовольно заявил врач, — переодеть не могли? Мы мыть ее должны?


— Это по дороге произошло, — возмутился Саша, — во что я ее должен был в машине переодевать?

— В одежду, которую вы взяли для нее в больницу.

— Но я не подумал…

— А надо было бы. Восемьдесят четыре года, и шумы в сердце. Вы думали, мы ей укольчик сделаем и домой отправим?

Саша только пожал плечами.

— Ладно, — рявкнул врач, — застегните ей кофту. Поехали.

Зинаиду это вывело, наконец, из оцепенения. Она засуетилась, глаза стали совершенно осмысленными. К ней вернулись ее властность и подозрительность.

— Куда поехали? — спросила она придирчиво, снова садясь на стул.

— Делать снимок. И кардиограмму.

— Зачем?

— Затем, что надо.

Но Зинаида так просто сдаваться не собиралась.

— Не пойду, — сказала она.

Доктор спросил нас с Сашей:

— Что делать-то будем?

— Немножечко посижу, и поедем, — предложила Зинаида.

— Вы у нас одна, что ли? Вставайте.

Зинаида позволила себя одеть. Вошедший санитар усадил ее в кресло. Мы едва поспевали за ней, когда он катил ее по коридору. Я увидел в ее глазах страх. Нижняя челюсть зачерпывала из воздуха что-то невидимое. Она больше не играла. Неизвестное еще, но неизбежное зло, что ждало ее в больнице и которое она только теперь стала осознавать, заставило ее окаменеть от ужаса.

— А разве надо снимок? — прошептала она.

— Вы же знаете, — похлопал я ее по руке.

Челюсть снова заходила ходуном, и только через несколько секунд ей удалось произнести:

— Может, не стоит?

— Вы как ребенок, право. Ничего там с вами не сделают.

Она утвердительно покачала головой, но страх в глазах не рассеялся.

— А дома нельзя? — промямлила Зинаида Андреевна.

— Что — «дома»? — засмеялся санитар. — Сделать снимок? А как же. Говорите адрес, мы доставим вам аппарат.

Возле кабинета «ЭХОкардиограмма» она снова заистерила:

— Одна не пойду! Пусть они тоже.

— Нельзя, — буркнул санитар.

На календаре за его спиной было 2 января.

— Руку отпустите-то, — весело цыкнул на нее санитар, когда она попыталась вцепиться в дверной косяк.

Нам с Сашей сказали ждать. Мы сели на скамейку. Я с ужасом понял, что нам нужно о чем-то говорить, но я не мог придумать уместной случаю фразы, кроме: «Так вы существуете, значит? Ну и ну».

Вблизи Сашина эффектность потускнела, на красиво загорелой коже стали заметны внушительные складки, рот оказался сухим, покрытым мелкими трещинами. Жидкие волосы выгорели прядями. Тридцать лет, которые я дал ему с расстояния, при ближайшем рассмотрении превратились в сорок. Зинаидин племянник был похож на покрытого морщинами мальчишку. На лице приковывали внимание очень светлые глаза, диковинные, чуточку бешеные — казалось, что он удивленно таращится. Я пытался вспомнить, что рассказывала мне о нем Зинаида. Не вспоминалось ничего. Сколько лет он прожил в Канаде? Кажется, двадцать. Ничего я о нем не знал, лишь то, что он — выдуманный племянник Зинаиды, фантомный родственник, взлелеянный ею в ее больном сознании для того, чтобы тешить самолюбие. Я думал, для Зинаиды он играет ту же роль, что и трещотка для гремучей змеи. Нам тыкали Сашей в лицо, хвастали им. Мы, в свою очередь, научились закрывать на Сашу глаза, списав его на счет ее слабоумия, одиночества, и как следствие — желания приукрасить действительность. Но вот он сидит рядом со мной, до боли реальный, в вызывающе светлых брюках.

— Кто подпишет согласие на процедуру? — спросила высунувшая голову медсестра.

Я заметил, что Саша опять замялся, и протянул руку:

— Давайте, я. Я опекун.

— Спасибо, — сказал Саша, когда она ушла. — Мне в России пока лучше не светиться, а то следующую визу могут не дать.

— Сына! — в конце коридора появилась расхристанная всклокоченная мать. — Я здесь!