Именинница
Часть 7 из 73 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Я это… Беспокоюсь.
— У тебя нет никаких причин для этого.
— Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Это не отпускает, понимаешь?.. Только представлю себе, как она…
— Пит, послушай меня. Она. Совершенно. Здорова.
И это был Пит, давным-давно решивший для себя, что беспокойство бессмысленно и контрпродуктивно. Пит, который привык просчитывать каждый шаг, быть более подготовленным и информированным, чем те, кто за ним охотился, и до сих пор выживал только за счет этого. И вот теперь шестимесячного обследования в родильном отделении оказалось достаточно, чтобы все рухнуло. Чтобы волнение, иррациональное и бессмысленное, захватило его целиком и полностью.
— Она умеет переворачиваться с живота на спину и обратно. Даже садится сама, и ни я, ни медсестры ей не помогаем. Постоянно в движении и может сама найти потерянную игрушку. А потом держит ее обеими руками. Она правда это может, Пит.
Младшая дочь. Мысли снова и снова возвращали Пита в больничную палату, где он держал Зофию за руку, пока в ее теле пульсировала боль.
Обычная человеческая жизнь, Пит, ты же обещал больше не внедряться в банды. Покончено с вечным бегством, хаосом, смертями.
Стоило только вспомнить, как она ему все это описывала.
Еще один ребенок — так тогда решило мое тело. Мы с тобой так долго пытались, и ничего не получалось. Я не могла забеременеть.
Возраст, конечно… но здесь нет никакой проблемы, успокойся. Мы больше никогда не будем жить как раньше. С этим покончено, Пит. И ребенок, — я понимаю, как это звучит, и все-таки, — ребенок станет залогом того, что у нас все изменилось. Он — твое воплощенное обещание. И наша новая жизнь.
— Ты ведь никогда не волновался ни за Хюго, ни за Расмуса.
— Я знаю, Зофия.
— А она намного живее, сильнее, напористее каждого из них.
— И это я знаю тоже.
При этом его постоянно подтачивала мысль, что доктора чего-то не замечают. Как будто он понимал в этом больше их. И дело было даже не в том, что речь шла о девочке, причем младшей. Проблема заключалась в самом Пите, который вдруг осознал, насколько в жизни все ненадежно.
Куда проще было, когда он лгал, — так долго, что забыл, что такое правда. Он сам отодвинул границу и совсем не был уверен, что когда-нибудь сможет снова отличить реальность от собственного вымысла. Вспомнить, кто он есть на самом деле.
— Увидимся вечером.
— Поцелуй ее от меня.
— Она тоже тебя целует.
Вся дорога занимает десять минут. Виллы в Эншеде окружены садами, у некоторых ворот по нескольку машин.
Они переехали сюда, когда Зофия забеременела в первый раз.
Он тормозит. Проклятая жара просачивается сквозь закрытые окна. Тридцать градусов и влажность на пределе — как необычно для этой страны в июне. И бесполезно утирать лоб и щеки рукавом рубашки, таким же мокрым. Пит паркуется у ржавых ворот и еще несколько минут остается в машине.
Сейчас лучшее время суток. Стоит чуть потянуться на водительском сиденье, и за колючей оградой мелькнет фигура Хюго. Он играет в футбол с обоими соседскими мальчиками — щеки красные, коленки зеленые от травы. А за окном на кухне угадывается голова Расмуса, который играет со своими пластмассовыми человечками.
Пит Хоффман вдыхает горячий, влажный воздух.
Случались, конечно, и минуты сомнения.
Иногда так и тянуло хоть чуть приоткрыть дверь в прежнюю жизнь. Просунуть нос, почувствовать это снова, — адреналин в крови и бешеные удары сердца, нагнетающие агрессию.
Прошлое от него не отступилось. Не раз поздно вечером, когда мальчики уже спали, Пит признавался Зофии на диване, как ему хотелось бы попробовать еще разок. И не ради денег — ради адреналина. Ради страсти, острых ощущений, жизни… Пит выступал посредником — нередко это было единственное, чего от него хотели заказчики. Поручителем за обе стороны. Последняя сделка — между фирмой по производству синтетического амфетамина в южной Словении и шведской криминальной сетью. Его задачей было привести стороны к согласию и обеспечить охрану в первом рейсе. Самым трудным оказалось объяснить Зофии, каких переживаний стоили ему эти переговоры. Как шли на уступки эти мелочные торгаши, а потом вдруг отказывались от всего, только потому, что другая сторона не показала себя достаточно ловкой. Столько азарта и отчаяния!
Но каждый раз, когда Пит возвращался домой, как сейчас, и встречал взгляды Расмуса и Хюго, он убеждался в правильности принятого решения.
А теперь вот еще и Луиза, и ее взгляд — не менее пристальный и твердый.
Как будто убеждающий его в том, что она может найти потерянную игрушку.
Пит понимал, что, если дело дойдет до суда, не миновать длительного тюремного срока. И тогда мальчики будут взрослеть без него, и он не увидит, как малышка впервые пойдет в школу.
Отныне и навсегда — никаких заданий, никакого оружия, никаких смертей.
Только это.
Семья, дом.
Здесь теперь его жизнь.
— Привет.
Пит Хоффман открывает входную дверь. Еще каких-нибудь два-три года назад Расмус бежал к нему со всех ног и бросался в объятья. Теперь же младший так погружен в игру, что даже не отвечает.
— Парень, эй! Я пришел.
— Я на кухне, папа.
Зеркало в прихожей будто смотрит на него. Пит оборачивается — ну, конечно. Она заткнута за раму. Записка без единого слова, только красное сердце посредине листка.
И Пит вот уже в который раз чувствует жар в теле. Очередной сюрприз от Зофии, какие он вот уже много лет находит в самых неожиданных местах — то под подушкой, то в дорожной сумке, которую распаковывает в отеле, даже в холодильнике под пачкой сливочного масла.
Было время, когда его пугали подобные послания, потому что слишком много требовали взамен. Но теперь Пит их ждет, высматривает и расстраивается, если не находит.
Его так трогают эти скромные свидетельства их любви.
Его и Зофии.
Расмус на своем месте. Эту сторону кухонного стола он занимает везде, куда бы ни забросила семью беспокойная жизнь папы.
Восьмилетний мальчик вскидывает голову на звук приближающихся из прихожей шагов и тут же возвращается к игре. В его руке фигурка с круглым животом, в красной шляпе, с синими ногами и желтыми руками.
— Привет, сын.
— Привет, папа.
— Чем занимаешься?
— Играю.
— Это я вижу. Во что играешь?
— У меня новый человечек.
— Вот оно что. И…
— Ты все равно не поймешь, папа.
Хоффман смотрит на фигурку в красной шляпе с синими ногами, которая прыгает на другую, лежащую на кухонном столе, и делает сальто-мортале под невнятное бормотание кукловода. Сын прав. Он действительно никогда этого не поймет.
— Это Мистер Картофельная Голова.
— Что?
— Это другой человечек, папа, там, на полке. Но этот так на него похож… Мистер Картофельная Голова. У меня никогда такого не было. Круто, правда?
— Ужасно круто.
Мука в шкафчике на полке, солонка под ней. Яйца, молоко, масло в холодильнике. Блины?
Беспроигрышный вариант.
— Голоден, Расмус?
— Если испечешь то печенье в вафельнице. Я люблю печенье в клетку.
Значит, вафельница. Печенье в клетку. Это у него с прошлого года.
Хоффман все еще не понимает, как дошел до такой жизни, но если ребенку нужно печенье, то оно будет. Он достает вафельницу из нижнего ящика, открывает окно и кричит:
— Хюго!
В ответ слышит глухой звук — удар по мячу по ту сторону колючей ограды, а потом ликующий крик.
— Да, папа?
— Ты голоден, как насчет печенья?
— В клетку?
— Да.
— Тогда голоден.
Пит Хоффман хочет закрыть окно, но медлит, снова высовывается и кричит:
— А остальные? Они тоже голодны?
— У тебя нет никаких причин для этого.
— Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Это не отпускает, понимаешь?.. Только представлю себе, как она…
— Пит, послушай меня. Она. Совершенно. Здорова.
И это был Пит, давным-давно решивший для себя, что беспокойство бессмысленно и контрпродуктивно. Пит, который привык просчитывать каждый шаг, быть более подготовленным и информированным, чем те, кто за ним охотился, и до сих пор выживал только за счет этого. И вот теперь шестимесячного обследования в родильном отделении оказалось достаточно, чтобы все рухнуло. Чтобы волнение, иррациональное и бессмысленное, захватило его целиком и полностью.
— Она умеет переворачиваться с живота на спину и обратно. Даже садится сама, и ни я, ни медсестры ей не помогаем. Постоянно в движении и может сама найти потерянную игрушку. А потом держит ее обеими руками. Она правда это может, Пит.
Младшая дочь. Мысли снова и снова возвращали Пита в больничную палату, где он держал Зофию за руку, пока в ее теле пульсировала боль.
Обычная человеческая жизнь, Пит, ты же обещал больше не внедряться в банды. Покончено с вечным бегством, хаосом, смертями.
Стоило только вспомнить, как она ему все это описывала.
Еще один ребенок — так тогда решило мое тело. Мы с тобой так долго пытались, и ничего не получалось. Я не могла забеременеть.
Возраст, конечно… но здесь нет никакой проблемы, успокойся. Мы больше никогда не будем жить как раньше. С этим покончено, Пит. И ребенок, — я понимаю, как это звучит, и все-таки, — ребенок станет залогом того, что у нас все изменилось. Он — твое воплощенное обещание. И наша новая жизнь.
— Ты ведь никогда не волновался ни за Хюго, ни за Расмуса.
— Я знаю, Зофия.
— А она намного живее, сильнее, напористее каждого из них.
— И это я знаю тоже.
При этом его постоянно подтачивала мысль, что доктора чего-то не замечают. Как будто он понимал в этом больше их. И дело было даже не в том, что речь шла о девочке, причем младшей. Проблема заключалась в самом Пите, который вдруг осознал, насколько в жизни все ненадежно.
Куда проще было, когда он лгал, — так долго, что забыл, что такое правда. Он сам отодвинул границу и совсем не был уверен, что когда-нибудь сможет снова отличить реальность от собственного вымысла. Вспомнить, кто он есть на самом деле.
— Увидимся вечером.
— Поцелуй ее от меня.
— Она тоже тебя целует.
Вся дорога занимает десять минут. Виллы в Эншеде окружены садами, у некоторых ворот по нескольку машин.
Они переехали сюда, когда Зофия забеременела в первый раз.
Он тормозит. Проклятая жара просачивается сквозь закрытые окна. Тридцать градусов и влажность на пределе — как необычно для этой страны в июне. И бесполезно утирать лоб и щеки рукавом рубашки, таким же мокрым. Пит паркуется у ржавых ворот и еще несколько минут остается в машине.
Сейчас лучшее время суток. Стоит чуть потянуться на водительском сиденье, и за колючей оградой мелькнет фигура Хюго. Он играет в футбол с обоими соседскими мальчиками — щеки красные, коленки зеленые от травы. А за окном на кухне угадывается голова Расмуса, который играет со своими пластмассовыми человечками.
Пит Хоффман вдыхает горячий, влажный воздух.
Случались, конечно, и минуты сомнения.
Иногда так и тянуло хоть чуть приоткрыть дверь в прежнюю жизнь. Просунуть нос, почувствовать это снова, — адреналин в крови и бешеные удары сердца, нагнетающие агрессию.
Прошлое от него не отступилось. Не раз поздно вечером, когда мальчики уже спали, Пит признавался Зофии на диване, как ему хотелось бы попробовать еще разок. И не ради денег — ради адреналина. Ради страсти, острых ощущений, жизни… Пит выступал посредником — нередко это было единственное, чего от него хотели заказчики. Поручителем за обе стороны. Последняя сделка — между фирмой по производству синтетического амфетамина в южной Словении и шведской криминальной сетью. Его задачей было привести стороны к согласию и обеспечить охрану в первом рейсе. Самым трудным оказалось объяснить Зофии, каких переживаний стоили ему эти переговоры. Как шли на уступки эти мелочные торгаши, а потом вдруг отказывались от всего, только потому, что другая сторона не показала себя достаточно ловкой. Столько азарта и отчаяния!
Но каждый раз, когда Пит возвращался домой, как сейчас, и встречал взгляды Расмуса и Хюго, он убеждался в правильности принятого решения.
А теперь вот еще и Луиза, и ее взгляд — не менее пристальный и твердый.
Как будто убеждающий его в том, что она может найти потерянную игрушку.
Пит понимал, что, если дело дойдет до суда, не миновать длительного тюремного срока. И тогда мальчики будут взрослеть без него, и он не увидит, как малышка впервые пойдет в школу.
Отныне и навсегда — никаких заданий, никакого оружия, никаких смертей.
Только это.
Семья, дом.
Здесь теперь его жизнь.
— Привет.
Пит Хоффман открывает входную дверь. Еще каких-нибудь два-три года назад Расмус бежал к нему со всех ног и бросался в объятья. Теперь же младший так погружен в игру, что даже не отвечает.
— Парень, эй! Я пришел.
— Я на кухне, папа.
Зеркало в прихожей будто смотрит на него. Пит оборачивается — ну, конечно. Она заткнута за раму. Записка без единого слова, только красное сердце посредине листка.
И Пит вот уже в который раз чувствует жар в теле. Очередной сюрприз от Зофии, какие он вот уже много лет находит в самых неожиданных местах — то под подушкой, то в дорожной сумке, которую распаковывает в отеле, даже в холодильнике под пачкой сливочного масла.
Было время, когда его пугали подобные послания, потому что слишком много требовали взамен. Но теперь Пит их ждет, высматривает и расстраивается, если не находит.
Его так трогают эти скромные свидетельства их любви.
Его и Зофии.
Расмус на своем месте. Эту сторону кухонного стола он занимает везде, куда бы ни забросила семью беспокойная жизнь папы.
Восьмилетний мальчик вскидывает голову на звук приближающихся из прихожей шагов и тут же возвращается к игре. В его руке фигурка с круглым животом, в красной шляпе, с синими ногами и желтыми руками.
— Привет, сын.
— Привет, папа.
— Чем занимаешься?
— Играю.
— Это я вижу. Во что играешь?
— У меня новый человечек.
— Вот оно что. И…
— Ты все равно не поймешь, папа.
Хоффман смотрит на фигурку в красной шляпе с синими ногами, которая прыгает на другую, лежащую на кухонном столе, и делает сальто-мортале под невнятное бормотание кукловода. Сын прав. Он действительно никогда этого не поймет.
— Это Мистер Картофельная Голова.
— Что?
— Это другой человечек, папа, там, на полке. Но этот так на него похож… Мистер Картофельная Голова. У меня никогда такого не было. Круто, правда?
— Ужасно круто.
Мука в шкафчике на полке, солонка под ней. Яйца, молоко, масло в холодильнике. Блины?
Беспроигрышный вариант.
— Голоден, Расмус?
— Если испечешь то печенье в вафельнице. Я люблю печенье в клетку.
Значит, вафельница. Печенье в клетку. Это у него с прошлого года.
Хоффман все еще не понимает, как дошел до такой жизни, но если ребенку нужно печенье, то оно будет. Он достает вафельницу из нижнего ящика, открывает окно и кричит:
— Хюго!
В ответ слышит глухой звук — удар по мячу по ту сторону колючей ограды, а потом ликующий крик.
— Да, папа?
— Ты голоден, как насчет печенья?
— В клетку?
— Да.
— Тогда голоден.
Пит Хоффман хочет закрыть окно, но медлит, снова высовывается и кричит:
— А остальные? Они тоже голодны?