Именинница
Часть 43 из 73 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Дедушка нарушал закон, — объясняет тетя, — потому что это было нелегальное оружие. Он занимался контрабандой, как и твой папа, который на этом разбогател.
Щеки все еще пылают, и прохладная дрожь снова пробегает по спине. Гордость? Но теперь я не знаю, что с ней делать.
— Мы выросли в этом доме, я и твой папа, Мирза. Он уже в детстве решил, что будет как отец, то есть твой дедушка. Я выбрала другую дорогу и оказалась права.
Она сказала это без тени озлобленности или гордости, — никаких там «я же говорила». Я, во всяком случае, не услышала в словах тети ничего, кроме печали, — того, что сейчас было написано и на ее лице.
— И ты должна немедленно уехать, чтобы с тобой не случилось того же, что и с твоим отцом.
— Теперь я знаю, что папу убили. Застрелили из пистолета, я это помню. Думаю, это была расплата за что-то. Но я все еще не понимаю, почему не могу остаться здесь, рядом с тобой. Там, где только и чувствую себя по-настоящему дома.
— Потому что все сходится. Потому что здесь есть люди, которые, как и я, не догадывались о том, что ты выжила. А теперь они узнали об этом. Только, в отличие от меня, не слишком этому рады.
Тут тетя опять взяла меня за руку, как в моей съемной комнате пару часов тому назад. Или она так и не отпускала меня все это время?
— Уезжай. Через четыре часа из Тираны улетает самолет в Швецию. Я отвезу тебя. Ночью у нас больше шансов проскочить незамеченными.
— Что, прямо сейчас?
— Сейчас.
Мы продвигаемся в направлении аэропорта. Тетя выбирает окольные, проселочные дороги. За окнами медленно проплывают маленькие деревушки, скалистые склоны гор. Какие-то животные, расположившиеся на ночлег, разбегаются при нашем появлении. Темнота обволакивает нас, как теплые объятия. Прячет, заботится о нас.
Тетя нервничает, как ни старается держаться. Это хорошо видно, при том что мы с ней слишком мало знакомы, чтобы понимать друг друга с полуслова. Весь вечер она показывала мне фотографии и уговаривала уехать. А когда выводила машину из гаража, страх — самый убедительный довод — сам собой проступил на ее лице.
Пробираться окольными путями займет на час больше времени, но я не опоздаю в любом случае. Мы встречаем не так много автомобилей, что вполне понятно. Кому охота пробираться ощупью по неосвещенной дороге? Тем сильнее тетин страх, когда у подножья горы на нашем пути возникает машина, которая не тормозит и не съезжает на обочину, но становится поперек дороги, блокируя нам путь. «Мигалка» на крыше слепит глаза.
Мы останавливаемся, но сидим как сидели. Я воздерживаюсь от ненужных вопросов, смотрю прямо перед собой.
Вот открывается дверца, и я скорее слышу, как из машины кто-то выходит. Это мужчина, и он движется в нашу сторону. Я не вижу его лица, бьющий в глаза свет позволяет различить только силуэт. Он довольно высок и одет во что-то похожее на плащ, полы которого развеваются под ветром. В правой руке держит какой-то предмет. Мужчина подходит к нашей машине с той стороны, где сидит моя тетя.
Он стучит в окно водительского сиденья. Глядя все так же перед собой, я замечаю краем глаза сигарету в уголке его рта и вьющуюся струйку дыма. Тетя не торопится открывать, и мужчина стучит сильнее. Наконец я поворачиваю голову и чувствую, как меня переполняет безудержная радость. Страха как не бывало, и мне хочется обнять тетю и шепнуть ей на ушко, что бояться нечего. Я знаю этого человека, это Лорик!
— Это он, тетя.
Но тетя не отвечает, все так же смотрит перед собой.
Должно быть, она меня не поняла.
— Слышишь? Это тот парень, который пригласил меня на ужин. Лорик! Открой окно, давай же… Как… это… у тебя делается… Он не дождался меня сегодня вечером и вот решил…
— Сиди тихо, — выдавливает сквозь зубы тетя. — Молчи. Смотри прямо перед собой.
— Но послушай…
— Прямо, я сказала.
Лорик снова стучит, заглядывает в машину. Смотрит на меня. Почему я должна сидеть как истукан?
— Не поворачивайся.
— Тетя, я…
— Что я сказала?
Я снова устремляю взгляд вперед, подставляя глаза слепящим лучам.
Тетя опускает стекло водительского сиденья.
Они обмениваются несколькими фразами. Я ничего не понимаю, но тон дискуссии меня пугает. Голос Лорика неузнаваем, тетя говорит как обычно. Потом поворачивается ко мне:
— Он хочет видеть твой паспорт.
— Что?
— Твой паспорт. Дай сюда…
Только тут я замечаю, что тетю трясет, в буквальном смысле. Она больше не напугана, страх перешел в нечто другое — панический ужас. Кому-то этот оборот покажется слишком высокопарным, но мне не до риторики. Я достаю паспорт, который тетя передает Лорику.
— Ханна Ульсон?
Снова этот режущий голос, как только что у моей тети.
— Да.
Я говорю с ним по-английски, как в кафе. Английский Лорика не намного хуже моего.
— Но мне ты называла другое имя и другую фамилию.
— У меня два имени и две фамилии, Лорик. Обе мои.
— А твои вопросы про Лилаев?
— Что?
— Нам они не нравятся.
— Нам? Не понимаю, какое я имею отношение…
И в этот момент понимаю, что он держит в руке. Пистолет, и дуло направлено на меня.
— Почему ты про них спрашивала? Почему сама назвала себя Лилай?
Мне хочется спрятаться за тетю, которую трясет. Которая молчит, будто проглотила язык. Впервые в жизни я жалею, что я не Ханна Ульсон, как написано в паспорте.
— Отвечай.
Я не очень хорошо разбираюсь в оружии. Все, что я об этом знаю, почерпнуто из гангстерских фильмов…
— Потому что я…
Но этот щелчок означает, что Лорик снял пистолет с предохранителя.
— …потому что Мирза Лилай мой отец.
Странно, но я успеваю разглядеть процесс во всех подробностях. Как его палец отпускает курок. Как во взгляде, который только что был мягким, появляется сталь.
Я даже слышу звук выстрела.
Часть пятая
Асфальт в Стокгольме был, конечно, не горячее, чем в Сёдерчёпинге, — жара будто одеялом накрыла всю Швецию с первых дней июня. Но тротуар у южного входа в отделение полиции буквально исходил паром. Эверт Гренс даже присел на корточки, — как тяжело ему это ни было, — и приложил ладонь к краю дороги. Там что-то пульсировало, как будто на глубине полыхало безудержное пламя, затрудняя дыхание, накаляя поверхность земли так, что на ней невозможно было стоять.
Комиссар повернулся к стажерам:
— Прежде чем отпустить по домам, я хотел бы попросить вас еще об одной вещи.
В голове крутилась одна-единственная мысль, от которой Гренс никак не мог избавиться. Девушки по имени Ханна Ульсон больше не существовало — ни в действительности, ни даже на фотографиях. Конечно, она понимала, что делает, когда сжигала снимки и рвала их на мелкие кусочки. Не могла не понимать, что исчезнет бесследно. Может, даже погибнет.
— Я хочу, чтобы вы оба помогли мне разобраться с тем, что было сделано после того, как приемные родители заявили в полицию о ее исчезновении. Точнее, с тем, чего сделано не было.
— Что вы имеете в виду, комиссар?
— Я имею в виду списки объявленных в розыск и пропавших без вести. Проштудируйте их внимательно — каждое заявление, каждый полицейский округ, по всей Швеции. Тех, кто пропал пару дней назад, и тех, кого давно перестали искать. Потом мы просмотрим материалы всех расследований, где фигурируют неопознанные женские тела, и здесь зону розыска надо распространить на Осло, Копенгаген и Хельсинки. Потому что пропавшие без вести люди иногда объявляются в самых неожиданных местах.
— Но что, если…
Лукас. Стажер, который говорит, когда не следует и не подумав.
Но, судя по озабоченному лицу, не на этот раз.
— Что, если тело все-таки найдут. Запустится обычный маховик — стоматологическая экспертиза, отпечатки пальцев, ДНК… в общем, я говорю об объеме работы… Сколько, по-вашему, может отыскаться тел, которые будут представлять для нас интерес, и стоит ли подключать к этому кого-нибудь, кроме нас? И потом, если она все-таки…
— Именно этого я от вас и жду. Чтобы вы подтвердили, что ее здесь нет.
Лукас смотрел на Амелию, та, в свою очередь, на Эверта Гренса. Лица стажеров выражали недоумение.
— Что ее здесь нет? — переспросил Лукас. — Что вы хотите этим сказать, комиссар?
— Мы должны как-то мотивировать обращение в Интерпол, чтобы продолжить поиски в Албании. С их помощью мы пройдемся по материалам нераскрытых преступлений с неопознанными женскими телами в архивах тамошней полиции.
Щеки все еще пылают, и прохладная дрожь снова пробегает по спине. Гордость? Но теперь я не знаю, что с ней делать.
— Мы выросли в этом доме, я и твой папа, Мирза. Он уже в детстве решил, что будет как отец, то есть твой дедушка. Я выбрала другую дорогу и оказалась права.
Она сказала это без тени озлобленности или гордости, — никаких там «я же говорила». Я, во всяком случае, не услышала в словах тети ничего, кроме печали, — того, что сейчас было написано и на ее лице.
— И ты должна немедленно уехать, чтобы с тобой не случилось того же, что и с твоим отцом.
— Теперь я знаю, что папу убили. Застрелили из пистолета, я это помню. Думаю, это была расплата за что-то. Но я все еще не понимаю, почему не могу остаться здесь, рядом с тобой. Там, где только и чувствую себя по-настоящему дома.
— Потому что все сходится. Потому что здесь есть люди, которые, как и я, не догадывались о том, что ты выжила. А теперь они узнали об этом. Только, в отличие от меня, не слишком этому рады.
Тут тетя опять взяла меня за руку, как в моей съемной комнате пару часов тому назад. Или она так и не отпускала меня все это время?
— Уезжай. Через четыре часа из Тираны улетает самолет в Швецию. Я отвезу тебя. Ночью у нас больше шансов проскочить незамеченными.
— Что, прямо сейчас?
— Сейчас.
Мы продвигаемся в направлении аэропорта. Тетя выбирает окольные, проселочные дороги. За окнами медленно проплывают маленькие деревушки, скалистые склоны гор. Какие-то животные, расположившиеся на ночлег, разбегаются при нашем появлении. Темнота обволакивает нас, как теплые объятия. Прячет, заботится о нас.
Тетя нервничает, как ни старается держаться. Это хорошо видно, при том что мы с ней слишком мало знакомы, чтобы понимать друг друга с полуслова. Весь вечер она показывала мне фотографии и уговаривала уехать. А когда выводила машину из гаража, страх — самый убедительный довод — сам собой проступил на ее лице.
Пробираться окольными путями займет на час больше времени, но я не опоздаю в любом случае. Мы встречаем не так много автомобилей, что вполне понятно. Кому охота пробираться ощупью по неосвещенной дороге? Тем сильнее тетин страх, когда у подножья горы на нашем пути возникает машина, которая не тормозит и не съезжает на обочину, но становится поперек дороги, блокируя нам путь. «Мигалка» на крыше слепит глаза.
Мы останавливаемся, но сидим как сидели. Я воздерживаюсь от ненужных вопросов, смотрю прямо перед собой.
Вот открывается дверца, и я скорее слышу, как из машины кто-то выходит. Это мужчина, и он движется в нашу сторону. Я не вижу его лица, бьющий в глаза свет позволяет различить только силуэт. Он довольно высок и одет во что-то похожее на плащ, полы которого развеваются под ветром. В правой руке держит какой-то предмет. Мужчина подходит к нашей машине с той стороны, где сидит моя тетя.
Он стучит в окно водительского сиденья. Глядя все так же перед собой, я замечаю краем глаза сигарету в уголке его рта и вьющуюся струйку дыма. Тетя не торопится открывать, и мужчина стучит сильнее. Наконец я поворачиваю голову и чувствую, как меня переполняет безудержная радость. Страха как не бывало, и мне хочется обнять тетю и шепнуть ей на ушко, что бояться нечего. Я знаю этого человека, это Лорик!
— Это он, тетя.
Но тетя не отвечает, все так же смотрит перед собой.
Должно быть, она меня не поняла.
— Слышишь? Это тот парень, который пригласил меня на ужин. Лорик! Открой окно, давай же… Как… это… у тебя делается… Он не дождался меня сегодня вечером и вот решил…
— Сиди тихо, — выдавливает сквозь зубы тетя. — Молчи. Смотри прямо перед собой.
— Но послушай…
— Прямо, я сказала.
Лорик снова стучит, заглядывает в машину. Смотрит на меня. Почему я должна сидеть как истукан?
— Не поворачивайся.
— Тетя, я…
— Что я сказала?
Я снова устремляю взгляд вперед, подставляя глаза слепящим лучам.
Тетя опускает стекло водительского сиденья.
Они обмениваются несколькими фразами. Я ничего не понимаю, но тон дискуссии меня пугает. Голос Лорика неузнаваем, тетя говорит как обычно. Потом поворачивается ко мне:
— Он хочет видеть твой паспорт.
— Что?
— Твой паспорт. Дай сюда…
Только тут я замечаю, что тетю трясет, в буквальном смысле. Она больше не напугана, страх перешел в нечто другое — панический ужас. Кому-то этот оборот покажется слишком высокопарным, но мне не до риторики. Я достаю паспорт, который тетя передает Лорику.
— Ханна Ульсон?
Снова этот режущий голос, как только что у моей тети.
— Да.
Я говорю с ним по-английски, как в кафе. Английский Лорика не намного хуже моего.
— Но мне ты называла другое имя и другую фамилию.
— У меня два имени и две фамилии, Лорик. Обе мои.
— А твои вопросы про Лилаев?
— Что?
— Нам они не нравятся.
— Нам? Не понимаю, какое я имею отношение…
И в этот момент понимаю, что он держит в руке. Пистолет, и дуло направлено на меня.
— Почему ты про них спрашивала? Почему сама назвала себя Лилай?
Мне хочется спрятаться за тетю, которую трясет. Которая молчит, будто проглотила язык. Впервые в жизни я жалею, что я не Ханна Ульсон, как написано в паспорте.
— Отвечай.
Я не очень хорошо разбираюсь в оружии. Все, что я об этом знаю, почерпнуто из гангстерских фильмов…
— Потому что я…
Но этот щелчок означает, что Лорик снял пистолет с предохранителя.
— …потому что Мирза Лилай мой отец.
Странно, но я успеваю разглядеть процесс во всех подробностях. Как его палец отпускает курок. Как во взгляде, который только что был мягким, появляется сталь.
Я даже слышу звук выстрела.
Часть пятая
Асфальт в Стокгольме был, конечно, не горячее, чем в Сёдерчёпинге, — жара будто одеялом накрыла всю Швецию с первых дней июня. Но тротуар у южного входа в отделение полиции буквально исходил паром. Эверт Гренс даже присел на корточки, — как тяжело ему это ни было, — и приложил ладонь к краю дороги. Там что-то пульсировало, как будто на глубине полыхало безудержное пламя, затрудняя дыхание, накаляя поверхность земли так, что на ней невозможно было стоять.
Комиссар повернулся к стажерам:
— Прежде чем отпустить по домам, я хотел бы попросить вас еще об одной вещи.
В голове крутилась одна-единственная мысль, от которой Гренс никак не мог избавиться. Девушки по имени Ханна Ульсон больше не существовало — ни в действительности, ни даже на фотографиях. Конечно, она понимала, что делает, когда сжигала снимки и рвала их на мелкие кусочки. Не могла не понимать, что исчезнет бесследно. Может, даже погибнет.
— Я хочу, чтобы вы оба помогли мне разобраться с тем, что было сделано после того, как приемные родители заявили в полицию о ее исчезновении. Точнее, с тем, чего сделано не было.
— Что вы имеете в виду, комиссар?
— Я имею в виду списки объявленных в розыск и пропавших без вести. Проштудируйте их внимательно — каждое заявление, каждый полицейский округ, по всей Швеции. Тех, кто пропал пару дней назад, и тех, кого давно перестали искать. Потом мы просмотрим материалы всех расследований, где фигурируют неопознанные женские тела, и здесь зону розыска надо распространить на Осло, Копенгаген и Хельсинки. Потому что пропавшие без вести люди иногда объявляются в самых неожиданных местах.
— Но что, если…
Лукас. Стажер, который говорит, когда не следует и не подумав.
Но, судя по озабоченному лицу, не на этот раз.
— Что, если тело все-таки найдут. Запустится обычный маховик — стоматологическая экспертиза, отпечатки пальцев, ДНК… в общем, я говорю об объеме работы… Сколько, по-вашему, может отыскаться тел, которые будут представлять для нас интерес, и стоит ли подключать к этому кого-нибудь, кроме нас? И потом, если она все-таки…
— Именно этого я от вас и жду. Чтобы вы подтвердили, что ее здесь нет.
Лукас смотрел на Амелию, та, в свою очередь, на Эверта Гренса. Лица стажеров выражали недоумение.
— Что ее здесь нет? — переспросил Лукас. — Что вы хотите этим сказать, комиссар?
— Мы должны как-то мотивировать обращение в Интерпол, чтобы продолжить поиски в Албании. С их помощью мы пройдемся по материалам нераскрытых преступлений с неопознанными женскими телами в архивах тамошней полиции.