Игра в саботаж

На киностудии жизнь била ключом. Показав свое удостоверение на вахте, Константин попросил отвести его в нужный цех. И, пока в сопровождении вахтера он шел по киностудии, вовсю разглядывал каких-то людей в исторических костюмах. Дамы в кринолинах и мужчины в дивных одеждах курили, ели пирожки, болтали. Емельянову казалось, что он никогда не поймет этот причудливый мир кино. Он любил реальность, а здесь, в этом мире, жили исключительно фантазиями. А лучше, чем кто-либо другой, Емельянов знал, что именно к фантазерам и мечтателям жизнь бывает особенно несправедлива и жестока.

В цеху вовсю кипела работа. Вахтер подвел его к представительной даме лет пятидесяти. Как оказалось, какой-то начальнице. Вкратце сообщив, что Киру Вайсман обнаружили мертвой в ее квартире, Емельянов попросил рассказать о ней. Немного поохав для приличия, дама совершенно не изменилась в лице. Более того, глаза ее даже злобно сверкнули. И опер понял, что она недолюбливала покойницу.

— Ну что вам сказать, — дама нервно переступала с ноги на ногу, — Кира была не особенно дружелюбна, наш коллектив не ценила и не уважала. Она все считала, что судьба несправедлива к ней и она достойна большего. Очень хотела уехать в Москву, стремилась туда изо всех сил. Поэтому к нам относилась надменно и презрительно. Насколько я понимаю, она взяла отпуск, чтобы поехать в Москву и попробовать там устроиться. Но, кажется, у нее ничего не получилось, потому что она вернулась.

— Кира Вайсман была хорошим работником?

— Ну каким может быть работник, который тяготится своей работой и выполняет ее из-под палки? — пожала плечами дама. — Не скрою, у нее были определенные способности, да и дело свое она знала очень хорошо. Но ее отношение к работе все портило.

— С кем из коллег она дружила?

— Разве что с Наташей Игнатенко. Их столы стояли рядом. Сейчас я вам ее приведу.

Наташа Игнатенко оказалась миловидной пухленькой брюнеткой. Узнав о смерти Киры, она искренне расплакалась. Это были настоящие слезы, Емельянов умел это понять.

— Да, мы дружили, — немного успокоившись, сказала она. — Ну, насколько это было возможно с характером Киры. Она была очень скрытной.

— Вы знаете что-то о ее личной жизни? С кем она встречалась?

— Сама Кира мне ничего не рассказывала. Но кое о чем я догадывалась. Слухи ходили по всей киностудии, все об этом говорили.

— О чем именно? — Емельянов приготовился записывать.

— У нее был роман с актером Павлом Левицким. Он приехал из Харькова сниматься на Одесскую киностудию, потом ему предложили место в Русском драматическом театре, и он решил остаться в Одессе насовсем. И с Кирой у них был очень бурный роман. Она потеряла свою осторожность, и все стали о них сплетничать, судачить о том, что Кира таскается, бегает за актером. А потом они расстались.

— Из-за чего? — нахмурился Емельянов.

— Левицкий увлекся другой женщиной, актрисой театра. А Кира не смогла это перенести. И очень страдала. Актеры, знаете, вообще непостоянны. Потом Левицкий бросил и ту актрису, но Кира его так и не простила, хотя он хотел вернуться к ней.

— Вы не знаете, Кира принимала снотворное? — перевел разговор в другое русло опер.

— Кира? Уверена, что нет! Она вообще таблетки не выносила, говорила, что у нее на них аллергия.

— А многие актеры принимают снотворные препараты?

— Да почти все. Без этого в актерской профессии не выжить. Нужно какое-то успокоительное. Здесь на этом добре вся киностудия сидит. Да еще и на нескольких препаратах сразу!

Поблагодарив девушку и отпустив ее, Емельянов задумался. Подруга Киры Валерия ничего не сказала о ее романе с актером. Не знала или не хотела говорить? А роман, оказывается, был бурный. Левицкого придется допрашивать. Емельянов поморщился — ему все больше и больше приходилось погружаться в чуждую ему актерскую среду.

На следующее утро из своего кабинета он позвонил главврачу. В голосе той чувствовалась тревога:

— А Лариса Клименко не возвращалась, — сказала она. — Сегодня мне звонили с ее работы, спрашивали о ней. Она должна была выйти на смену и не вышла. Не знаю даже, что и думать.

Емельянова охватило самое плохое предчувствие. Чего-то подобного он ожидал. А потому не мешкая отправился получать все данные на Ларису Клименко в паспортный отдел.

Через час на столе Емельянова лежала вся полученная информация и несколько фотографий.

Лариса Клименко оказалась вдовой, муж ее умер десять лет назад. Детей не было. И, судя по документам, живых родственников тоже, так как она была из детдома.

Квартира, в которой проживала Клименко, принадлежала ее покойному мужу. На фотографии было отображено стандартное, даже несколько нагловатое лицо — так во всяком случае подумал Емельянов. Судя по данным, Лариса Клименко была крашеной блондинкой, рост 162 сантиметра, вес — 55 килограммов. Выглядела моложе своих лет. Обыкновенная, ничем не примечательная женщина, таких — легион. Глядя на фотографию, можно было подумать, что такие женщины не попадают в беду. Однако тяжелое предчувствие не покидало опера.

Емельянов позвал того самого парня, который привез его в Треугольный переулок, и дал задание:

— Обзвони-ка, мил друг, ты мне все больницы, позвони в морг, узнай, не поступала ли женщина с такими приметами.

Сам он уже узнал по базе, что в списке пропавших без вести Лариса Клименко не значится. Впрочем, как раз это было понятно — кто бы стал подавать заявление в милицию и разыскивать ее, особенно так, сразу?

Через час парень заглянул в кабинет Емельянова:

— Все узнал! Докладываю: есть такая в городском морге. Привезли вчера ночью, около трех. Подобрали на улице. Судя по описанию, все совпадает.

Константин буквально помчался в морг. Ему повезло — дежурил знакомый патологоанатом, Виктор Васильевич, с которым ему уже не раз приходилось иметь дело. Это был достаточно толковый специалист.

Виктор Васильевич показал тело. Сомнений никаких не оставалось — в морге действительно была Лариса Клименко.

— Ее доставили ночью, около трех, — прикуривая сигарету, заговорил патологоанатом. — Наряд милиции вызвал скорую. Обнаружили ее поздние гуляки. Она лежала на ступеньках Главпочтамта, на Садовой. Сначала решили, что она пьяная, но запаха алкоголя не было. Вызвали милицию. При ней не было никаких вещей, сумки тоже не было.

— Одежда?

— Вот, — Виктор Васильевич отрыл шкафчик, достал пакет. Емельянов принялся рассматривать вещи: коричневое пальто, розовое шерстяное платье, черные туфли на высоком каблуке, бежевая комбинация, розовые чулки, белое нижнее белье… В карманах пальто ничего не было. Не было также ни украшений, ни часов.

Емельянов внимательно смотрел на тело и вдруг вздрогнул. Под подбородком, слева, у покойной Ларисы Клименко виднелся точно такой же синяк, как на лице Киры Вайсман! Это был отпечаток большого мужского пальца.


— Какая причина смерти? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Отравление нембуталом, — ответил врач. — Ей укол сделали под лопатку. Я нашел точку с застывшими каплями крови. Значит, дамочка не покончила с собой.

И тут Емельянов потерял дар речи! Перед ним на столе в морге лежало тело женщины, имевшей точно такие же признаки смерти, как и Кира Вайсман, гримерша из Треугольного переулка!

Однако эти женщины даже не были знакомы! Но, выходит, их смерти были связаны?

Емельянов растерялся. К такому сюрпризу он был не готов.

— Хочешь, удивлю? — спросил врач.

— Ну попробуй, — убитым тоном произнес Емельянов, все еще не пришедший в себя.

— У меня лежит труп еще одной дамочки, который имеет точно такие же признаки смерти — отравление нембуталом, след от инъекции с кровью и синяк на лице. Труп без документов, не опознан и тоже доставлен с улицы. Лежала на скамейке рядом с жилым домом. Но в этом доме она не жила.

— Показывай! — вскинулся опер.

Они перешли в соседнее отделение, и врач выкатил из шкафа каталку. Под простыней оказалось тело миловидной молодой девушки с коротко стриженными каштановыми волосами.

— Возраст — до 35 лет, рост 175 сантиметров, вес — около 50 килограммов. Худощава, с плохо развитой грудью. Имеется шрам от аппендицита. И, что самое интересное, она была в одной ночной рубашке, даже без нижнего белья и без обуви! И это в феврале! Поэтому нашедшие ее и вызвали милицию.

У Емельянова была фотографическая память, и он сразу отметил, что по базе данных женщина с такими приметами в розыске не значится. Ее не искали. Дело разрасталось на глазах как снежный ком.





Глава 7





1 марта 1967 года, Люстдорфская дорога

Дождь пошел около девяти вечера, но Анатолий едва расслышал его из-за множества громких голосов. Было совсем темно. Лампочка горела вполнакала, и по грязным, поросшим грибком стенам как призраки плясали рваные тени. И на этом фоне — голоса, голоса…

В камере всегда было шумно, но особенно по вечерам. Казалось, с наступлением ночи жизнь возобновлялась. Эта непонятная активность ночной жизни в тюрьме в первое время была для него китайской азбукой, абсолютно непонятным явлением. Но потом он понял.

И дело было не только в том, что по ночам охрана была менее бдительна. И не в том, что именно ночью можно было общаться с другими камерами, передавая записки по веревке. А в том, что ночью почти у всех, заключенных за густой решеткой, отрезанных напрочь от мира, появлялась новая, другая энергия, словно в них вливалась свежая кровь. Если бы Нун был религиозен, то сказал бы, что здесь не обошлось без нечистой силы. Но он был писателем, человеком, призванным тонко чувствовать человеческую душу. Поэтому говорил себе, что дело здесь в самой разрушительной и страшной силе из всех — в надежде. Именно надежда на то, что ночь принесет новый день, и этот день будет совсем другим, заставляла кровь заключенных закипать в их жилах в преддверии утра.

Конечно, никто из его сокамерников не понял бы этой мысли, выскажи он ее, ни за что не осознал бы и не высказал вслух. Но Анатолий был твердо уверен, что дело именно в этом: надежда — самый лживый и страшный разрушитель из всего существующего, убивший не одно будущее.

И если бы он составлял свои молитвы, то добавил бы кое-что лично от себя: убейте надежду. Пусть вам повезет вовремя убить в себе надежду. Ту отчаянную веру, которая заставляет цепляться за прошлое. Лишь только когда нет никакой надежды, можно встать на ноги и очень осторожно попытаться двигаться вперед. Маленькими шагами. Чтобы выйти. Чтобы выжить. Для этого нужно только придушить в своей душе ее — лживую, тщетную надежду. И это самое простое, но и самое сложное дело из всего.

По ночам Нун никогда не принимал участия в общем веселье. Он ни с кем не разговаривал, не сидел за общим столом. Лежа на своих верхних нарах, на третьем этаже, отстраненно наблюдал за происходящим внизу, рисуя собственные картины и образы. Анатолий был сторонним наблюдателем этого не похожего ни на что мира. И постепенно его оставили в покое.

Там, наверху, было не так уж и плохо. Чувство страха постепенно исчезло, он научился взбираться наверх, и со временем такая отстраненность — высотой — стала его внутренней свободой. Той самой свободой, которую никто не может отнять — кроме него самого.

Было около девяти вечера. Нун давно уже забрался наверх и закрыл глаза. Снизу галдеж не утихал. Сокамерники обсуждали какие-то записки — в тюрьме их называли малявами, что-то варили на керосинке и ели. Кто-то умудрился достать спиртное — крепкий домашний самогон — и угощал всех. В тюрьме доставали за деньги все что угодно, и даже алкоголь — от дешевого самогона до дорогого вина. Несколько раз Анатолия пытались угостить, но он полностью потерял интерес к спиртному. Он вообще не понимал, как раньше литрами мог пить коньяк. А главное — зачем.

Только здесь, в тюрьме, Нун по-настоящему оценил хорошее самочувствие и свежую, ясную голову. Но, как и многое другое, это понимание пришло к нему слишком поздно.

Закрыв глаза и вытянувшись на спине, он слушал шум дождя. Нары, на которых он лежал, были ближе к окну — ближе всех остальных. И только теперь он оценил этот дар судьбы.

Ему было доступно то, что не было доступно всем остальным: слушать шум дождя, вой ветра, шелест веток деревьев, росших поблизости, перекличку часовых в тюремном дворе, шаги…

Оказалось, что это было просто огромное богатство! Оно делало его самым богатым человеком на свете. И не важно, что это было крошечное, забранное густой решеткой, узкое окошко под самым потолком, и выглянуть в него было нельзя. Это богатство, которым обладал он один, делало его невероятно счастливым. И каждую ночь он наслаждался этим сполна.

Нун закрыл глаза и постепенно стал погружаться в сонное забытье. Голоса внизу совершенно не мешали этому. Появились какие-то смутные, давно забытые образы. Капли дождя барабанили в такт маминой песни, той самой, которую в детстве она так часто ему пела! Как жаль, что теперь он не мог вспомнить слов…

Еще он слышал вой сирены в порту, под который так любил писать свои книги. В такую дождливую погоду, как сегодня, он обязательно открыл бы окно, и вся комната наполнилась бы этим тоскливым призывом — жить, несмотря на туман, жить, несмотря ни на что. Он бы писал и слушал, а дождь за окном выбивал бы по камням какую-то свою тайную истину. А он писал бы строку за строкой, чтобы ее разгадать.

Тело стало легким, словно погружалось в какую-то непонятную невесомость. И вдруг неизвестно откуда послышался резкий, тревожный голос мамы: «Толик, выходи!.. Выходи!..»

Голос зазвучал так ясно, так отчетливо, что Анатолий моментально открыл глаза. Откуда здесь, в тюрьме, мама? Откуда выходить — отсюда? Как? Проломить стены, выбить потолок и, как раненая птица, взлететь вверх? Это был просто сон. Обычный сон, не имеющий ничего общего с реальностью.

Именно в этот момент резко, со скрипом, загрохотал железный замок камеры. Охрана открывала дверь.

Все внутри камеры смолкли. Охранники не появлялись здесь в такой час. И это странное нарушение уже привычного режима у всех вызвало тревогу. В тюрьме любое изменение — не к добру.

Дверь камеры распахнулась, на пороге возникли трое — двое караульных в форме и какой-то офицер высокого ранга.

Офицер выступил вперед.