Игра в саботаж

Анатолия прошиб холодный пот. Что делать, он не знал. Пятясь, стал отступать. Единственным спасением было пробираться к поселку, дома которого виднелись чуть в отдалении от станции.

Анатолий пошел огородами, молясь всем существующим в мире богам, чтобы его не заметили. Так он оказался в огороде, который был огражден довольно прочным деревянным забором. Недолго думая, махнул через забор, прошел ряд грядок и… столкнулся лицом к лицу со старухой, которая, опираясь о лопату, ровно стояла и смотрела не него.

— От кого прячешься, милок? — спросила она. Ей было лет 80, не меньше, и у нее были очень умные, проницательные глаза.

— Прости, бабушка, — только и смог выдавить Нун, понимая, что не сможет причинить ей зла — ни за что, а значит, все для него кончено.

— От милиции прячешься? — уточнила старуха.

Нун молчал. Что тут было говорить? По его одежде было понятно, что он продирался сквозь лес. К тому же царапины на руках вновь принялись кровоточить. По его виду старуха сразу все поняла. Недаром взгляд ее был умным.

— Вот что, милок, ты меня не бойся, — вдруг произнесла она. — У меня сынок сидит. А я тут давеча на станции этих гадов в погонах видела. Пойдем со мной. У меня до завтра пересидишь. А к утру завтрему я помогу тебе выбраться.

— Как выбраться, если на станцию нельзя? — машинально вырвалось у Нуна, он все еще не верил в свою удачу.

— А в другом селе автобусная станция есть. Сядешь на автобус и выберешься куда подальше.

Неожиданное спасение пришло ниоткуда так, что это почти полностью подкосило Анатолия, лишило сил. Он рухнул на колени и, заливаясь слезами, принялся целовать старушечьи морщинистые руки.

Ночь он провел в бедной, но чистенькой хате бабы Глаши, сын которой в третий раз сидел за воровство. И она уже почти смирилась с его участью.

Баба Глаша даже накормила Анатолия ужином: вареной картошкой, яичницей и парным молоком. Вкуснее этих простых блюд он не ел ничего в жизни.

Несмотря на возраст — бабе Глаше было 78 лет, — хозяйство этой простой украинской женщины было довольно большим. У нее были куры и цыплята, две коровы, которых пас местный пастух. Плюс — огород, с которым справлялась сама. В благодарность за ее доброту Анатолий наколол ей дров и вырвал в огороде почти все сорняки. И этот непривычный ему физический труд наполнил какой-то странной легкостью его душу.

Только около 10 утра он смог покинуть этот чистенький гостеприимный дом. С утра пораньше баба Глаша сходила на станцию и выяснила, что милиционеры ушли. Но рисковать и ехать по железной дороге Нун все-таки не мог.

Баба Глаша рассказала ему, как добраться до автобусной станции. Нужно было пройти километров пять по проселочной дороге до ближайшего села. Там была большая станция, и ходили автобусы.

На дорогу она дала ему краюху хлеба с сыром и бутылку молока. Он было не хотел брать, но она настояла, буквально насильно всунула ему в руки. В благодарность Анатолий оставил ей сто рублей — положил на потертом жизнью комоде на самое видное место.

Потом он вышел на проселочную дорогу. До села добрался быстро, без приключений. Автобусная станция действительно оказалась большой. Анатолий побоялся ехать прямиком в Одессу, поэтому купил билеты в соседний Николаев.

Там он переночевал в гостинице. У него спросили было паспорт, но 20 рублей администраторше решили проблему и прекратили расспросы.

На следующее утро автобусом Нун выехал в Одессу. По дороге он мучительно думал о том, что не сможет увидеться с сестрой. Он страшно скучал по Розе и терзался от того, что она ничего не знает о его судьбе.

Но идти к Розе было нельзя. Он не мог подвергать сестру такой опасности. В случае чего и ее бы посадили как сообщницу. Оставалось только тосковать молча, мечтая о том дне, когда станет свободным и ничто не помешает ему увидеться с единственной сестрой.

Автобус на полной скорости мчал Анатолия в Одессу. Откинув голову на удобное сиденье, он прикрывал глаза от солнца, больше не думая ни о чем…



— Эх, шо тебе сказать, Лева, — ворчал Ефим Замович, накрывая на стол, — жизнь такая пошла, шо ни охнуть, ни сдохнуть. Перебиваешься с копейки на копейку. А шо толку?

На завтрак «перебивающийся на копейку» Фима Замович ел красную икру, балык из осетрины, настоящее сливочное масло и сырокопченую колбасу, купленную в валютном магазине за чеки. Колбаса пахла как духи, и было страшно ее есть. Чувствуя в Анатолии большую прибыль, Фима так же щедро кормил и его.

Анатолий, всегда помнящий об осторожности, назвался именем своего отца — Львом. На имя Льва Каперовича Фима и собирался сделать ему новые документы.

Автобус из Николаева пришел в Одессу под вечер. Опасаясь передвигаться общественным транспортом, Анатолий сел в такси, выстояв довольно большую очередь. Очень скоро автомобиль привез его по нужному адресу. Когда Анатолий оказался на Куяльнике, уже было темно.

Последний дом на Лиманной улице оказался добротным одноэтажным строением за высоким бетонным забором. В окнах горел свет. Собаки не было. Анатолий пару раз ударил в ворота. Очень скоро они отворились. Ефим Замович был высоким импозантным мужчиной лет сорока пяти, с благородно седыми висками и умными карими глазами, чем-то напоминающими рентген. Услышав, от кого приехал Нун, даже не удивился.

— Где же сам Толян? — Фима впустил его внутрь, но проводить в дом не спешил. Они разговаривали в уютном садике, в глубине которого виднелась изящная беседка.

— Он не придет, — Анатолий отвел глаза в сторону.

— Ах, ах… — сокрушенно вздохнул Фима, и было видно, что ему все равно.

Анатолий сказал про документы и про отъезд на запад.

— Молодой человек, давайте убедимся, что мы с вами понимаем друг друга, — прищурился Фима. — Пароль для нашего удачного общения — ваша платежеспособность.

Анатолий тут же дал ему тысячу рублей Жмыха. Фима с удовольствием пересчитал деньги.

— Что ж, мой дом — ваш дом! — сделал красивый жест рукой. — А как вас зовут, молодой человек?

— Ан… Лев, — сказал Нун.

— Привыкаете к новому имени? — прищурился Фима. — Это очень правильно! На это имя и будем выправлять документы.

В доме Ефим отвел ему отдельную комнату, и было понятно, что эта комната — постоянный перевалочный пункт для таких, как Нун. В ней было все необходимое, но не было чего-то, что называют душой. О таких комнатах обычно говорят: казенный дом. Анатолий с тоской думал о том, что здесь как в тюрьме ему придется провести некоторое время.


Единственным развлечением Нуна стали совместные трапезы с хозяином — на которые он вручил еще одну тысячу, и просмотр телевизора в уютной гостиной, обставленной довольно роскошно. Было понятно, что в этом доме есть деньги.

Не откладывая в долгий ящик, Фима сразу принялся за его дела. Несмотря на страстную, ничем не прикрытую любовь к деньгам, он был достаточно откровенен с теми, на кого работал. Почти сразу, то есть на следующий день, он посвятил Анатолия в то, что его ждет.

— Ты слышал о квоте? — заговорил Фима на нужную тему с раннего утра.

— Кое-что слышал, — был аккуратен и осторожен Анатолий.

— По квоте обязаны выпускать до пяти тысяч человек. А вот кого именно, решают на местах. Поэтому действовать мы будем в строго установленном порядке, подавать документы через ОВИР.

— А если откажут?

— Не смеши мои тапочки! — хохотнул Фима. — Лева, ты в Советском Союзе живешь! Здесь за деньги решаются все вопросы.

Фима давно привык решать все свои проблемы деньгами, и этот способ ни разу его не подвел. У него был налажен целый канал — настоящая цепь по производству фальшивых документов, затем, через взятки нужным людям, с которыми работал не один год, получение нужных справок, разрешений, и наконец, право на выезд.

Слушая его гладкую речь, Анатолий тосковал: где же был такой Фима раньше, почему он никогда не слышал о нем! Впрочем, тут же себя одергивал — тогда у него не было денег. Даже если бы они встретились, это было бы совершенно бессмысленно и безнадежно.

— Три тысячи — и ты в шоколаде! Правда, некоторое время придется подождать. Но это не самое страшное в жизни, верно? — рассуждал Фима. — Получишь документы на выезд, оформишься на пособие и заживешь как человек!

— А разве выезжающих из страны не проверяет КГБ? — вспомнил Нун.

— А кто тебе сказал, что в КГБ у нас нет своих людей? — Как истинный одессит, Фима любил отвечать вопросом на вопрос. — И глазом не моргнешь, как окажешься в Вене!

При этом Анатолий всегда тяжело вздыхал. Вена была золотой мечтой всех, кто уезжал из СССР, — первый перевалочный пункт на дороге домой.

В Вене находились представительства ХИАСа и Джойнта, занимавшиеся там миграцией еврейского населения еще со времен войны. Как только законопослушные советские евреи пересекали границу Советского Союза, они оказывались в совершенно ином мире. В этом мире свободы действовали законы, непривычные для советских людей.

Корпоративные интересы зачастую ставились выше национальных, национальные интересы трактовались по-разному — в зависимости от места проживания и интересов руководителей еврейских организаций и штатов их сотрудничества.

Однако здесь существовали проблемы, о которых даже догадываться не мог Анатолий Нун. Эти болезненные проблемы проявлялись только для выезжающих из СССР. Наиболее серьезной была невозможность профессионального трудоустройства значительной части высококвалифицированных специалистов. Путь в Израиль превратился для Кремля в черный ход, через который он выталкивал из страны диссидентов и наводнял Запад агентами КГБ. Каждый выезжающий даже там был под постоянным присмотром. И стоило пошатнуться делам в новой стране — с предложением сотрудничества КГБ был тут как тут.

В Советском Союзе свободного выезда не существовало. После длительной борьбы и давления власти согласились лишь на ограниченную эмиграцию, проводимую в строго заданных рамках, а именно — в рамках репатриации.

Это означало, что граждане СССР могли выезжать из страны только в свое национальное государство. Евреи — в Израиль, а немцы — в Германию. На репатриацию было наложено еще одно мощное ограничение: репатриация могла осуществляться только в рамках воссоединения семей. Остальному миру можно было объяснить, что люди просто стремятся воссоединиться со своими семьями, а желающих покинуть «социалистический рай» просто не существует.

Поэтому важной частью работы Фимы было заполучить фальшивое, нотариально заверенное приглашение от близкого родственника, проживающего в Израиле, и письменно объяснить, как именно этот родственник попал в Израиль. Нуждающиеся в деньгах репатрианты или жители страны с радостью зарабатывали таким способом, выписывая приглашения.

Советский Союз умело регулировал эмиграцию на стадии подачи документов. Например, степенью сложности сбора и подачи документов, количеством и причинами выдаваемых отказов и другими запретительными мерами. Таким образом, необходимое число людей отсекалось на стадии сбора и подачи документов. Но все же большинство тех, кто преодолевал эти рубежи — либо с помощью стойкости и терпения, либо с помощью взяток, уезжали.

При этом взятки за выезд никого не интересовали. Советских руководителей совершенно не беспокоило то, что так много людей откровенно нарушают заданные условия выезда. Они даже использовали это в своих целях. Мол, разговоры о национальном возрождении, движении, исторической родине — сказки. Речь идет просто об эмиграции.





Глава 24





В Советском Союзе подобное явление называлось «выезд по израильскому каналу». США и Израиль были согласны на такую формулировку. Хотя бы так…

И большинство частных случаев КГБ использовал для своих оперативных целей. В целом такой порядок больше соответствовал интересам советских властей, нежели им противоречил.

Фима не посвящал Нуна в детали, но кое о чем тот догадывался и сам. Оставалось только поражаться советскому двуличию. С одной стороны, власти препятствовали эмиграции идейными методами и целями, а с другой — за взятки выпускали кого угодно, бандитов с фальшивыми документами или штатных сексотов КГБ.

Оставалось ждать. Нун ждал. Дни текли однообразно, размеренно. Только один раз, под вечер он выбрался к Куяльницкому лиману. Вздохнул соленый, насыщенный воздух. Бродил по берегу, чувствуя, как хрустит под ногами соль, и думая о том, когда увидит все это еще раз.

Тот день ничем не отличался от других. С раннего утра Фима куда-то уехал. Он уезжал часто, потому что кроме отправки людей у него была еще куча каких-то дел. Анатолий и не вникал особо. Поэтому ничего странного не было в том, что Фима уехал, как всегда.

Странным оказалось другое. Фима вернулся спустя час мрачнее тучи.

— Накрылась твоя поездка медным тазом, — с порога начал он, — все, разбирай чемоданы. Приехали.

— Что происходит? — не понял Анатолий, читая по лицу Фимы, что явно ничего хорошего.

— Некуда тебе теперь ехать! Некуда! Даже я сделать уже ничего не могу! — По Фиме было видно, что он близок к самой настоящей истерике. Видеть его таким Анатолию еще не доводилось. Но было ясно, что все серьезно. Даже очень серьезно.

10 июня 1967 года Советский Союз разорвал все дипломатические отношения с Израилем и полностью закрыл выезд. В Израиле шла Шестидневная война.

Анатолий никогда прежде не следил за политикой. И даже не предполагал, что все его мысли будут прикованы к клочку карты, где сейчас решалась не только общая история мира, но и его собственная судьба.

У Фимы был радиоприемник, принимавший какую-то подпольную американскую радиостанцию на русском языке. Плотно закрыв окна ставнями и занавесив их шторами, они выключали в комнате свет и на минимальной громкости слушали радио. А потому могли получать более точную и правдивую информацию, чем из советских газет. Тем более, что в советских газетах об израильской войне не было сказано ни единого слова.