Игра не для всех. 1941
Часть 17 из 29 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Понял?! – голос девушки словно надломился. – А я там была! И все слышала. Как они маму с сестренкой, попытавшейся ей помочь, гуртом бесчестили, да не по разу!
Опять слезы. Да что за день такой-то…
– Оля. Я. Все. Понял. Не надо дальше.
Какая же боль плещется в ее глазах…
– Обещаю, тебя я никому не отдам.
Смахнув набежавшие на глаза слезы, Мещерякова заговорила уже более спокойно, словно не слыша моих последних слов.
– Сестра после в себя не пришла. Помучилась два дня да померла. Мама же… мама еще пожила… Ради меня она старалась выжить – надеялась хотя бы меня уберечь, выходить да прокормить. Только за ту ночь она лет на десять постарела, волосы все седыми стали. А в двадцать первом и ее не стало… Тиф.
Не сдержавшись, я выматерился, поскольку спокойно слушать подобное оказалось выше моих сил. Проклятая Гражданская… И как хоть Олька после такого умом не тронулась? Всю семью ребенком потеряла! Да уж, дела…
– Вот такая вот у меня история. Потом всех казаков в «контру» записали, «расказачивать» принялись, хотя ведь многие за советскую власть голову сложили… Но мне повезло, меня в Донецк, точнее, в Сталино в детский дом определили. Там я и выучилась, там и выросла, а как десять классов закончила, так в Москву поехала, в институт медицинский поступать. До четвертого курса доучилась, вроде и не трогали, а в тридцать пятом меня отчислили.
– За что?
Ольга усмехнулась и ответила неожиданно жестко:
– За то, что одному мудаку с кафедры не дала.
– И что, неужели нельзя было как-то пожаловаться, управу на него найти?!
Мещерякова равнодушно пожала плечами:
– Так отчисляли-то якобы за неуспеваемость, еще и к казачьему происхождению придрались, хотя в графе национальность мы тогда все писали «русский, русская». Одним словом, сожрали меня в институте, тогда пошла в медсестры, хоть как-то прожить… Только и там счастья не было – другие сестры завидовали, что высшее образование получала, врачи же, наоборот, за недоучку считали. Еще и не замужем, тут и личное вмешивалось… Трудно было работать, дважды госпитали да больницы меняла. Но тут как раз казакам разрешили в армии служить, я и решила, что санинструктором мне, может, чуть легче станет. Только ведь везде мужики – и все голодные, до баб охочие! Командиры помладше и красноармейцы еще ничего, а комбаты и выше под юбку едва ли не при свете дня лезут! Переводилась отовсюду, пока на заставу не попала, а тут ребята все дружные, как на подбор – словно большая семья! Была…
Вся тяжелая, полная невзгод и лишений жизнь Ольги промелькнула перед глазами каким-то мрачным, пугающим калейдоскопом, произведшим на меня очень тягостное впечатление – какая-то беспросветная жизнь у Мещеряковой получилась. Но один факт я решил уточнить:
– Погоди, так ты что, выходит, замужем не была?
Казачка обожгла меня раздраженным взглядом, коротко ответив:
– Не звали. В койку тянули многие, а замуж не звали.
Не сдержавшись, ляпнул невпопад:
– То есть у тебя и не было никого?
Ох, как сверкнули ее глаза! Аж в груди защемило – огонь ведь баба, настоящий огонь!
– Пошел ты знаешь куда, Самсонов?!
Голос девушки звенит от негодования.
– Так я это… Тоже как бы… Ни с кем…
Олька зло усмехнулась:
– И что, выходит, я на тебя сейчас прыгнуть должна, раз ты еще ни одной бабы не оттоптал? Или передком расплатиться за то, что спас утром?!
Огонь в глазах казачки разгорается все сильнее, превращаясь в уже пугающее пламя:
– Так, что ли?! Чего молчишь, Самсонов?! Хочешь, у того дерева раком встану да огуляешь, а? И я тебе ничего не должна?!
Мещерякова едва ли не кричит, а от ее предложения веет какой-то истеричной безысходностью. Принимать его, несмотря на охватившее меня сладостное томление, точно нельзя.
А еще я понимаю, что, несмотря на всю показную браваду, Ольга по жизни очень одинока. И одиночество ее это очень сильно гложет, раз простые и порядочные отношения на заставе она воспринимала уже как семейные. Скорее всего, вспышка ее гнева сейчас вызвана страхом – страхом того, что я поступлю как большинство встреченных ею мужчин. То есть попытаюсь переспать, не считаясь с чувствами девушки, не желая создать чего-то большего… Ну вообще-то о чем-то большем задумываться в моем положении странно и глупо, и все же обижать казачку, как-то ранить ее мне точно не хочется.
– Глупости не говори. Ты мне и так ничего не должна, я тебя спасти пытался не потому, что ни с кем до того не переспал, а с тобой вдруг решился. Я тебя спасал, потому что не мог видеть, как тебя расстреливают, и никогда бы себе не простил, если бы не попытался выручить.
Девушка, смущенная моим ответом, опускает взгляд. Я же, засунув руку в левый карман, тихо ее зову:
– Оль, а у меня ведь для тебя подарок есть.
Мещерякова удивленно поднимает на меня глаза, и в них явно читается интерес напополам с каким-то детским предвкушением:
– Держи. Это шоколад. Я, правда, съел уже три дольки, но там еще много…
Как завороженная, казачка уставилась на круглую красную коробочку, после чего осторожно взяла ее в руки и, наконец, раскрыла. Последовал тяжкий выдох, будто бы с ним молодая женщина выпустила из себя весь негатив. И действительно, Ольга очень мягко мне улыбнулась:
– Спасибо, Ром. Спасибо… За все.
Осторожно приблизившись, она попыталась чмокнуть меня в щеку, но, удивляясь собственной наглости, я успеваю повернуть голову и подставить под поцелуй губы. Коснувшись их, девушка тут же отстранилась, будто обожглась. Но я успел поймать ее чуть затуманившийся взгляд, в котором было гораздо больше от желания растянуть краткий миг близости на больший срок, нежели возмущения моим поступком. Однако затем он стал буквально ледяным:
– Самсонов, я же все тебе сказала…
Однако я тут же перебил ее, заговорив горячо, проникновенно, как никогда в своей жизни до этого не говорил:
– А я тебя услышал, Оль. И теперь понимаю, какая сложная судьба тебе досталась. Но то, что ты мне нравишься, это не отменяет. Да, я не могу сказать, что люблю – я этого чувства к женщине, может, и не знал никогда, да и влюбленности мои протекали иначе… Даже так – чувствовались иначе. Но я определенно к тебе что-то испытываю. И это нечто большее, чем желание просто провести ночь с красивой женщиной. И я не стану отрицать, что хотел бы этого. Но я уважаю твой выбор, твое желание засыпать и просыпаться только лишь с любимым человеком. Однако это не отменяет тот факт, что мне нравится быть рядом с тобой. Что мне безумно нравится слышать твой голос, смотреть на твою улыбку…
Я сам располагающе улыбнулся и тут же продолжил:
– Я обожаю видеть огонь в твоих глазах. И мне безумно сладко касаться твоих губ. Я такого и не чувствовал никогда, я-то и не целовался до тебя ни с кем, чего уж там… И знаешь что, Оль: если это мои последние часы и в следующем бою мне суждено погибнуть… то твое присутствие – это настоящий дар судьбы. Прощальный и оттого столь ценный, щедрый дар…
Вновь усмехнувшись, я ее добил:
– И ты не можешь запретить мне смотреть на тебя, слышать твой голос, любоваться твоей красотой. И да, если мне доведется еще хоть раз поцеловать тебя, я обязательно это сделаю, потому что это самое прекрасное, что было в моей жизни.
…Сам не ожидал от себя подобного красноречия – слова словно живые срывались с моих губ, своей волей складываясь в предложения, максимально емко и точно описывая то, что я чувствую к ней. И это возымело эффект: глаза девушки затуманились, и, порывисто шагнув ко мне, она прильнула своими губами к моим – жарко, сладко, нежно… Я буквально растворился в этом поцелуе, потому как ничего более совершенного действительно не испытывал… Однако стоило мне опереться правой рукой на костыль, а левой плотнее прижать казачку к себе, как она тут же отстранилась и, глубоко вздохнув, смерила меня с ног до головы лукавыми, смеющимися глазами:
– Ай лис, ай да лис! Самсонов! Как же так, не целовался он никогда с другими девками! Как же, как же… И не был он ни с кем и никогда, баюн сладкоречивый! Да ты любую своими речами охмуришь, даже не успеет понять, что происходит!
– Оль, я ведь все серьезно говорил.
Взгляд Мещеряковой вновь вспыхнул неукротимым огнем:
– Серьезно? Ну, пусть так. Смотреть на себя и слушать мой голос не запрещаю!
Н-да, такая казачка – озорная, ехидная, игривая – мне нравится даже сильнее. Между тем, послав мне еще одну лукавую улыбку, девушка развернулась спиной, явственно качнув бедрами, и пошла вперед, по направлению к виднеющемуся впереди малиннику.
– Там можно укрыться и развести костер. Поснедаем горячего – или ты решил накормить меня одним шоколадом?
Я только опасливо мотнул головой:
– А если дым увидят или почуют?
Ольга отрицательно мотнула головой:
– Сделаем все правильно – не увидят и не почуют.
И действительно, добравшись до малинника и сверившись с помощником, я узнал, что мы находимся как раз примерно посередине лесного массива. Что же касается костра, то придумка казачки заключалась в следующем: мы вырыли небольшую неглубокую яму (ну, как мы: рыл я штык-ножом и руками, а Мещерякова руководила процессом), потом еще одну, и после соединили их проходом. Помощник подсказал, что такой тип костра называется «дакотский очаг» и пользуется популярностью у разведчиков.
Девушка сама сходила и собрала сухих сучьев и горсть прошлогодней листвы на розжиг, выложив их на дне большей ямы шалашиком. Немного провозившись с зажигалкой Перминова, я таки сумел разжечь костерок, и тут же мы поставили на него трофейный котелок, высыпав туда одну из вскрытых банок тушенки и спасший меня гороховый концентрат. А я ведь хотел его выкинуть… Между тем, увидев пробитую жестянку и кусок свинца, завязший в горохе, Ольга только покачала головой:
– Рома, да ты в рубашке родился…
Мне оставалось только кивнуть, при этом задумчиво смотря на одну из двух трофейный фляг, опустошенных в кашу. Моя-то вода ведь уже кончилась, а в реке я не рискнул набирать фляжку; заметив мою задумчивость, как раз сделавшая щедрый глоток казачка справедливо заметила, что запас воды все равно пришлось бы пополнять. А вот горячая еда очень даже нужна для восстановления сил и, вообще, гораздо полезней сухомятки. Подумав, я был вынужден согласиться с удивительно логичными доводами Мещеряковой.
Запах от костра, к сожалению, был, хотя и не очень сильный. Зато дыма или огня никто бы не заметил, особенно в малиннике. Быстро затушив прогоревшие угли землей, мы сняли котелок с ароматно булькающей гороховой кашей, щедро сдобренной тушеной свининой, после чего принялись жадно есть, дуя на варево и все равно обжигаясь. Особую прелесть трапезе придавало то, что ложка была одна на двоих – также немецкая, трофейная. Но в целом за недостаток подобное обстоятельство никто из нас не посчитал, со смехом делясь «столовым прибором» после каждого зачерпывания. Горячее получилось довольно сносным по вкусу, и, слушая, как сладко урчит мой живот после трапезы, я вдруг подумал, что так классно не ел с самого 22 июня, а такого благостного умиротворения не испытывал даже дома…
Глава четырнадцатая
25 июня 1941 года. Декретное время: 21 час 37 минут. Лесной массив западнее деревни Огородники
Пробуждаюсь резко, словно от толчка, вынырнув из тьмы глубокого забвения. Вначале не могу понять, где я нахожусь и что происходит. Потом слышу шорох со спины, испуганно вскидываюсь, рефлекторно потянувшись к кобуре, но, обернувшись, различаю подходящую ко мне Мещерякову. Разглядев девушку, вспоминаю события предыдущего дня и, успокоившись, убираю пальцы с рукояти пистолета. Но тут же тревожная догадка пронзает сознание:
– Немцы?!
– Тихо, тихо, Рома. Нет, пока никого не слышно. Но уже стемнело, так что можем выходить.
– Ты отдохнула?
Под сенью деревьев сгустившиеся сумерки превращаются уже в полноценную ночь, но все же я различаю мягкую улыбку на лице Ольги:
– Немного. Но нам нужно выходить сейчас, если хотим убраться от Огородников подальше.